Въ недѣлю пополудни выйшовъ Иванъ изъ хаты та сѣви на хорошо вымащенной приспѣ.

Вынявши изъ-за череса стару орѣхову люльку съ коротразы до долони своей руки и вытрясъ попѣли изъ спаленного тютюну; а взявши въ зубы конецъ пожмяканного цыбуха, потягнувъ цмокомъ такъ сильно, що въ другомъ конци, котрый бувъ встромленный въ люльцѣ, зафуркотѣло якъ въ ноздрѣ здорового коня.

— О, щось не тягне добре, муситъ бути бага! — пробормотѣвъ до себе Иванъ и, вытягнувши съ-поза череса желѣзный ножъ, привязанный на довгомъ ремени, розложивъ изъ него остру, подобну до цвяха, протычку и почавъ нею довбати въ люльцѣ. И зновъ ударивъ по долони и выпала бага великости половины волоского орѣха.

Такъ очистивши люльку, вынявъ изъ череса малый мѣшочокъ, повный тютюну, положивъ его коло себе на приспу та почавъ выбирати здорово чорными пальцями тютюнъ и набивати въ люльку. Коли уже була повна, вытягнувъ губку та кавальчикъ кремѣнця. Ударивъ два разы ножемъ по кремѣнци и выкресавъ искры, котрыми запаливъ губку. Заразъ положивъ ю поверхъ люльки и почавъ розкурювати и здорови клубы синього дыма стали выдобуватися. Роскошно було для Ивана дивитися, якъ они уносилися въ гору и счезали въ воздусѣ.

Та бо и роскошна була также природа, котра Ивана окружала. Ось таки передъ его хатою сливовый садокъ, нимъ самимъ засадженный, а зелена травичка межи сливами ажъ хапала за очи. А тамъ дальше въ самомъ куточку садка высокій кучерявый дубъ, котрого еще небощикъ батько посадивъ на памятку того дня, коли онъ узрѣвъ свѣтъ Божій. А тамъ на лѣво отъ дуба грядочка барвинку, що то его одиначка доня Настуня плекала и прилѣжно подливала, щобы нимъ на свято Богоявленія тройникъ оплести и до церкви на жертву понести. Съ дерева на дерево перелѣтали веселы птички и своимъ милымъ щебетаньемъ оживляли природу. . .

Лишь Ивана не занимала та природна краса. Онъ неподвижно сидѣвъ собѣ на приспѣ та пакавъ свою люльку. Але черезъ густы клубы дыма можна було увядѣти, що его лице якась невеселость покрыла. Онъ не видѣвъ ни сливного садку, ни заленой травички, ни высокого дуба, ни Настуниной грядочки, ба, въ конци и клубы дыма не звертали его уваги на себе. Онъ не подводивъ очей до горы, лишь влѣпивъ ихъ въ землю и, якъ то кажутъ, забувся, а черезъ его голову переходили всѣляки образы, що пригадовали ему его дитинячій, парубочій та молодечій вѣкъ. . .

Якъ то менѣ любо, якъ весело було, коли я живъ коло моихъ родичей! Я ничимъ не журився. Они мене кормили и одягали та зо скотомъ-худобкою на пасовиско высылали. Въ товариствѣ малыхъ пастушковъ скоро и безжурно плыли дни за днями и, коли еще теперь згадаю о томъ, то слеза въ оцѣ закрутится. Гей, гей, где та худобка подѣлася, где тѣ товарищи, где тѣ лѣта молодыи!

Коли-жъ я подросъ, взявъ мене отецъ до плуга, опосля до цѣла тай до косы, а потомъ вольными днями посылавъ на заробокъ. Коли-жъ менѣ стало на двайцятый рокъ, покликано мене передъ войскову комиссію, котра, оглянувши мене, узнала за способного до войска. Засумовали покойны родичи.

— Отъ таке то наше! — каже бувало мати до отця. — Годуй дитину, доглядай, а выросте, то выдавай ю въ чужи руки! Дома никто его не бивъ, никто голодомъ не моривъ, никто на морозѣ стояти не высылавъ, а тамъ . . . пожалься, святый Боже! . . .

Прійшла осѣнь, небощикъ батько запрягъ коней и отвезъ мене до мѣста и я опинився въ касарни и роспочавъ свою службу. Ой тяжка то була служба, тяжка, але и она перебулася счастливо! . . .

По трехъ лѣтахъ вернувъ я здоровъ до дому, та щожъ? . . . Батька уже не було межи живыми, бо передъ рокомъ померъ, а мати? Стара мати утѣшилася мною. . .

— Отъ — каже — добре, що хоть ты еще вернувъ! Будешь господаремъ на мѣсци батька. . .

Та оно правда, подумавъ я собѣ, але съ кимъ? Треба супруги до помочи. . .

И я взявъ собѣ у недалекого сусѣда Микиты Вербія красну дѣвчину. Мы зналися обое еще съ дитинячихъ лѣтъ. Правда, бѣдна она була, бо отецъ ей великого майна не мавъ; але за то была смирна и роботяща а съ уроды похожа на панянку, тожъ и жѣнка съ ней була добра и хороша.

Та щожъ, коли Господь Богъ не судивъ намъ довго въ купѣ жити! Она померла та лишила наслѣдницю, донечку Настуню, котра цѣлкомъ вдалася въ свою матѣрь-покойницю. Коли подивлюся на ню, то образъ покойной стае менѣ живо передъ очима. И жилоса дальше спокойно и безжурно. . .

Ажъ разъ якось въ недѣлю вернувъ я позно вечеромъ до дому. Свѣтла уже не було, мати спала, а я по тихоньки отчинивъ двери одни и другій тай войшовъ въ хату. Почула съ просонья мати тай збудилася и почала мене сварити. . .

— По-що тобѣ, сыну Иване, ходити ночами та тратити здоровье? Ты уже не малый и не молодый и повиненъ розумъ мати, а видишь, що съ того ходу нема ничого. Отъ лучше бы ты оженився та будешь хаты беречи-доглядати! Видишь батька уже нема, а майно безъ головы починае упадати, и я уже стара, часъ бы менѣ отпочати, а коли буде невѣстка, то заступитъ мое мѣсце и въ хатѣ и коло хаты. А ты будешь держатися хаты та роспочнеся нова господарка, яка давнѣйше була. . .

— А где менѣ, мамо, Найти таку невѣстку, котра догодила бы вамъ? — поспытавъ я съ невдоволеньемъ.

— Не менѣ, а тобѣ щобы догодила! — мати на то каже. — Я уже незадовго буду мати невѣсточку—холодненьку, спокойненьку изъ чотырохъ дощокъ, съ котрою прійдеся менѣ вѣки вѣчны хозяйничати тамъ, где твой батько теперь хозяйничае. . . Но ты, якъ не теперь то познѣйше, дружину мусишь собѣ взяти. Отъ и раджу тобѣ, сватай у Нашого войта! Девчина у него и смирна и роботяща та до того одиначка. Она прильгне до тебе и ты будешь дома сидѣти та не будешь по ночамъ волочитися.

Може и хозяйство поднесеся! Оно по смерти батька страшно подъупало. Коли бы небощикъ вставъ та подивився, то назадъ въ могилу вернувся бы! А то все черезъ тебе, що дома не сметришь-доглядаешь, лишь Богъ знае куда волочишься. . .

— Эй, мамо,—я на то—не мене уже розуму учити! Я и самъ знаю, що и якъ менѣ робити. . .

Та по сихъ словахъ трѣснувъ я дверьми и выйшовъ розлюченый та зо сну выбитый изъ хаты на обойстье.

Була уже позна година. Мѣсяцъ спустився низко на заходъ и лишь где-не-где съ помежь деревъ блымали послѣдни лучи его бѣлого и сонливого свѣтла. Я глянувъ колька разъ на него и думавъ хвилинку, що менѣ робити. Спати менѣ не хочеся.

— Отъ пойду та посмотрю, чи не пасутся якій кони на нашемъ пасовиску за селомъ! — погадавъ я собѣ и якъ бы нарочно собѣ на бѣду вытягнувъ изъ-подъ стрѣхи тернову, добре желѣзомъ окованну палицю, взявъ подъ паху тай пойшовъ вздовжъ селомъ.

Идучи такъ добру хвилю, наближився я до нашой церкви та якось такъ не хотячи закашлянувъ. Ажъ тутъ въ той самой хвили отчинилася брама и съ-передъ церкви якъ не выскочитъ якійсь драбиско та дальше на втѣкача, а я ставъ якъ остовпѣлый такою несподѣванкою. . . Ба, за нимъ и другій трохи меньшій удирае изъ брамы!

Я увидѣвши таке, схвативъ палицю съ-подъ пахи, стиснувъ ю сильно кулакомъ та кинувся величезнымъ скокомъ ихъ споймати.

— О, не втечете! — думавъ собѣ.

Не памятаю уже, якъ довго мы бѣгли, але ажъ въ громадскомъ лузѣ, далеко за селомъ, мы опинилися. Той першій большій злодюга утѣкъ, а той меньшій зачепивъ ногою о корчъ тернины тай упавъ.

Тогды я прискочивъ до него и потягнувъ его здорово палицею по плечахъ такъ, що онъ ажъ зойкнувъ и не могъ поднятися съ земли. Твердою рукою взявъ я его за шиворотъ и поднявъ въ гору.

— Ты певно нашу церковь обокравъ, злодѣю, и утѣкаешь. . . О, изъ моихъ рукъ уже не выдрешься! — гримнувъ я люто на него.

Онъ съ перестраху ставъ цѣлый дрожати въ моихъ рукахъ.

— Даруйте житье, дядьку! Я вамъ дамъ, що самы схочете, лишень пуститъ мене! — почавъ плакати и проститися у мене.

— О, не пущу же тебе, злодѣю, хотяйбы съ тебе и душу выперло въ моихъ рукахъ! Я тебе отдамъ до жандармеріи, а тамъ они тобѣ покажутъ, якъ ты маешь церковь обкрадати, такъ що уже навѣрно больше николи не схочешь!

Почувши такіи грозны слова, почавъ онъ мене цѣловати по рукамъ.

— Эй, дядьку, — просився — що вамъ съ того прійде, якъ я за церковны гроши сидѣти буду въ криминалѣ? Ничого, а коли возьмете колька тысячъ банкнотовъ отъ мене за то, що пустите мене, то будете мати до самой смерти за що жити безъ труда. . . Чижъ не лѣпше се вамъ? Пуститъ мене!

«Та оно и правда! — думаю собѣ. — Я собѣ грошики возьму, а злодѣй нехай собѣ иде до чортовой матери! Ну, но якъ кто дознается, то що? — пытаю его.

— Эй, та кто дознается? Якъ вы мене затаите, то лишь вы будете знати о томъ та я; никто больше, и все буде добре. А я, съ-откуда прійшовь, туда и пойду, що и слѣдъ за мною загине. За гроши же никто васъ не буде пытати, бо никто не надѣеся того по васъ. Памятайте лишь, сразу ними не починайте, а будьте певны, що все пойде гладко! . . .

Ставъ я тай не знаю, що робити. . . Я и гроши бы взявъ та и злодѣя до жандармеріи отдавъ; але мѣркую, одно и друге разомъ не удастся, бо, если злодѣя отдамъ, то и гроши мушу отдати. А коли его пущу, то гроши уже мои!

Такъ розбираю, а тутъ безперестанно якъ бы щось шептало менѣ въ ухо: бери гроши, бери, то твои, а злодѣя пусти, то не твой!

— А чи маешь ты столько грошей, сколько я схочу? Я може и пустивъ бы тебе! — пытаю его.

— Чому-жъ я не мавъ бы? Ось столько маю коло себе, а если схочете еще больше, то я вамъ въ короткомъ часѣ донесу. Скажитъ лишь, якъ называетеся, а я уже до васъ допытаюся. . .

И при тыхъ словахъ почавъ сдоймати съ плечей торбинку, напакованну самыми срѣбными карбованцями, та давати менѣ. Я однако не хотѣвъ еще брати, але онъ таки насильно пхавъ менѣ въ руки.

— Се еще за мало менѣ! — кажу до него. — Я тебе за тѣ гроши не пущу!

— Ну, то кажитъ скоро, якъ называетеся. Буде больше, бо у мене есть ихъ досыть, лишь ихъ съ собою не маю. . .

— Ну, то дивися, щобъ я еще доставъ бодай двѣста карбованцѣвъ а я называюся Иванъ Бурлаченко. . .

— Ни, коли вы называетеся Иванъ Бурлаченко, то я коли-нибудь зайду до васъ и доручу вамъ остатокъ належитости.

И я пустивъ его изъ рукъ, а онъ скочивъ въ корчи и— по нынѣшній день пропавъ якъ камѣнь въ водѣ.

Я утѣшився моею добычею та еще и такою великою, стиснувъ торбину съ грошъми подъ паху и почавъ радостно вертати домой. Однако не вертавъ я тою стежкою, куда належалося, но пустився поза село, щобы мене кто не увидѣвъ.

И такъ охочо подбѣгаючи, дойшовъ я до кладки, що стояла надъ нашою рвучою и глубокою Быстрицею и скочивъ съ розмахомъ на ню, ошеломленный такою незвычайною пригодою. И якъ разъ на самой серединѣ ступивъ я необачно на самъ край бочной дощины, котра нечаянно подалася и разомъ со мною упала въ воду.

И такъ въ одну мить опинився я подъ кладкою середъ глубокой рѣки. Быстра вода стала мене бѣшенною силою порывати. Я забувъ про торбину съ грошьми, а спасавъ лишь свое житье, щобы не утопитися. И якимсь чудомъ удалось менѣ доплысти до краю рѣки и выдрапатись на берѣгъ, но уже безъ торбы съ грошьми и безъ палицѣ и безъ капелюха. Ледво живый, помаранный и перемоклый, я не могъ опамятатися.

Теперь доперва, коли смерть менѣ въ очи заглядала, розобравъ я все то, що сталося. Я не хотѣвъ злодѣя отдати въ руки справедливости, а за то Господь Богъ не помогъ менѣ грѣшно набуты гроши донести до хаты и съ нихъ корыстати. . .

— Га, пропало! Нехай дѣеся воля Божа! — подумавъ я собѣ и чимъ скорше якъ сумасшедшій, безъ капелюха, мокрый якъ хлющъ, погнавъ домой.

Уже засвитало и небосклонъ зачервонѣвся и соловей на калинѣ почавъ щебетати. Я чимъ скорше отчинивъ стайню, войшовъ до середины, вылѣзъ на подрю и, перебравшися въ суху одѣжь, лягъ на сѣно. Неспокойны думки морочили мене, страшны образы пересувались передъ моими очима. . . Мене обгорнувъ переполохъ, морозъ переходивъ по цѣломъ тѣлѣ, я цѣлый трясся, я трасся въ судорогахъ. . .

— Ты злодѣй! Ты святотатъ! — шептало менѣ що-то до уха.

А найболыне болѣло мене, що я дурный признався злодѣеви, якъ называюся.

— Теперь, — подумавъ я собѣ — скоро его зловятъ и поспытаютъ про гроши, то онъ выдастъ мене и скаже, що я забравъ гроши. . . а тогды? Тогды криминалъ жде мене. . .

Середъ такихъ думокъ я не могъ утихомиритися. . . Я злѣзъ съ подры на землю и пойшовъ въ стайню. Тутъ взявъ я корову на воловодъ и попровадивъ въ поле, щобы ю попасти и при томъ забути на все, заглушивши свою нужду, свою совѣсть.

Пасъ я такъ ажъ до полудня, но злыхъ думокъ ани позбутися ани загубити; я вертавъ до дому и злы думки со мною. Доходжу я въ село, дивлюсь и очамъ своимъ не вѣрю! Майже цѣле село людей коло церкви назбѣгалося. . .

— Господи Святый, а то що тамъ таке сталося? — пытаю одного человѣка, будто о ничомъ не знаю.

— Ой таке сталося, що ажъ страшно говорити! — повѣдае.

— Ну, та що, кажитъ! — пытаю въ друге.

— Огъ якись злодѣй напали сей ночи на церковь, порѣзали сторожей, влѣзли до середины и забрали девятнайцятъ тысячъ банокъ!

Охъ, будто бы громомъ прошибли тѣ слова мою душу. Я покинувъ его и пойшовъ до хаты. Чимъ скорше привязавъ я корову въ стайнѣ до жолоба и на силу вернувся до церкви и собѣ подивитися.

Приходжу, а тамъ справдѣ два сторожы лежатъ на земли, якъ бараны порѣзаны, въ застившой калужѣ крови!

— Ажъ теперь — думаю собѣ — можу назадъ вернутися на ту кладку, съ котрой я вчера упавъ, и привязати собѣ млынскій камѣнь до шіи та кинутися стромголовъ въ воду, лишь кобы на таке не дивитись!

И не знаю, чи могъ бы я бувъ такъ довше коло церкви стояти, бо въ сердци мене страхъ тиснуло, но заразъ жандармъ надойшовъ и розогнавъ людей. Всѣ розойшлися и я нужденный прилучився до нихъ и повлѣкся домой.

Познѣйше доперва розсказували менѣ другіи, що окно въ церкви було выбите и черезъ него злодѣй влазили и вылазили, и що каса була розбита, изъ котрой злодѣй девятнайцять тысячъ похитили. Я сего не видѣвь, я видѣвъ лишь порѣзанныхъ сторожей, котры отъ того часу тяжкимъ та студенымъ каменемъ лягли на моей души и здаеся до гробовой дошки тяжѣти не перестанутъ.

На другій день похоронено сторожей. Жандармерія почала слѣдити за злодѣями, но майже черезъ два роки не выслѣдила ничого. Въ конци изъ-за недостатка доводовъ застановлено слѣдство. Сдавалось, все пропало.

Лишь изъ моей окаянной души по нынѣшній день ничого не пропало. Въ журбѣ та въ клопотахъ ишли дни за днями, годы за годами. Померла мати, я оженився; та що съ того, коли лиха доля не судила менѣ счастливымъ бути! Въ короткомъ часѣ померла и жѣнка и я на мое горьке житье остався лишь съ одною дочкою.

Ой лихо, лихо на томъ свѣтѣ, а еще горше на души, коли нема спокою! Коли я иду до церкви або лишь попри церковь, то заразъ передъ моими очима являются тѣ два окровавленны сторожи и заступаютъ менѣ дорогу. Менѣ здаеся, що чую ихъ? голосъ, котрымъ промовляютъ до мене:

— Верни церковны гроши, окаяннику діявольскій! Ты на що ихъ заграбивъ? Нащо злодѣя затаивъ?

Охъ, охъ, охъ, менѣ здавалось, що не выдержу довше! А еще и та проклята кладка, съ котрой я упавъ, чому она тогды мене не добила? Чому я разомъ съ грошьми не пропавъ? Коли лишь переходжу нею, морозъ обгортае мое тѣло и заразъ на гадку приходитъ менѣ той злодюга, якъ я пустивъ его изъ рукъ и онъ исчезъ въ корчахъ.

— Ходи, ходи сюды, — кричитъ на мене люто и здаеся менѣ протягае руки изъ воды — нехай тебе утоплю! Нащо ты мене затаивъ и дальше таишь? Черезъ тебе богато душъ я потопивъ и самъ теперь потопаю. Ходи, ходи, мусишь прійти. Ты отъ мене не утечешь! Я твоя згуба!

Ахъ, якъ страшно таку велику тайну на своемъ сердци носити!

— Може онъ уже и не жіе, — думаю неразъ — а мене совѣсть такъ грызе, якъ ржа желѣзо! А може и жіе? То еще колись и мене выявитъ та буду за грѣхъ покутовати на стары лѣта! Га, лишь Господь Святый знае, якъ се дѣло окончится. . . нехай-же станеся по воли Его!

Такъ товкся Иванъ съ своими думками, спустивъ голову до земли и выбалушивши очи, забувъ навѣть, где сидѣвъ, бо и не увидѣвъ, якъ отчинялися ворота и войшли войтъ, присяжный, полиціянтъ, а за ними жандармы. Всѣ подойшли до Ивана. Першій отозвався одинъ изъ жандармовъ.

— Вы Иванъ Бурлаченко? — запытався остро.

Иванъ почувши грозный голосъ, прокинувся будто съ глубокого сна, та самъ не знавъ, що съ нимъ дѣеся.

— Га? — поспытавъ безмысленно!

— Вы Иванъ Бурлаченко?! — повторивъ жандармъ.

— Та, я!

— Маемо право васъ сегодня арештовати!

— А то за що?

— За що? А тямите вы, якъ то двайцять и одинъ годъ тому назадъ, коли обкрадено тутъ въ селѣ Гуркановѣ церковь, вы имѣли утѣкаючого злодѣя и отобрали ему гроши, тай до того сказали ему свое назвиско, щобы вамъ еще больше принѣсъ грошей, бо тыми грошьми вы не були вдоволены? Розумѣете? — скончивъ жандармъ.

— Самъ Богъ менѣ свѣдкомв, що я ніякихъ грошей не маю!

— Увидимо, увидимо! — сказавъ жандармъ и вытягнувъ изъ торбы желѣзны ланцушки. — Давайте сюды руки!

— Та за що, коли я ничого не виненъ?

— Не думайте сопротивляйся, бо вамъ горько буде! — скончивъ послѣдне слово жандармъ и, схвативши Ивана за руки, почавъ его вязати сильно ланцухами.

Дочка Ивана, увидѣвши жандармовъ на подворью, выбѣгла изъ хаты и, коли узрѣла, що жандармъ сковавъ батька, почала плакати рѣзкимъ, пронзительнымъ голосомъ.

— Цить цить, не плачь, моя доню! Есть и больше дѣтей еиротами, не лишь ты! — обозвався Иванъ, а горячы слезы покотилися изъ его очей.

— Отчинайте комору! — закричавъ другій жандармъ и, войшовши съ войтомъ внутрь, почавъ перешуковати кажде мѣстце. Такъ само перешуковавъ хату, стайню и цѣле обойстье.

Черезъ цѣлый той часъ першій жандармъ списовавъ сознанье Ивана, въ маленьку книжочку, но Иванъ до ничого не признався.

— Я ничого не видѣвъ, я ничого не знаю. . .

— Ой будешь знати тай будешь видѣти, чоловѣче, коли поѣдешь съ нами до мѣста! — отповѣвъ ему жандармъ.

Въ мить ока почали люди сбѣгатися до воротъ. . .

— Що то есть съ Иваномъ? За що его арештуютъ? — роспытовали.

— За то, — отповѣдавъ имъ войтъ, — що затаивъ злодѣя, котрый передъ двайцяти годами обокоавъ нашу церковь. Онъ теперь буде отповѣдати за то.

Тымчасомъ жандармы забрали Ивана на возъ, котрый присяжный пригнавъ изъ села, посѣдали побочь него и повезли до мѣста.

Почала снова плакати дочка за батькомъ, ажъ омлѣвала, але на то никто не зважавъ.

— Нехай бы бувъ не таивъ злодѣя! — говорили всѣ — А коли затаивъ, то и онъ злодѣй!

Въ два мѣсяцѣ познѣйше, коли отбувалася въ судѣ росправа, Иванъ признався до вины. Дѣло було ясне. Защитники адвокаты ничого не помогли. Ивана засуджено на пять лѣтъ тяжкой тюрьмы.

Якимъ-же способомъ выявилася тайна, котру Иванъ Бурлаченко столько лѣтъ такъ старанно укрывавъ?

Отъ послухайте!

Въ колька дней по засудженню Ивана спросивъ войтъ старшину громадску въ читальнѣ, и передъ собранными выяснивъ все.

Довго-довго слѣдили жандармы за злодѣемъ, котрый церковь обокравъ, та всякіи ихъ старанья були даремны. Довги лѣта минали такъ. Ажъ случилося разъ, що убито одну богату графиню, и теперь удалося словити убійника въ хвили, коли съ величезною суммою заграбленныхъ грошей утѣкавъ за границю. Его засуджено на кару смерти черезъ повѣшенье. Саме передъ смертію ставъ онъ жалуватися, що марно иде съ сего свѣта, а то черезъ своего старшого брата и черезъ . . . Ивана Бурлаченка.

— Я мавъ — росповкдавъ онъ — доперва восѣмнайцять лѣтъ, коли мене братъ взявъ съ собою на злодѣйску прогулку. Позно ночью прійшли мы въ село Гуркановъ, убили найперше двохъ сторожей, що спали въ церковной оградѣ, опосля закралися до церкви и забрали гроши изъ кружки; а коли мы выходили изъ брамы, неожиданно явився Иванъ и ставъ за нами гнати. Мой братъ утѣкъ счастливо съ частиною грошей, но мене поймавъ Иванъ, отобравъ гроши, що були при менѣ, тай еще обѣявъ никому нашого преступленья не выявити, если ему донесу еще бодай двѣста золотыхъ. . .

— Якъ-же вы называетесь? — пытаюсь его. — Мушу знати, якъ допытоватися за вами.

— Иванъ Бурлаченко! — отповѣвъ. — А памятай, приноси, а буде все добре!

Заразъ по той крадежи выѣхавъ я съ братомъ за границю. Але не довго судилось моему брату вѣковати. Онъ погибъ въ борьбѣ со сторожами державной кассы, до котрой хотѣвъ добуватися. Я лишився одинъ, но навычки до убійства и грабежей не покинувъ. Пять душъ вьгправивъ я на той свѣтъ, ажъ стягнувъ подозрѣние на себе. Я вернувъ назадъ до своего краю; но тутъ, коли я съ заграбленными грошьми пускався утѣкати зновь за границю, зловлено мене и отставлено до суду. Прошу отже высокой судебной власти, отшукати Ивана Бурлаченка и его яко спольника моей вины по заслузѣ укарати. Бсли-бы онъ моего першого злочину не затаивъ, а отдавъ на покаранье, я першу кару бувъ бы охотно перетерпѣвъ и нынѣ поряднымъ человѣкомъ живъ. Онъ, Иванъ Бурлаченко, есть причиною згубы моего житья и моей души. . .

— Се були послѣдни слова преступника, засудженного на кару смерти черезъ повѣшенье! — скончивъ оповѣдати передъ громадянами войтъ.

Почувши все то, дочка Ивана сгрызлася, ажъ занедужала и до мѣсяца померла. Все добро Ивана коло хаты и саму хату выставлено на продажу, щобы покрыта церковны гроши. Господарь, котрый все то купивъ, поклавъ иншу хату и вырубавъ садъ. Лишився лишь старый дубъ коло воротъ.

А люди споглядаютъ на той дубъ, тай росповѣдаютъ своимъ дѣтямъ:

— Се той дубъ, посадженный на памятку, въ дни уродження Ивана Бурлаченка, котрый затаивъ церковного злодѣя!