”Эта долина смерти отравляетъ душу человѣка”, сказалъ о больницѣ одинъ больной.

Больница — домъ печали, человѣческихъ страданій, домъ смерти. Нѣтъ словъ высказать все, что видишь и чувствуешь въ больницѣ. Все это считается нормальнымъ: больница, больные, служащіе...

Несчастные люди лежатъ, стонутъ, видятъ вокругъ себя умирающихъ, чувствуютъ ужасъ смерти. А безумная, неумолимая смерть носится надъ больными и каждый день одного изъ нихъ заключаетъ въ свои холодныя объятья. Человѣкъ въ ужасѣ проситъ окружаюшихъ спасти его, хватается за каждую маленькую надежду — каплю лѣкарства, но смерть все тѣснѣе и тѣснѣе сжимаетъ больного. Онъ мечется, кричитъ, хрипитъ и, наконецъ, становится неподвижнымъ. Остаются жена, дѣти; остаются сиротами. Они плачутъ о смерти дорогого человѣка, но они не были свидѣтелями его предсмертныхъ мукъ. Часто бываетъ, что не видятъ они и похоронъ. Зато служащіе больницы являются постоянными зрителями этихъ тяжелыхъ сценъ.

Особенно тяжело бываетъ служащему сначала: картины страданій, ужаса и смерти потрясаютъ всю нервную систему. Но постепенно привыкаетъ и становится равнодушнымъ къ ужасному страданію. Съ холоднымъ казеннымъ участіемъ служащіе ухаживаютъ за больными, ухаживаютъ по опредѣленному шаблону, за всѣми одинаково, безъ особаго вниманія.

Больные для служащихъ не представляются людьми съ чувствомъ, съ душой, а просто кажутся тѣлами, за которыми надо ухаживать, потому что за это платятъ. Пока тѣло шевелится, его моютъ, поятъ, кормятъ, а какъ только перестанетъ шевелиться, снимаютъ съ него все бѣлье, не дожидаясь, пока похолодѣетъ. Тѣло выпрямляется и покрывается простыней. Черезъ два часа сторожа приносятъ носилки и ставятъ рядомъ съ кроватью. Снимаютъ тѣло съ кровати, кладутъ его на носилки. Человѣкь отправляется въ первое путешествіе уже на томъ свѣтѣ. Сторожа несутъ тѣло, разговаривая объ уборкѣ прихожей, о погодѣ или о своихъ дѣлахъ. Иногда сторожъ въ хорошемъ расположеніи духа несетъ тѣло и напѣваеть пѣсенку. Часто вѣтеръ срываетъ съ тѣла простыню, и сверкаютъ оѣлыя ноги или руки покойника, Въ часовнѣ покойника ставятъ на столъ, а если тяжело, то выворачиваютъ его изъ носилокъ. Покойникъ падаетъ внизъ лицомъ. Тутъ ужъ не трудно его перевернуть. Такъ же равнодушно покойника въ часовнѣ моютъ, одѣваютъ, кладутъ въ гробъ и выносятъ на телѣгу.

Помню, какъ я первый разъ пошелъ съ Андреемъ мыть покойника. Какъ только я прикоснулся къ холодному тѣлу, мне стало жутко, гадко, страшно. Андрей смѣялся: ”Ничего, братъ! Послужишь—привыкнешь”. И я постепенно привыкъ. Съ тупымъ равнодушіемъ я смотрѣлъ на больныхъ и на покойниковъ; равнодушно таскалъ и мылъ ихъ; даже складывалъ изъ кусковъ. Часто приносили со станціи совсѣмъ изуродованныхъ покойниковъ: кишки вывалились, ноги раздавлены колесами, голова синяя, глаза открытые, полные застывшаго ужаса. ”Вишь какой страшный!” подумаешь, но никакого страха не чувствуешь, а только брезгливость. Разъ принесли трупъ безъ головы, а голову принесли отдѣльно. Большая лохматая голова съ большой бородой. Колесо вагона отдѣлило голову очень аккуратно, словно хирургъ какой. На эту голову я глядѣлъ долго и внимательно.

Однако къ здоровымъ людямъ я не могъ быть равнодушнымъ. Сильное впечатлѣніе производили на меня сцены съ посѣтителями. Приходятъ родственники къ больному, пострадавшему отъ несчастного случая.

”3дѣсь лежитъ такой-то?”

”3дѣсь”, отвѣчаетъ сторожъ.

На посѣтителяхъ лица нѣтъ: ”Ради Бога, скажите: опасно? живъ останется?”

Часто я присутствовалъ при первомъ свиданіи. Я видѣлъ на лицахъ сознаніе несчастья, слезы. Одному стрѣлочнику гдѣ-то отрѣзалъ поѣздъ обѣ ноги. Ему сдѣлали операцію, безногій сталъ поправляться. Черезъ двѣ недѣли пріѣхала жена съ пятилѣтней дѣвочкой. При входѣ въ палату она силилась сдержать на лицѣ спокойствіе. Сколько труда это ей стоило! Она не сдержалась, зарыдала. Зарыдалъ и безногій: ”Дѣти мои милые! Я думалъ — больше васъ не увижу”. А разъ старый крестьянинъ увидѣлъ въ окнѣ больницы своего сына съ забинтованной головой. ”Сынъ мой, сынъ мой!” говорилъ крестьянинъ, громко рыдая: ”говорилъ, живи дома. Что съ тобой сдѣлало это депо?” Иногда въ часовню къ покойнику приходила цѣлая семья. Тамъ поднимался такой плачъ и вой, что даже больничные служащіе спѣшили удалиться, чтобы самимъ не разрыдаться.

Препротивная служба, думалъ я, служить сторожемъ въ больницѣ. Сторожъ — это такое существо, которое всякій можетъ посылать, вертѣть, какъ угодно. Можно послать за папиросами, заставить вычистить ботинки, на него можно крикнуть, жаловаться — и все это безъ всякой отвѣтственности передъ залономъ и совѣстью. Вѣдь это сторожъ! Въ Россіи сторожей не зовутъ по имени и отчеству, а только по имени. Всѣхъ чиновниковъ, фельдшеровъ, конторщиковъ принято величать по имени и отчеству, а у сторожа словно отца не было. Сторожъ по-польски — стружъ, и служащіе поляки нерѣдко называли меня стружемъ. Мы, сторожа, очень не любили, если кого-либо изъ насъ называли стружемъ, потому что ”стружъ” напоминалъ намъ палку.

Захочется сестрѣ милосердія колбасы — послать сторожа въ лавку. Некому обмыть покойника — послать сторожей. Убирать корридоры, прихожія, веранды, мыть, чистить, подметать, складывать, разстилать — скорѣе, скорѣе, скорѣе! Сторожей бранятъ, гоняютъ во всѣ стороны, какъ будто начальство, пріѣзжающее изъ Управленія, ѣдетъ спеціально поглядѣть на работу сторожей, поглядѣть — не оставили-ли сторожа пыли за шкафомъ или подъ ножкой дивана.

Сторожей презираютъ и дѣвушки. Маня презирала меня, потому что я былъ сторожъ. Правда, въ средѣ сторожей было меньше лицемѣрія, лести, жеманства, но очень ужъ много въ нихъ было раболѣпства, угодничества, преклоненія передъ бариномъ, стремленія къ чаевымъ.

А дочки кондукторовъ, стрѣлочниковъ, сторожей, равно какъ и дочки торговцевъ, ремесленниковъ, не служившіе по найму на унизительныхъ должностяхъ домашней прислуги, всѣ они избѣгали знакомства со сторожами: они мечтали о конторщикахъ и домовладѣльцахъ. Въ больницѣ освободилось мѣсто конторщика. Завѣдующій больницей докторъ Мочульскій рѣшилъ хлопотать за меня, чтобы меня назначили на должность конторщика. Мочульскій поѣхалъ въ Управленіе. Тамъ выслушали его и отвѣтили, что меня конторщикомъ назначить нельзя только потому, что я служу сторожемъ. Конторщикъ должность интеллигентная, конторщику и врачъ и фельдшера подаютъ руку при встрѣчѣ. Въ какое же положеніе попадутъ врачи, фельдшера и сестры милосердія, если имъ придется подавать руку бывшему сторожу?

Служа въ больницѣ, я часто думалъ о жизни и смерти. Иногда я спрашивалъ: а что, если бы я совсѣмъ не родился? То и душа твоя не отдѣлилась бы отъ Бога, отвѣчалъ я себе. Но я родился, я живу, — это фактъ. Я живу не по своей волѣ, занимаю мѣсто во вселенной для какой-то цѣли и, должно быть, эта цѣль хороша, всѣ мы любимъ жизнь и боимся смерти.

Я не могъ убѣдиться, вѣрю ли я въ безсмертіе. Если не вѣрить въ безсмертіе, то теряется смыслъ жизни и возрастаетъ боязнь смерти. Разъ я складывалъ въ часовнѣ изъ кусковъ перерѣзаннаго поѣздомъ человѣка и мнѣ казалось, что это тѣло покинуто хозяиномъ. И въ самомъ дѣлѣ: куда дѣвались мысли, чувства, разумъ этого человѣка? Неужели это исчезло безслѣдно? Неужели бытіе только въ прошломъ?

Я видѣлъ разъ какой-то предмета, похожій па еловую шишку. Если этотъ предмета зажечь, отъ него сыплются во всѣ стороны искры. Искры есть и большія и малыя; одни летятъ далеко, пока не исчезнутъ, другія исчезаютъ тотчасъ при появленіи. Отдѣлившаяся искра горитъ отдѣльно, гаснетъ отдѣльно. Не напоминаетъ ли каждая искра жизнь человѣческую? Отъ чего это отдѣляется каждая отдѣльная жизнь и летитъ? Блескъ искры — это сознаніе каждаго отдѣльнаго человѣка. Когда исчезаетъ блескъ — значитъ, нечему больше горѣть; значитъ, ничего не осталось. Но если бы ничего не осталось, то въ концѣ концовъ сгорѣло бы все и превратилось бы въ ничто. Но не можетъ быть, чтобы ничего не было. Исчезаетъ ли сознаніе? Если бы исчезало, то все превратилось бы въ ничто. Мы не боимся своего рожденія, но боимся, что живемъ. Зачѣмъ же намъ бояться смерти? И мнѣ кажется, что умирающіе не особенно и боятся смерти. Человѣкъ боится, пока не знаетъ ,скоро ли наступитъ смерть. Боится не смерти, а жалѣетъ, что не проживетъ дольше.

Человѣкъ любитъ жизнь, потому что она въ настоящемъ. Но вѣдь и въ прошломъ была жизнь. И въ будущемъ жизнь. Кто докажетъ, что нѣтъ будущаго? Мы не видимъ блеска потухшей искры: значитъ-ли это, что блеска больше нѣтъ?

Умираетъ человѣкъ, замолкаютъ въ груди его живыя печальныя звуки и затихаютъ страданья и муки.

А. ОМЕЛЬЯНЮКЪ.

(Нью Брунсвикъ, Н. Дж.)