Начну отъ школы. Было то въ Галичинѣ. Межи Зборовомъ и Поморянами лежитъ многолюдное село Годовъ. Въ томъ селѣ я родился и прожилъ молодой вѣкъ. Въ селѣ была начальна примусова школа, которую, если сравнить съ американской школой, смѣло можно назвать тюрьмой. Было насъ дѣтей до сто пятьдесять, а одинъ старикъ учитель. Сидѣло насъ по десять въ одной скамейкѣ, такая тѣснота, що не можно было не то обернутись, но рушитись не было якъ. Лѣтомъ еще ничего, бо былисьмо только въ рубашкахъ, но зимою хуже, бо былисьмо одѣты въ що кто имѣлъ на себѣ и въ томъ сидѣлъ, такъ якъ въ школѣ было очень холодно. Была мурована изъ цеглы печка, которую мы называли панъ Собьески, а огрѣвали ю соломой. Каждый давалъ призначенный на него такъ званый околотъ житней соломы, а церковный сторожъ приходилъ рано и палилъ той соломой, то онъ былъ немного тепловатый, но скоро холоднѣлъ. Но то еще не была бѣда, бо мы уже были такъ привыклы изъ рода, такъ якъ дома не было теплѣйше, но хуже было съ тѣмъ, що не имѣли книжокъ, бумаги до писанья, перъ, чернила, карандашей. Учили насъ по русски и польски, то треба было имѣтъ двоякіи книжки и зошиты. Коли начинается школьный часъ, учитель завдае каждой классѣ що маютъ робити, но смотритъ, кто не пише, кто не читае, а затѣмъ спрашиваетъ почему. Одинъ говоритъ не маю книжки, другой не маю пера, чернила, бумаги, карандаша и т. д. Тогда учитель попадаетъ въ злость, бере за прутъ и пише каждому по хребтѣ, приговорюючи: Съ чего будешь ся училъ, съ долони? На чемъ будешь писать, — на челѣ? Чѣмъ будешь писать, — пальцемъ? Послѣ того говоритъ, щобы завтра принесли центы, то онъ имъ продасть, що кому треба, такъ якъ учитель все имѣлъ на продажъ. Коли же мы просимъ у батъковъ о тіи центы, то отъ нихъ мы получали то само, пасомъ чрезъ хребетъ, приговорюючи: На що тебѣ школы, будешь попомъ чи дякомъ? Хотя и мали якій центъ, то держали на податки и додатки, а по правдѣ, то по той части было недбальство, тьма тьменная. Среди такихъ обстоятельствъ многіи изъ насъ не шли въ школу, а куда нибудь въ лѣсь и тамъ пересиживали, удаючи, що идемъ въ школу. Тогда учитель посылае двохъ хлопцевъ до батьковъ, для чего мы не въ школѣ. Батьки говорятъ, що они посылаютъ, що вчера ходилъ и сегодня пошелъ. Когда же мы вертаемо съ той прогулки, то батько уже приготовилъ вечерю, пасомъ по головѣ, та куда попало. Коли же мы опять приходили въ школу, то учитель тоже не даровалъ.

Но на томъ не конецъ, учитель сообщилъ школьнымъ властямъ въ повѣтовомъ городѣ, а власти послали пана въ урядовой шапкѣ, щобы сколектовалъ 5 коронъ, яко кару за непосыланіе дѣтей въ школу. Батьки говорятъ: «нема пане!» а панъ за кожуха или подушку, тай занесъ до жида и заставилъ, а жидъ той заставъ кинулъ въ кутъ. Коли батьки пошли выкупити, мусѣли заплатити процентъ, но коли же оглядаютъ кожухъ, а его мыши поѣли. Жидъ говоритъ: «Я не мавъ видъ твой кожухъ мыши отганяти». Приходитъ батько до дому и опять разсчетъ за той кожухъ.

Треба мнѣ было двѣ книжки — русску и польску, которы стоили разомъ 2 короны. Учитель докоряе — купи, а я уже боюсь батькамъ говорити, но зналъ я, що они маютъ що то грошей, которы держатъ на податокъ та додатокъ, такъ я укралъ одинъ гульденъ и купилъ книжки. Коли же батьки зобачили у мене книжки, такъ заразъ до грошей, а тамъ нема одного гульдена. Тогда они взялись до мене и говорятъ, що я взялъ, а я говорю, що я не взялъ. Они спрашиваютъ где я взялъ книжки, а я говорю, що учитель мнѣ позычилъ. Тогда они пошли до учителя, а учитель сказалъ имъ, що я принесъ гроши и онъ мнѣ продалъ. Батьки сказали учителю, що я укралъ гроши, а коли пришли домой, то здорово мене набили. Коли же я прійшовъ въ школу, то учитель тоже билъ що ся влѣзло, приговорюючи: «то я тебе учу красти».

Но на томъ не конецъ, такъ якъ узналъ о томъ священникъ Феодоръ Луцыкъ, родной дядя нашего покойного Іеронима Луцыка, а былъ онъ очень строгій. Онъ приходилъ два раза въ недѣлю въ школу, а если що кто не научился, то не билъ по хребтѣ, а по головѣ долгимъ цибухомъ отъ файки. Онъ такъ мене избилъ по головѣ, що до днесь маю знаки. Такъ былъ я три раза битый, а товарищи прозвали мене злодѣемъ. Але за то я продолжалъ школу, бо если бы такъ было не случилось, то мнѣ треба было гдесь утекати и сдѣлаться пастушкомъ, або утопиться. Та школа тривала 6 лѣтъ, а 3 роки дополняющая наука вечерами 2 раза въ недѣлю. Коли же та школа кончилась, а за нами заперлись школьны двери, то тамъ и заперлась вся наша наука, бо книжокъ и газетъ не было за що купити, а дома было не до читанья. Въ домѣ была только податкова книжка, въ которой паны записывали заплаченный податокъ и додатокъ, а тоже была заупокойная грамотка или помянникъ усопшимъ. Съ той то грамотки я дополнялъ мою науку, а была она исторична, такъ якъ она была нѣсколько разъ переписывана, бо гдѣ было число года, то я насчиталъ тѣхъ годовъ 300. Былъ то клочекъ бумаги, а окладины изъ старой холявы пришиты. Ото была цѣла моя библіотека, котру я часто перечитывалъ: Ивана, Петра, Гавріила, Данила и т. д. Писалъ я патикомъ по землѣ или по воздуху. Може кому смѣшно съ такой библіотеки, но все равно она спасла мене, що я не позабылъ читати и писати. Вотъ така была нужда и горе за злопамятной Австріи и Шванцъ Йошка, гдѣ только жидъ и его братъ и помѣщикъ имѣли право и благоденствовали, а нашъ дядько свѣта Божого не видѣлъ.

Послѣ второй свѣтовой войны я имѣлъ пару писемъ изъ Старого Краю, въ которыхъ сообщали кое що изъ ужасовъ войны, а тоже, що въ Зборовѣ есть велика школа, въ которой учатъ разны языки, включая англійскій. Учатъ на техниковъ, механиковъ, инженеровъ, а даже дипломатовъ, учатся кто только хоче, все даромъ. Помешканье даромъ, харчи даромъ, а еще даже плотятъ ученикамъ каждого мѣсяца. Изъ моего родного села учатся нѣсколько молодыхъ людей. Коли я то читалъ, то заплакалъ и сказалъ, чему я не родился теперь, щобы участвовать во всемъ происходящемъ на бывшей подневольной Галицкой Руси? Тамъ теперь дѣлаются чудеса. Зборовъ, ожидовѣлый городокъ, всѣмъ извѣстный изъ исторіи, гдѣ Хмѣльницкій имѣлъ дѣло съ ляхами. Такъ и говоритъ поэтъ «Середъ поля Зборовского виднѣе курганъ, гдѣ покорилъ сорокъ тысячъ ляшеньковъ Богданъ». Училъ ляховъ — чья земля, левада и ланъ. То той самъ Зборовъ въ которомъ была начальна школа и тюрьма, и якоесь староство, гдѣ судили, та якоесь конное войско, понеже былъ повѣтовый городъ. А гдѣ взялась така теперь школа, та еще даровая, ну даровая — не даровая, бо на то роблятъ люди, но тіи, що въ ней учатся, коли выростутъ на людей, то опять будутъ на людей робити. Вотъ якъ оно тамъ выходитъ.

Якій бы тамъ не былъ режимъ, а за школы старается не только въ Зборовѣ, но во всей странѣ. Хотя мы съ того не корыстаемъ, но все жъ таки милѣйше даже въ чужбинѣ-далеччинѣ, коли чуешь, що солнце счастливѣйше всходитъ и заходитъ въ родной сторонѣ. Вотъ такіи воспоминанія школьного вѣка, но есть и воспоминанія другіи. Былъ въ моемъ селѣ панъ дѣдичь, у которого было двѣ тысячи морговъ пшеничной земли. Былъ русскій, но былъ самый большой подлецъ въ мірѣ. Былъ очень богатый, имѣлъ велику горальню, въ которой дѣлалъ водку. Когда мнѣ было 14 лѣтъ, я ходилъ до того пана на работу, яко погоничъ, поганяти коней или воловъ. Онъ платилъ мнѣ 15 центовъ въ день — отъ ночи до ночи. Босый, за тѣхъ 15 центовъ, я долженъ былъ три раза въ день щось ѣсти, въ щось одѣться, та гдесь жити, а батьки мусѣли выносити на панскій ланъ ѣсти. Потомъ тато бралъ у пана 30 риньскихъ (60 коронъ), за которы и мусѣлъ служити — отрабатывать 6 мѣсяцевъ на своемъ хлѣбѣ. Когда то надоѣло, я пошелъ служить до господаря, которого звали богачъ. Роботы у него было много, днемъ робити, а ночью пасти коней. Для меня не было ни свята, ни недѣли, а за то все была заплата — двѣ пари нижней одежи изъ коноплянного полотна, на котре я мусѣлъ зимовыми вечерами прясти, чоботы, подшитья, та сѣялъ для мене такъ зо двѣ чвертки овса на своемъ полѣ а до того, съ ласки за добру роботу, далъ мнѣ сѣрачину изъ дѣда панщизняка, безъ котру было видно солнце, мѣсяцъ и всѣ звѣзды небесны, а тоже таку кожушину. Кормилъ не зле, що дня борщъ та бараболю, а въ недѣлю бараболю та борщъ. Держалъ свиней, но продавалъ, а разъ въ годъ на Пасху купилъ свинскіи зубы.

Покинулъ я ту службу, но опять до пана згодивсь я на годъ, якъ настоящій невольникъ, робити четырема коньми и ухаживать за ними, за сто риньскихъ въ годъ, на своемъ хлѣбѣ. А така сумма въ тіи времена, то означало быть сотникомъ. Въ тіи времена за сто риньскихъ можно было купити у насъ два морги поля, доброго, подольского, пшеничного. Мы рѣшили такъ: заслужу и купимъ, а у моихъ батьковъ было 5 морговъ, ну то буде 7. Батьки будутъ старатись дати мнѣ хлѣбъ и одежу, такъ и зробили. Служба была не легкая у такого ката, не буду описывать, але надѣя додавала силъ и охоты. Буде два морги земли, не бралъ я ничего изъ заробленыхъ грошей, бо разойдется, возму разомъ. Однако, не такъ склалось, якъ гадалось. При концѣ года моей службы згинулъ старый конь, которымъ я робилъ и за которымъ ухаживалъ. Тогда панъ посчиталъ мнѣ за того коня, тай не далъ ничего. И що было робить. Судитись ани мовы, тай вышло такъ якъ постила Маланка въ понедѣлокъ зранка. Але панъ по своей добротѣ казалъ мнѣ дальше служити, но я уже не хотѣлъ, покинулъ родное село, тай пошелъ шукати счастья. Былъ въ Мадяріи, въ Чехословакіи, былъ въ самомъ сердцѣ Австріи — Вѣдни, но вездѣ встрѣчалъ нужду и горе, а то потому, що на моемъ челѣ была незмазана печать — мужикъ, чернорабочій. Нарештѣ я подался до Львова, зашелъ въ бюро труда, но тамъ не было ничего кромѣ якогось фольварка. Въ той часъ надвинулся якой то польскій житель Львова, который глядалъ рабочего, но только изъ села и то подальше отъ Львова, а такимъ якъ разъ был я. Спросилъ, чи я знаю обращаться съ коньми, онъ имѣлъ млинъ, въ которомъ выраблялъ крупы и крупки, въ которомъ робили рабочіи, а самъ имѣлъ торговлю во Львовѣ. Моя робота была — уходъ за коньми, розвести той продуктъ, где онъ имѣлъ заказъ, а потомъ помагати въ млинѣ. Въ него мнѣ было добре, кормилъ хорошо, а плотилъ б риньскихъ въ мѣсяцъ, а до того я имѣлъ около 30 центовъ денно со стороны. Самъ онъ давалъ мнѣ щодня 10 центовъ, коли привезъ до его базару его продуктъ, а тоже, если завезъ де якій мѣшокъ, где имѣлъ заказъ, то жидъ тоже давалъ 5 або 10 центовъ.

Львовъ я полюбилъ за то, що въ немъ было десять церквей, а церкви я любилъ. Той панъ любилъ мене за то, що я ходжу въ церковь, онъ всегда мене спрашивалъ въ котрой церквѣ я былъ. Я разъ сказалъ ему, що на Францишканской, то значитъ въ православной. Того онъ чогось настрашился, та сказалъ, щобы я до той не ходилъ, бо то шизматицка. Но коли мене спросилъ, то я всегда отвѣчалъ, що на Францишканской або въ Православной, хотя въ ней и не былъ. Тогда началась межи нами политика, але я уже тогда былъ не лешко, бо я уже читалъ, и уже имѣлъ полное сочиненіе Наумовича, Исторію Руси, нѣсколько книгъ Льва Толстого, якъ Воскресеніе, Война и и миръ, а даже имѣлъ всемірную исторію. Я уже зналъ, кто мы были, та якъ произошла римска унія. Онъ говорилъ, що Львовъ польскій отъ самого основанія его и що гора Льва (Высокій Замокъ) потому такъ звется, що тамъ колись были неприступны лѣсы, а въ томъ мѣстѣ жилъ дикій звѣрь левъ и имѣлъ нору, то для того зовется гора Льва. Но я ему такъ отвѣчалъ, що онъ не имѣлъ куда дѣваться. Тогда онъ сказалъ: «О, ты уже цѣлу Старопигу перечиталъ!» То означало, що я въ Ставропигіи куплялъ книги. Онъ пересталъ со мною политику, но я не хотѣлъ быть во Львовѣ потому, що я не видѣлъ въ немъ будучности, а босякомъ или дроворубомъ я не хотѣлъ быть. Тогда я зналъ, що есть якая то нѣмецкая страна Пруссія, въ которой есть добробытъ. Я поѣхалъ въ Мисловицъ, а агентъ послалъ мене до Пруссіи на фабрику, гдесь коло города Галей. Коли мы пріѣхали, то начальникъ станціи встрѣтилъ насъ, а посмотрѣвъ на наши паперы, завелъ насъ до той фабрики и отдалъ завѣдующимъ. Такой панъ у насъ (въ Галичинѣ) того не зробилъ бы, а до фабрики отъ станціи была американска миля. Насъ было шесть человѣкъ, управляющій казалъ намъ дать добрый обѣдъ и по бутылкѣ пива, понеже «бортовали» людей, то было пиво и водка. Тогда спросилъ, якой кто хоче одежи до роботы, и сказалъ перебратись, понеже постель казенная, то по роботѣ купатись и перебиратись. Мы записались на що кто хотѣлъ, стоимости нѣсколько марокъ.

Было то въ недѣлю, а коли мы пришли въ понедѣльникъ изъ роботы, то каждому дали на що кто записавсь и высчитывали за то по одному марку въ недѣлю. Платили намъ три марки за 8 часовъ, бо робили на три змѣны. Съ того высчитывали за житья и кассу больныхъ, за що имѣли госпиталь, доктора и на старость пенсію, а при ощадности можно было заощадити 40 марокъ въ мѣсяцъ. Тогда я позналъ первый разъ въ жизни свѣтъ, читати имѣлъ время и имѣлъ що читати. Чудна то была страна съ прекрасными дорогами, высаженными овочевыми деревами, але будучности и тамъ не видѣлъ, якъ чужестранецъ. Треба, держатъ, а не треба, то выженутъ. Есть лучшіи страны за морями, где есть будучность, где можно пріобрѣсть землю, а съ Гамбурга недалеко, препятствій нема, поѣду. Сѣлъ на поѣздъ и за пару годинъ былъ въ Гамбургѣ, купилъ шифкарту за 160 марокъ ажъ до Боффало, Нью Іорка. Досталъ роботу въ роборовнѣ — $1.75 за 10 годинъ. Добра жизнь, дешева, зайдешь въ корчму — за 5 центовъ попьешь и поѣшь, а было то 1906 року, но 1908 и 1909 настали мрачны дни, чего описывать не буду. Канада не далеко, тамъ даютъ даромъ землю, долго не думалъ, поѣхалъ въ Виннипегъ, Манитобскую провинцію. Тамъ агентъ завезъ на фарму, сто миль отъ свѣта, ни дороги, ни тропинки, то не фарма, а пустыня, пни дерева, камни, мочары. Що ту робити? Опять до Америки, Америка мама, но непокоила мене старость, а тоже часто безроботье, а агенты выхваляютъ фармы въ Висконсинъ. Поѣхалъ, купилъ то само, що въ Канадѣ, лѣсы, але уже ближе свѣта и желѣзной дороги. Много треба написати, що пережили мы въ лѣсахъ и пустыняхъ Висконсина. Днесь тут цвѣтущіи поля, прекрасны дороги, доходъ изъ скота — главно коровы и молочарство. Живу тутъ 40 лѣтъ на одной и той самой фармѣ, сейчасъ добре, але щожъ, старость, 78 лѣтъ. Позналъ я, що все суета-суетъ, а затѣмъ слѣдуетъ смерть, но такъ муситъ быть, бо такое правило природы.

Все, що я тутъ написалъ, переживали многіи изъ насъ въ Старомъ Краю, въ Канадѣ и Америкѣ. Мнѣ припомнулся похоронъ Мончаловского во Львовѣ, на которомъ я присутствовалъ. По отпѣваніи, коли спустили гробъ въ могилу на Лычаковскомъ кладбищѣ, а наши галицко русскіи студенты заспѣвали: «Укажи мнѣ такую обитель, я такого угла не видалъ, гдѣ бы русскій мужикъ и сѣятель не стоналъ». Та пѣснь дѣйствительно отражала всю долю-недолю русского мужика.