Трехъ сыновъ онъ имѣетъ, три соколы и всѣ три далеко отъ него. Найстаршій Стефанъ въ Америцѣ; тамъ онъ въ майнахъ, якъ кертиця рыется подъ землею, добываетъ чорныи діаменты для богачей.

Другій, Павелъ, служитъ при польской арміи. Не доброволь но пойшолъ онъ на злосчастную тую службу, силою приприбрали его въ рогатую шапку и одослали куда то далеко отъ дому.

А третій, Романъ, еще недолѣтокъ, въ школѣ учится, въ сосѣдномъ мѣстѣ.

Три сыны, три бравы молодцы, радость и потѣха отцу и матери, примѣръ всѣмъ молодымъ людямъ въ селѣ. И всѣ они уйшли изъ родного гнѣзда, сиротами оставили старыхъ, сѣдоглавыхъ родителей своихъ.

А тѣмъ съ каждымъ днемъ приходится тяжше и тяжше жити. Газдовство по правдѣ великое, но робити нѣтъ кому, а драчки нечуванны, отъ всего плати: и за поле, и за хату, и за огородъ, и отъ худобы, и отъ каждой курки плати поголовное.

—- Давай, русскі кабанье, остатньовъ кревъ!—кричатъ ляхи и забираютъ все изъ хаты и обойстья. А святая земличка прогнѣвалася также на своихъ дѣтей и не родитъ такъ святого хлѣба, якъ передше и годѣ концы съ концами связати. У богатыхъ не стаетъ хлѣба, не то, что у бѣдноты, где голодъ гостемъ повседнев нымъ бываетъ.

Склонилъ старый Иванъ сивую свою голову и тяжкіи думы поѣдаютъ его душу. Что дальше робити? Чтобы хотя одинъ сынъ былъ при хатѣ, а то старому уже тяжко догля дати хаты и тѣхъ недобытковъ давного гаразду. Правда, за годъ вернется Павелъ, но годъ то долгій еще, и не скоро ему конецъ прійдетъ. А Романъ учится пильно; онъ и такъ слабосильный, до газдовства не надается, съ временемъ выйдетъ на священника и Богу послужитъ и отмолитъ грѣхи родичей и кусень хлѣба будетъ имѣти. Вотъ, чтобы Стефанъ вернулся, онъ найстаршій и ему бы заняти мѣсто головы всего ихъ роду.

Думаетъ Иванъ и конца нѣтъ думкамъ его.

— Иване, — кажетъ его вѣрная жена, Марта, — что то давно не имѣли мы листа ни отъ Стефана, ни отъ Павла . . . . Може слабы, може случилось съ ними якое несчастье. Чогось мое сердце не супокойное. Чувствую я якуюсь то бѣду.

— Ехъ, старая. Господь съ нами. Чего тобѣ безпокоится? Нѣтъ письма нынѣ, то завтра прійдетъ. А вотъ лучше было бы, если бы вмѣсто письма сами они явились тутъ, а то безъ нихъ и намъ, старымъ, пропадати прійдется.

— Правда, Иване. Горькая наша жизнь. Съ каждымъ днемъ тяжше и тяжше бываетъ и не знати уже, якъ дыхати приходится середъ всѣхъ тѣхъ турботъ.

— Га, на все Божая воля, — кажетъ Иванъ и кладетъ великій русскій крестъ на свое чоло, груди и рамена. — Богъ отцомъ надъ нами и Онъ насъ не оставитъ погибати самимъ, бездольнымъ. . . .

Нѣтъ письма отъ Павла, но нечаянно явился онъ самъ. Въ ночи прійшолъ, а радше перекрался до хаты. Плачетъ онъ, плачетъ мати, Анна, и слезы текутъ по ланитамъ старого Ивана. Павло утекъ изъ войска, не могъ больше терпѣти сгнущаняся надъ нимъ.

— Не только высмѣваютъ нашъ русскій родъ, но и глумлятся надъ святою вѣрою нашею. Бьютъ и катуютъ тѣхъ, кто русскій крестъ кладетъ на себе, на силу неволятъ принимати латинство.

Такъ было и съ Павломъ. Старшій «плютуновый» наѣдалъ его, «схизматика пшекльентего» билъ и вызывалъ послѣдними словами. Долго терпѣлъ нашъ Павелъ, но въ концѣ не могъ уже повздержатися, и коли катъ его сталъ насильствовати надъ нимъ, несчастныя его жертва спыхнула огнемъ. Павелъ побилъ его, ледво живымъ отпустилъ изъ своихъ рукъ, а самъ, знаючи, что его ждетъ за тое отъ войскового суда, утекъ и на силу добылся до дому.

— Но, что дальше робити? — пытаетъ Иванъ. — За день, за два найдутъ посѣпаки-жандармы и словлятъ несчастного.

— Живцемъ мене не возьмутъ,—кажетъ Павелъ.—Пару дней буду ховатись въ лѣсѣ, а потомъ утечу въ Чехословакію, тамъ и слѣдь по менѣ загинетъ.

И такъ сталося. Не поймали враги Павла, хотя, якъ тихи ястребы, нападали днями и ночами на хату Ивана. Сколько слезъ пролили обоєе старики, сколько бійки и сневажаній они перетерпѣли, одинъ только Господь знаетъ, но сынъ ихъ Павло счастливо утекъ поза границы той дрантивой Польши.

И стало меньше однимъ труженникомъ на русскомъ загонѣ. И сумъ и горе огорнули хату старого Ивана. Онъ зналъ что больше не увидитъ своего сына, что онъ пропалъ уже для родного гнѣзда, и провалъ на вѣки.

«Дорогіи стрыйку и стрый но! Доношу вамъ, что вашъ сынъ, Стефанъ, уже померь тутъ, въ Америцѣ. Въ майнахъ его побило и до трехъ дней скончался въ госпитали. . . .»

Такую вѣдомость получили они изъ Америки. Далеко отъ родной земли, отъ своихъ верховъ, отъ родной хаты и нивки, замкнулъ свои очи на вѣчный сонъ бѣдный Стефанъ.

Не омыли слезы матери его тѣла, не заграли ему дзвоны изъ его церковцѣ, чужая, непривѣтная земля покрыла его тлѣнныи останки.

Плачутъ, рыдаютъ Иванъ и Анна, и Богъ видитъ ихъ боль и слези ихъ омываютъ вины, отцовъ и прадѣдовь нашихъ. Но «Богъ далъ далъ, Богъ взялъ» — Да святится Его святая воля.

Пріѣхалъ Романъ до дому на вакаціи. Пріѣхалъ счастливый, здоровый и радый, что уже минулъ одинъ школьный годъ. Еще два такихъ и онъ покончитъ гимназіи и пойдетъ въ университетъ.

Радуются и тѣшатся сыномъ Иванъ и Анна, только потѣхи осталося у нихъ. Романъ по силамъ помагаетъ въ газдовствѣ, а вечерами собираетъ коло себе молодежь, учить ихъ спѣвати и разсказуетъ имъ подѣи изъ давной минувшости, изъ русской исторіи. Казится на тое «панъ учитель», запеклый мазепинецъ, но ничего не можетъ вдѣяти. Рѣшила моледежь основати «Читальню имени Михаила Качковского» и «Сокольскую Дружину», во всемъ проводъ ведетъ нашъ Романъ.

— Ей, сынку, бережися, абы ляхи не чепались тебе! — кажетъ старый Иванъ.

— Не бойтеся, тату, злого мы ничего не робимъ, а своего добиватися не то не грѣхъ, а святый нашъ горожанскій долгъ. Мы же русского рода, и на русской, исконной живемъ земли. Якъ же намъ живцемъ лѣзти въ чужое ярмо?

Одной ночи сгорѣла панская стырта?. Другого дня пять жандармовъ наѣхали село. Они радились съ жидомъ, корч маремъ, а потомъ съ «паномъ учителемъ”. И пойшли по «виновниковъ». Въ первомъ рядѣ они арестовали Романа, а потомъ всѣхь молодыхъ дѣятелей сельского поступа на дорозѣ самопросвѣщенія.

Дивятся Иванъ и Анна, якъ жандармъ куе въ ланцухи руки ихъ сына, Романа.

— Пшизнайсьенъ, кабанье, русінье, цо то ты подпалѣлъ паньске сбоже!

Потекла кровь изъ губы и носа Романа.

— Пане, не убивайте моей дитины! — лебедитъ старая Анна.

— Цихо, ты русінска кровь, — крикнулъ жандармъ и прикладомъ своего ружья ударилъ такъ сильно Анну, что тая безъ памяти упала на землю.

— Каты! Суду Божого нѣтъ надъ вами? — скрикнулъ старый Иванъ, и за тое получилъ также ударъ по лицѣ.

— Браць и старего гайдамакенъ — крикнулъ старшій жандармъ и ланцушками приковали Ивана разомъ съ Романомъ.

Якъ ихъ били и въ хатѣ и на жандармскомъ патѣ того не описати, ледво живыхъ завезли ихъ въ погайную тюрьму при судѣ.

Умеръ Романъ въ тюремномъ госпитали. Долго мучился и сконалъ самъ одинъ, ани отца ани матери не было при немъ въ послѣдню хвилину его житья. Ажъ въ три тыждни Иванъ и Анна. Ивана пустили на свободу черезъ мѣсяцъ по по его смерти узнали о томъ его увязненю.

Зима, вюга мотае?. Въ нетопленной хатѣ сидятъ старики наши. Ни дровъ ни хлѣба у нихъ нѣтъ. Остатки достатковъ пойшли на судъ и адвокатовъ. Передъ ними голодная, неминучая смерть.

— Га, старый, дожили мы конца нашего вѣка! Умерти намъ прійдется и то скоро уже.

— Коли такая Божая воля, то и помремъ, — отвѣчаетъ Иванъ. — Тамъ ждутъ на насъ Стефанъ и Романъ. Тамъ Богъ осудитъ насъ по правдѣ Своей. Мы хоронили Его законъ, мы лихо никому не дѣяли. Дѣтей мы учили только доброго, учи ли ихъ любити свою земленьку и свой родъ русскій, православный. А чѣмъ мы прогневали Его по невѣжеству нашему, то Онъ проститъ намъ въ милосердіи Своемъ. Да будетъ Его святая воля надъ нами.