Появленіе въ печати новой школьной грамматики, при нормальныхъ условіяхъ, не является собьггіемъ, интересъ къ которому выходилъ бы за пределы узкаго кружка школьныхъ педагоговъ. Относительно грамматики Панькевича приходится установить обратное: она стала предметомъ всеобщаго вниманія и возбудила всевозможные толки, которые не прекращаются въ теченіе восьми лѣтъ, протекшихъ со времени ея появленія. Причина сему — то обстоятельство, что грамматика Панькевича, по своему содержанію, не соответствуем тѣмъ традищоннымъ навыкамъ въ области письма и словеснаго выраженія, а также противоречим тѣмъ представленшмъ о грамотности и образованіи въ родномъ языке, какіе существуютъ у родителей русскихъ дѣтей, обучающихся въ гимназ1яхъ и иныхъ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ Подкарпатской Руси.

Три года тому назадъ профессоръ Георгій Геровскій посвятилъ грамматике Панькевича подробный разборъ, который былъ напечатанъ въ Пражскомъ научномъ журналѣ “Slavia”, томъ VI (1927). Такъ какъ журналъ “Slavia”, служа задачамъ науки о славянскихъ языкахъ и о славянскихъ литературахъ, предназначенъ для чтенія исключительно спеціалистами, то и упомянутая рецензія не могла сдѣлаться достояніемъ общественности. Отмѣчена она была въ то время, на Подкарпатской Руси, двумя газетами: ”Подкарпатскими Гласами” и ”Русскимъ Вѣстникомъ”. Интересъ, однако, къ вопросамъ школьнаго обученія на родномъ русскомъ языке и къ связанному съ ними вопросу о грамматике Панькевича не ослабелъ до сихъ поръ, а потому въ слѣдующемъ воспроизводимъ главнѣйшія мысли, въ популярной передачѣ, изъ упомянутой выше рецензіи.

Грамматика Панькевича ставить себя въ противоположность прежде всего къ литературнымъ традиціямъ Южно-Карпатской Руси. Основа русской образованности у Южно-Карпатской Руси обща со всемъ русскимъ міромъ; достаточно взглянуть на любое собраніе старинныхъ южно-карпатскихъ русскихъ рукописныхъ и старопечатныхъ книгъ, чтобы видѣть, что это тождественно съ темъ, что осталось отъ умственной жизни Древней Руси въ рукописныхъ собраніяхъ книгохранилищъ Россіи. Каждому спеціалисту филологу это хорошо извѣстно. Новое писательство Южно-Карпатской Руси сложилось во второй половинѣ 19-го столѣтія, послѣ возстановленія значенія русскаго языка, вмѣсто латинскаго и противъ мадьярскаго, усиліями А. И. Добрянскаго. Это было время возрожденія Угорской Руси, имѣвшее мѣсто послѣ подавленія мадьярскаго возстанія 1848—49 г.г. Панъкевичъ представляетъ это развитіе ”не русскимъ” и языкъ, на которомъ написано все, что вообще писалось и печаталось въ Южно-Карпатской Руси до появленія грамматики Панькевича, тоже ”не русскимъ”, ибо языкъ этотъ слѣдоваль правиламъ общепринятой русской грамматики. Такое утвержденіе нужно признать неслыханнымъ и безпримѣрнымъ. Въ этомъ смыслѣ Панъкевичъ высказывается въ Введеніи къ своей книге, въ томъ же смыслѣ встрѣчаемся съ замѣчаніями въ самомъ изложеніи грамматики.

Такъ напримѣръ, Панькевичъ осуждаетъ употребленіе такихъ формъ, какъ каждый, говорящій, которыя, по его опредѣленію, являются ”чужими, не русскими”, ”чуждыми нашему языку”; вмѣсто того Панькевичъ совѣтуетъ говорить и писать кождый, говорячій. Дѣйствительно, указанныя формы (каждый, говорящій) принадлежать русскому литературному языку. Однако, замѣчаніе Панькевича ослабляется тѣмъ, что каждый встрѣчается не только въ литературѣ, но и во всѣхъ оттѣнкахъ народныхъ говоровъ Юлшо-Карпатской Руси; въ южномъ Марамарошѣ произносятъ кажджый, въ Бережскомъ — каждый, въ Бережской Верховинѣ — кажджый, въ Ужской долинѣ — каждый и кождый, въ Земплинѣ и Шаришѣ — каждый. Другая изъ упомянутыхъ формъ говорящій, хотя происходитъ изъ церковнаго (старославянскаго) языка, но уже давно вошла въ языкъ не только письменности, но и народа, будучи освящена многовѣковой практикой; ср. въ Бережскомъ говорѣ приходящій нарудъ. Эти два примеѣра достаточны для того, чтобы показать, насколько борьба грамматики Панькевича противъ унаслѣдованныхъ обычныхъ формъ лишена всякаго дѣйствительнаго основанія.

Далѣе, грамматика Панькевича производить преобразованіе грамматическихъ названій. Въ Южно-Карпатской Руси до сихъ поръ приняты названія Мелетія Смотрицкаго; его грамматика вышла въ 1618 году, въ Вильнѣ, и послужила основаніемъ для всѣхъ позднѣйшихъ русскихъ грамматикъ, гдѣ бы онѣ не появлялись. Панькевичъ вмѣсто сихъ общепринятыхъ русскихъ грамматическихъ названій вводить новыя, до сихъ поръ на Южно-Карпатской Руси неслыханныя. Вотъ самыя любопытныя изъ нихъ: пень (основа), самозвуки (гласные; это неуклюжіе переводы съ нѣмецкаго (Stamm, Selbstaute). Далѣе, дѣеслово (глаголь), шелестівки (согласные) выдуманы самостоятельно, но плохо, ибо не всѣ согласные звуки заключаютъ въ себѣ шелесть (напримѣрь, м, н, р, л). Далее: запонка (запятая), злучка (связка, copula), злучникъ (союзъ), передникъ (придаточное условное, по нѣмецки Vordersatz).

Всѣ сій новыя названія грамматика Панькевича приводить не иначе, какъ съ прибавленіемъ въ скобкахъ обыкновеннаго русскаго названія. Это и понятно, ибо иначе никто бы сихъ новыхъ названій Панькевича не понялъ. На самомъ дѣлѣ, всѣ означенныя выше новыя грамматическія названія Панькевича имѣютъ въ природномъ русскомъ языкѣ совсѣмъ иныя значенія: пень значить обрубокъ срубленнаго дерева, торчащій изъ земли; запонка — пуговка на сорочкѣ, къ которой пристегиваются воротникъ или манжеты; злучка въ просторѣчіи и агрономіи обозначаетъ случку самцовъ и самокъ домашнихъ животныхъ (coitus animalium); злучникъ принадлежитъ къ разряду словъ съ тѣмъ же значеніемъ; передникъ есть ”платъ”. Смыслъ внесенія такихъ словъ въ терминологію грамматики можетъ быть только тотъ, чтобы создать что-нибудь отличное отъ общепринятаго русскаго. Съ точки зрѣнія школьной педагогики такой способъ замѣны, безъ достаточныхъ къ тому основаній, обыкновеннаяго и извѣстнаго новымъ и неизвѣстнымъ едва ли можетъ найти себе оправданіе; введеніе же въ терминологію словъ съ такимъ основнымъ значечніемъ, какъ случка, является болѣе чѣмъ сомнительнымъ. Что злучка дѣйствительно значить, даже на языке Школьнаго Реферата, ”случка самцовъ и самокъ домашнихъ животныхъ”, это доказывается книгой ”Животноводство” инж. Седлачека и Лугового; въ этой книге, писанной языкомъ Школьнаго Реферата, указанное слово ”злучка” множество разъ встречается въ упомянутомъ выше значеній (coitus animalium), напр., на стр. 32, 34, 146 и т. д.

Грамматика Панькевича не останавливается и передъ реформой графики. Известно, что кирилловское письмо имѣетъ двѣ разновидности: старинные угловатые типы церковныхъ буквъ и современную гражданку. Грамматика Панькевича исправляетъ русскую графику въ томъ смыслѣ, что къ общепринятымъ въ Южно-Карпатской Руси, обычнымъ русскимъ буквамъ прибавляетъ двѣ новыя буквы: є, ґ. Сіи новыя написанія Панькевичъ принужденъ объяснять латинскими знаками jе, g, ибо такія буквы въ Южно-Карпатской Руси никому не извѣстны. Выходило бы, что до грамматики Панькевича даже русская графика не достигла своего окончачтельнаго развитія, и русскіе люди на Южно-Карпатской Руси не были въ состояніи ею правильно пользоваться.

Въ кирилловскомъ письмѣ нѣтъ нужды различать между е и je (обозначается однимъ знакомъ е); это вполне соответствуетъ свойствамъ русскаго языка. Также различеніе на письмѣ h и g въ русскомъ языкѣ не находить себе оправданія (выражается однимъ знакомъ г); въ русскомъ языке въ этомъ отношеніи существуютъ двѣ возможности: въ коренныхъ русскихъ словахъ произносится только g (это сѣверное, сѣверно-великорусское произношеніе), или въ нихъ произносится только h (этотъ выговоръ — южный: южно-великорусскій, бѣло-русскій и мало-русскій). Большая часть всѣхъ русскихъ людей знаетъ только звукъ h (напримѣръ, hолос, hод), меньшая часть, на сѣверѣ, предпочитаетъ звукъ g (gолос, gод); послѣднее слышится и въ столичномъ (московскомъ и петроградскомъ) произношеніи въ Россіи. Южно-Карпатской Руси извѣстно произношеніе исключительно h.

Смыслъ различенія особыхъ знаковъ для h и g могъ бы, поэтому, относиться только къ заимствованіямъ изъ чужихъ языковъ; напримѣръ, коренное русское слово гряда (hrjada) ”перекладина, поддерживающая потолокъ”, въ нѣкоторыхъ южно-карпатскихъ русскихъ говорахъ забыто и замѣнено мадьярскимъ (точнѣе, мадьяризованнымъ древне-славянскимъ) gеренда и gоронда въ томъ же значеніи. Существованіе въ народныхъ говорахъ подобныхъ чужихъ заимствованій едва ли оправдывало бы, даже для мѣстнаго употребленія и независимо отъ существующихъ графическихъ обыкновеній, введеніе особаго знака для g. Къ тому же, цѣлый рядъ старыхъ заимствованій съ первоначальнымъ звукомъ g давно уже подчинились законамъ русскаго произношенія и слышатся теперь въ южно-карпатской народной рѣчи исключительно со звукомъ h; напримѣръ, грамота hramota, Евангеліе Jevanhelie (изъ греческаго gраммата, Ebaнgліон). Въ нѣкоторыхъ же южно-карпатскихъ говорахъ (въ Земплинѣ), въ такихъ случаяхъ, гдѣ g замѣнило первоначальное к, произносится безразлично g или h; напримѣръ, g-ним или h-ним ”къ нимъ”, g-нам или h-намъ ”къ намъ.” Всѣ такіе случаи показываютъ съ очевидностью безсмысленность введения въ русскомъ языкѣ особаго знака для g, отдельно отъ h.

Всѣ упомянутыя нововведенія грамматики Панькевича имѣють цѣлью нарушеніе соотвѣтствующихъ традицій и установившихся навыковъ въ области языка и письма. Той же задачи служить и новое правописаніе, вводимое грамматикой Панькевича. Съ точки зрѣнія русскаго языка, его исторіи и современнаго произношенія новое правописаніе Панькевича представляется ужасающей какографіей. Таковой оно представляется и съ точки зрѣнія всѣхъ многочисленныхъ оттѣнковъ южно-карпатской Русской народной рѣчи. Новое правописаніе Панькевича не удовлетворяетъ ни историческому принципу, ни звуковой передачѣ живого народнаго произношенія. Новое правописаніе Панькевича не является, по сравненію съ обыкновеннымъ русскимъ правописашемъ, общепринятымъ до сихъ поръ въ Южно-Карпатской Руси, усовершенствованіемъ, или упрощеніемъ, или облегченіемъ, или лучшимъ приспособленіемъ существующихъ правилъ письма къ дѣйствительному живому произношенію. Наоборотъ, новое правописаніе Панькевича лишено всякой простоты и ясности, всякой продуманности, цѣлесообразности и системы въ передачѣ звуковъ живого языка; оно усложнено и запутано настолько, что даже самъ его авторъ не въ состояніи въ предѣлахъ изложенія собственной книги, служащей обосновашемъ и иллюстраціей новой правописной нормы, выдержать соблюдете ея правилъ, придуманныхъ имъ самимъ. Можно себѣ представить, въ какомъ положеніи долженъ находиться ученикъ, беззащитная жертва подобныхъ недобросовѣстныхъ упражненій; съ этой стороны грамматика Панькевича противорѣчитъ элементарнымъ требовашямъ, какія можно предъявлять къ школьному учебнику.

Становясь въ противоположность къ литературнымъ преданіямъ и письменнымъ навыкамъ Южно-Карпатской Руси, грамматика Панькевича свое отрицаніе общепринятости и традиціи обосновываетъ указаніемъ на ”живой народный языкъ.” Въ "Введеніи” къ своей грамматикѣ Панькевичъ пишетъ, что хочетъ поднять живой народный языкъ Южно-Карпатской Руси ”на степень языка образованнаго.” Это онъ хочетъ сдѣлать въ противоположность къ бывшему до сихъ поръ развитію русскаго языка и письменности на Южно-Карпатской Руси; то развитіе было якобы не народное и не ”русское,” теперь же ”живой народный языкъ” должепъ вступить въ свои права неограниченно. При этомъ Панькевичъ указываетъ, что при составленіи своей грамматики онъ рѣшпдъ опереться на наиболѣе, будто бы, чистые отъ постороннихъ примѣсей народные Верховинскіе и Мараморошскіе говоры. Ссылка на живой народный языкъ, на основаніи сказаннаго, для грамматики Панькевнча является необходимой и понятной. На этой точкѣ зрѣнія стоять и школьныя власти (рефератъ, и министерство), отстаивающіе принципъ народной рѣчи въ школьномъ преподаваніи. Однако, въ какомъ видѣ представляется, на самомъ дѣлѣ, языкъ грамматики Панькевнча, преподносимый подъ маркой "живого народнаго языка”, увидимъ изъ слѣдующаго.

Рецензія профессора Г. Геровскаго въ ”Славіи” подробно разсматриваетъ грамматику Панькевнча въ ея главныхъ отдѣлахъ: ученій о звукахъ (фонетикѣ) и частяхъ рѣчн (морфологіи). При этомъ дѣлается сопоставленіе звуковъ, какъ ихъ опредѣляетъ грамматика Панькевича, со звуками, какіе извѣстны подлинной южно-карпатской русской народной рѣчи во всѣхъ ея мѣстныхъ оттѣнкахъ, а также производится сравненіе формъ склоненія и сиряженія и несклоняемыхъ частей рѣчи съ тѣми формами и словами, какія употрсбляютъ народные южно-карпатскіе русскіе говоры. При этомъ сопоставленіи оказывается, что ни звуки, ни формы склоненія и спряженія, ни несклоняемыя части рѣчи, о которыхъ учптъ грамматика Панькевнча, не соотвѣтствуютъ подлинному народному южно-карпатскому русскому нарѣчію. Такое подробное сравненіе языка грамматики Панькевича съ живой народной южно-карпатской русской рѣчыо заставляетъ придти къ заключенію, что языкъ грамматики Панькевнча не есть нашъ народный языкъ и съ нимъ ничего общаго не имѣетъ. Въ рецензіи ”Славіи” это доказано научно.

Съ какимъ ожесточепіемъ грамматика Панькевнча выступаетъ противъ подлинной южно-карпатской народной рѣчи, покажетъ нѣсколько примѣровъ. Писать и говорить уйти, унести вместо выйти, вынести (у вмѣсто вы, что слышится въ значительной части южно-карпатскихъ говоровъ) ”въ литературномъ языкѣ не дозволяется” (стр. 13): Запрещено рогы, рукы вмѣсто роги, руки (стр. 13): старинное произношеніе ы послѣ к, г, х до сихъ поръ держится во многихъ оттѣнкахъ народной рѣчи южнаго Прикарпатья. Не должно употреблять въ ”письменномъ языкѣ” формы ножом, корольом, коньом (въ обычномъ правописаніи королёмъ, конёмъ), а говорить и писать должно ножем, королем, конем (стр. 22); также запрещается польом, морьом вмѣсто полем, морем (стр. 29); первый формы исключительно господствуют въ народной рѣчи, а вторыя ей неизвѣстны. Запрещено добров вмѣсто доброю (стр. 34), мнов вмѣсто мною, ми, ти, си вмѣсто менѣ, тобѣ, собѣ (стр. 39); запрещенный формы тоже принадлежать южно-карпатской русской народной рѣчи. Недозволено въ ”писъменномъ язык” 1-ое лицо читау, читаву вмѣсто читаю, пишеме вмѣсто пишемо (стр. 53), хотя народными для южно-карпатской Руси являются лишь первыя. Запрещено употребленіе обычнаго въ народномъ говорѣ союза ож, аж, же, вмѣсто що (русское что) (стр. 91); въ свою очередь що употребляется въ грамматикѣ взамѣнъ народнаго южно-карпатскаго што, ”что.” Предписано говорить и писать хто, а не кто, или тко, ко, какъ исключительно слышится въ большей части административной Подкарнатской Руси и т. д. Число примѣровъ прямого запрещенія природной и подлинной народной рѣчи можно бы увеличить, но и сказаннаго достаточно для того, чтобы показать истинное отношеніе грамматики Панькевича къ ”живому народному языку”, подъ маркой котораго она выступаетъ.

Нужно замѣтить, что въ наукѣ южно карпатскіе русскіе говоры признаны старинными и оригинальными, сохраняющими черты глубокой древности. Особенно старинны въ южно-карпатской народной рѣчи склоненія, а также словарь; интересныя черты представляетъ и спряженіе. Здѣсь живутъ такія формы склоненія, которыя въ остальномъ русскомъ язык*, какъ о томъ свидѣтельствуютъ письменныя памятники, вымерли съ XI столѣтія. Напримѣръ, южно-карпатскій русскій говоръ до сихъ поръ различаетъ старый именительный падежъ множественная числа: когути, цапи, жиди, попи отъ стараго винительнаго когуты, цапы, какъ въ церковно-славянскомъ языкѣ ангели и ангелы. Въ спряженіи большая часть говоровъ Подкарпатской Руси сохраняетъ одну древнѣйшую особенность, которая на всей территоріи русскаго языка неизвѣстна нигдѣ, повторяясь еще только въ сѣверно-русскомъ нарѣчіи Пскова; отъ глаголовъ плести, мести, вести, бости прошедшее время мужескаго рода звучитъ плюгъ, мнюгъ, вюгъ, бугъ; въ обыкновенномъ русскомъ языкѣ эти слова звучать плелъ, мелъ, велъ, болъ (по-чешски pletl, vedl и т. д.), въ псковскомъ нарѣчіи вёгъ, вегли, т. е. чешскому tl, dl соотвѣтствуетъ русское упрощенное л (чешское vedli, русское вели, въ южно-карпатскомъ же и въ псковскомъ нарѣчіи, вмѣсто того, находимъ hl, gl, или упрощено h, въ псковск, вёгъ, вегли, южно-карп. вюгъ. Большая часть южно-карпатскихъ русскихъ говоровъ сохранилась въ удивительной чистотѣ, ибо отдѣльныя выраженія, взятыя изъ чужихъ языковъ, какъ напримѣръ бировъ (сельскій старшина), изъ мадьярскаго biró, или тикетъ ”билетъ”, изъ англійскаго ticket, не могутъ приниматься въ разсчетъ. Неисчерпаемое богатство и красота народнаго языка Южно-Карпатской Руси приводить въ восхищеніе каждаго собирателя языковѣда. Потому народные говоры Южно-Карпатской Руси представляютъ цѣнный и важный матеріалъ для исторіи и діалектологіи русскаго языка; по стариннымъ чертамъ, хранимымъ въ этихъ говорахъ, возможно возстановленіе такихъ стадій развитія языковой исторіи русской рѣчи, слѣды которыхъ уже утеряны въ осталъныхъ русскихъ нарѣчіяхъ.

Впрочемъ Панькевичъ вообще не церемонится съ научными данными. Прпведемъ лишь нѣсколько примѣровъ. Грамматика Панькевича пишетъ, что звукъ ѣ сталъ звучать какъ і въ малорусскомъ (южно -русскомъ) съ X столѣтія. на самомъ же дѣлѣ исторія русскаго языка учить, что і вмѣсто ѣ начали произносить въ Галичинѣ и Буковинѣ съ конца ХШ-ХІV столѣтія, на Волыни съ XVI столѣтія, въ южной Кіевщині съ ХVII-ХVIII вѣка, а въ сѣверной Кіевщинѣ ѣ до сихъ поръ звучитъ какъ іе (то есть такъ же, какъ въ великорусскомъ). Для гожно-Карпатской Руси время измѣненія ѣ въ і не установлено, за отсутствіемъ до сихъ поръ подходящихъ для сего письменныхъ памятниковъ. Особый звукъ ы (въ отличіе отъ и) будто утраченъ въ малорусскомъ нарѣчіи съ XI столѣтія, но по-правдѣ исторія свидѣтельствуетъ, что и вмѣсто ы начали произносить въ Южной Руси (и въ Галичинѣ) лишь съ XIV столѣтія. Въ Южно-Карпатской Руси особый звукъ ы, въ отличіе отъ и, до сихъ поръ существуетъ, какъ и въ великорусскомъ. Свѣдѣнія обо всемъ этомъ можно найти въ любомъ университетскомъ руководствѣ, напримѣръ, въ извѣстныхъ ”Лекціяхъ по исторіи русскаго языка” А. И. Соболевскаго, и они знакомы каждому студенту, слушающему лекціи по данному предмету. Такое безпримѣрное обращеніе съ установленными наукой данными должно создать въ воображеніи ученика впечатлѣніе объ исконной древности малорусскихъ особенностей языка по сравненію съ велико-русскими.

Грамматика Панькевича перечисляетъ девять отличительныхъ признаковъ между мало-русскимъ и велико-русскимъ и приписываетъ ихъ нашей южно-карпатской народной рѣчи. Между тѣмъ, въ числѣ этихъ признаковъ есть такіе, которые никакой разницы между мало -русскимъ и велико-русскимъ не составляютъ, ибо встрѣчаются и въ томъ и въ другомъ. Напримѣрь, дау (дав) вмѣсто далъ, выговоръ у вмѣсто л; также унукъ вмѣсто внукъ, у церкви вмѣсто въ церкви, выговоръ у вмѣсто в слышится не только въ малорусскомъ, но и въ великорусскихъ народныхъ говорахъ, а потому никакой разницы не представляетъ; это извѣстно каждому, кто знакомъ съ народнымъ велико-русскимъ произношеніемъ. Съ другой стороны, нѣкоторые изъ нашихъ южно -карпатскихъ выговоровъ имѣютъ не дау, какъ обычно въ малорусскомъ, а далъ, а также внукъ или мнукъ, въ церкви (ф - церкви или х - церкви: эти послѣднія особенности произношенія находимъ въ русскихъ говорахъ Межилаборскаго округа, а также въ Шаришѣ, встрѣчаются онѣ въ томъ же самомъ видѣ и въ великорусской народной рѣчи. Такимъ способомъ, два упомянутыхъ отличительныхъ признака Панькевича отпадаютъ какъ несостоятельные. Далѣе, между признаками приводятся такіе, въ которыхъ южко-карпатское русское нарѣчіе отличается отъ малорусскаго и совпадаетъ съ велико-русскимъ. Всѣ малороссы утратили разницу, въ народномъ произношеніи, между звуками і и ы; всѣ малоруссы говорять мило ”мило, пріятно” и мило ”мыло”, не различая этихъ словъ въ произношеніи. Наоборотъ, въ южно карпатской русской народной рѣчи произносится мыло ”mýdlo” съ особымъ звукомъ ы, въ отличіе отъ мило ”milo, пріятно”, то есть такъ же, какъ и въ велико-русскомъ произношеніи. Наконецъ, большая часть признаковъ, которые перечисляетъ грамматика Панькевича, извѣстна не всѣмъ говорамъ южно-карпатской русской языковой области. Такъ напримеръ, жона, чоло (о послѣ шипящихъ, вмѣсто жена, чело) произносятъ въ Мараморышѣ, Берегѣ, Ужской долинѣ и въ Снинскомъ округѣ, но въ Межилаборскомъ округѣ и въ Шаришѣ слышится, напротивъ, жена, чало, часнокъ, часати. Впрочемъ, и велико-русскіе народные говоры (сѣверные) знаютъ произношеніе жона, чоло, въ южно-великорусскомъ съ ”аканьемъ”, а вмѣсто о: жана, чало), а потому и эта особенность никакого отличія не представляетъ. Наконецъ, въ южно-карпатскомъ русскомъ нарѣчіи проведено последовательное свягченіе согласныхъ, о которыхъ грамматика Панькевича старается умолчать; говорять мягко: тварь, царь, а не твар, цар, какъ пишетъ Панькевичъ.

Смягченіе согласныхъ встрѣчается въ южно-карпатской русской народной рѣчи въ такомъ видѣ, въ какомъ оно малорусскому нарѣчію вообще неизвестно, находя себе соотвѣтствие лишь въ велико-русскомъ. Такъ напримѣръ, южно-карпатская народная рѣчь всѣхъ оттѣнковъ знаетъ смягченіе согласныхъ впереди е (именно въ тѣхъ случаяхъ, когда е стоитъ, въ свою очередь, передъ мягкимъ согласнымъ и звучитъ ”узко-напряженпо”, точь въ точь какъ въ московскомъ произношеніи); такъ звучать, напримѣръ, н’ед’іля ”недѣля”, н’ев’іста ”невѣста”, н’ев’ірный ”невѣрный” (въ Межилаборскомъ округѣ), в’ерхъ ”верхъ”, см’ерть ”смерть”, четв’еръ ”четвергъ” и т. д., во всѣхъ случаяхъ съ мягкими губными, какъ въ велико-русскомъ. Смягченіе согласныхъ впереди и тоже обычно во многихъ говорахъ: дат’і ”дать”, д’іт’і ”дѣти”, въ говорѣ русской Порубы (Земплинъ), пятн’іця, н’іч ”ничего”, пал’іця во многихъ говорахъ Земплина. Тоже какъ въ велико-русскомъ, въ отличіе отъ мало-русскаго.

Такъ изъ девяти мнимыхъ отличительныхъ признаковъ между мало-русскимъ и велико-русскимъ, которые грамматика Панькевича хочетъ приписать южно-карпатской русской народной рѣчи, остаются въ силѣ только сіи два: рука, дательный единственнаго руцѣ — руц’і (при великорусскомъ рукѣ) и клоча вмѣсто клочье (великорусское клочье). Къ сожалѣнію, и эти два примѣро въ значеніи отличительныхъ признаковъ оказываются не безупречными. Южно-карпатскій народный говоръ знаетъ сохраненіе к вмѣсто ц въ упомянутомъ первомъ случае рука—руцѣ): отъ словъ паска ”Пасха, колачъ”, мачка ”кошка” обрауется мѣстный падежъ по пасці или по паскі, на мачці или на мачкі (въ Межилаборскомъ округѣ, то есть находимъ то же явленіе, что и въ велико-русскомъ. Второй примѣрь: клоча, листя вмѣсто клочье, листье, имѣетъ соотвѣтствіе и въ великорусскомъ (гдѣ говорятъ листья, а не листье, колья, а не колье). Такъ мало разнятся между собой русскія нарѣчія. Даже въ произношеніи ѣ какъ і въ малоруескомъ (и въ южно - карпатскомъ) нѣтъ никакой разницы съ великорусскими народными говорами, ибо въ нихъ широко распространено это произношеніе (ѣ-і); на сѣверѣ великорусской области (особенно въ Новгородѣ ѣ звучить большею частью какъ і (Новгородское сіно вмѣсто сѣно, какъ въ мало-русскихъ говорахъ). Съ другой стороны, не малая часть малорусскихъ говоровъ, именно сѣверно-малорусскіе (въ Черниговской губерній, въ сѣверныхъ частяхъ Кіевской, Волынской губерній и т. д.) имѣють выговоръ ѣ—іе, какъ въ велико-русскомъ.

Языкъ грамматики Панькевича не есть приднѣпровскій малорусскій говоръ, въ литературной обработкѣ извѣстный подъ названіемъ ”украннскаго языка.” Галидкій ”интеллигентскій языкъ” отъ него существенно отличается. О семъ рецензія ”Славіи” приводить свидѣтельство проф. Крымскаго, секретаря Всеукраинской Академіи въ Кіевѣ, который въ своей книжке: ”Нариси з історіі украінськоі мови” (Кіевь, 1924) указываетъ на великую разницу между ”литературнымъ языкомъ” галичанъ и приднѣпровскимъ украинскимъ языкомъ. Въ образованной рѣчи галичанъ Крымскій отличаетъ: синтаксисъ и фразеологія польскія, словарь, засоренный полонизмами, множество фиктивныхъ и самодѣлъныхъ, наново кованныхъ словъ. Разница между этимъ ”образованнымъ языкомъ” галичанъ и говоромъ приднѣпровскаго украинца Крымскій опредѣляетъ наравнѣ съ той, какая существуетъ между тредьяковщиной (то есть испорченнымъ языкомъ) и языкомъ Пушкина.

Заключеніе, къ которому приходитъ рецензія проф. Георгія Геровскаго въ ”Славіи”, слѣдующее: ”Для Южно-Карпатской Руси языкъ грамматики Панькевичо является не болѣе народнымъ, чѣмъ русскій литературный языкъ... На усвоеніе этого ”языка” Панькевича южно-карпатскій русскій ученикъ долженъ будетъ потратить не меньше усилій, чѣмъ на изученіе русскаго литературнаго языка, съ тою разницей, что въ первомъ случаѣ онъ не будетъ вознагражденъ доступомъ къ какимъ-либо болѣе значительнымъ цѣнностямъ, между тѣмъ какъ русскій литературный языкъ сразу открылъ бы ему богатыя сокровища міровой русской культуры”.