Въ тридцатыхъ годахъ прошлого столѣтія въ Галицкой Руси замѣчаются первыи проблески національного пробужденія. Обычно за начало національного пробужденія Галицкой Руси принято считати 1848 годъ, но событія 1848 года были подготовлены раньше, благодаря дѣятельности нѣсколькихъ единицъ, которыи первыми нарушили вѣковой сонъ нашего народа. Къ такимъ принадлежала на первомъ мѣстѣ знаменитая «русская тройца» — Я. Ѳ. Головацкій, Маркіанъ Шашкевичъ и Иванъ Вагилевичъ.

Слѣдуетъ отмѣтити, что несмотря на страшную польскую неволю, а затѣмъ тяжелый австрійскій гнетъ, искра русского самосознанія тлѣла всегда въ народныхъ низахъ. Нужно было только освободити народъ отъ панщизняного рабства и открыти ему путь къ просвѣщенію, чтобы та искра сразу загорѣлась яркимъ пламенемъ.

Близкое сосѣдство великой русской державы, понятно, съиграло громадную роль въ сохраненіи русского самосознанія въ галицкихъ народныхъ массахъ. Въ моментъ перехода Галичины подъ австрійскую власть русская церковь была уже ополячена и не могла быти той опорой для русской національности, якой была въ продолженiе столѣтій подъ Польшей. Большинство священниковъ русской церкви говорило уже у себе дома по польски, а многіи изъ нихъ не знали совсѣмъ русского письма. Но въ то время росъ все больше престижъ Россіи въ Европѣ. Россія сокрушила гордую Польшу, а потомъ побѣдила непобѣдимого Наполеона. Тѣ факты произвели глубокое впечатлѣніе на народное сознаніе у насъ въ Галичинѣ и поддержали въ народѣ вѣру въ побѣду русской идеи. Яковъ Головацкій говоритъ въ своихъ воспоминаніяхъ, что онъ съ дѣтства любилъ заходити въ Зборовскій лѣсъ и оттуда съ волненіемъ въ сердцѣ направлялъ свой взоръ черезъ границу къ Почаевской лаврѣ и дальше на востокъ, где тянулись «неизмѣримыи пространства Россійской Руси». «Съ раннихъ лѣтъ», говоритъ Я. Головацкій, «стремились ту а мои завѣтныи думы, и духъ располагался къ мечтательности, душа стремилась куда-то въ дальнюю даль». А между тѣмъ дома у отца, тоже русского священника, говорилось по польски. Потомъ въ гимназіи, во Львовѣ, Головацкій столкнулся съ сыновьями другихъ ополяченныхъ русскихъ священниковъ и съ поляками, и тутъ въ ученическихъ спорахъ вырабатывалось у него и у его товарищей цѣльное національное сознаніе. Во время коронаціи въ Варшавѣ, 1829 года, поляки-ученики были въ восторгѣ. Они говорили: «Царь Николай отниметъ Галицію и Познань и возстановитъ королевство по желѣзныи столпы». Но Головацкій и его русскіи товарищи вѣрили, что царь отберетъ Галицію, но ни за что не хотѣли отдати Польшѣ Волынь, Подолье, Бѣлоруссію и Червонную Русь, спорили съ поляками и наконецъ порѣшили: «Не дадимъ вамъ ни одной пяди русской земли. Поки церкви — все наше». Когда поляки проиграли свое возстаніе противъ Россіи въ 1831 году, Головацкій принесъ домой радостную вѣстъ, что Паскевичъ взялъ штурмомъ Варшаву. «Слава Русскимъ! Многая лѣта!» провозгласилось въ отцовскомъ домѣ. Сами селяне интересовались и приходили спрашивать: Чи правда, что Москаль побивъ ляховъ и добувъ Варшаву?

Біографическіи воспоминанія Я. Головацкого заключаютъ въ себѣ чрезвычайно интересный матеріалъ для характеристики того подготовительного періода въ нашемъ національномъ возрожденіи. Свои воспоминанія Я. Головацкій написалъ въ 1884 г. по просьбѣ Б. Н. Дѣдицкого, который подготовлялъ тогда рядъ статей о зарожденіи русской литературы въ Галицкой Руси. Дѣдицкій помѣстилъ отрывки изъ воспоминаній Головацкого въ «Литературномъ Сборникѣ Галицко-Русской Матицы» (Львовъ, 1885—1886 г.г.), причемъ, якъ указалъ позже Ѳ. Ѳ. Аристовъ, измѣнилъ произвольно многіи выраженія и правописаніе подлинника. Ниже мы приводимъ, за Дѣдицкимъ, нѣсколько болѣе характерныхъ мѣстъ изъ біографіи Головацкого.

(Я. Головацкій родился 17-го октября (ст. стиля) 1814 года въ селѣ Чепели, Золочевского повѣта, где его отецъ былъ настоятелемъ прихода. На 6-омъ году жизни Я. Головацкого отвезли въ школу во Львовъ. Окончивши гимназію въ 1831 году, Головацкій поступилъ на философскій факультетъ Львовского университета. Пользуючись академической свободой, онъ читалъ много, особенно изъ области исторіи и языкознанія. Тутъ онъ принялся за изученіе русского языка, но якъ самъ признаетъ, наука эта, безъ руководителя, давалась ему не легко. Уже раньше онъ началъ собирати народныи пѣсни, и теперь его сборникъ постоянно увеличивался. Тутъ въ университетѣ онъ сблизился съ Шашкевичемъ и Вагилевичемъ).

Слушатель ІІ года философіи (физики) Маркіанъ Шашкевичъ, который въ свою очередь занимался русскимъ языкомъ и исторіею Руси, замѣтилъ, въ якомъ направленіи я читаю книги и дѣлаю эксцерпты; онъ сблизился со мною, прямодушно открылъ свои думы, сказавъ, что онъ Русинъ, и заявивъ рѣшительно, что намъ молодымъ Русинамъ нужно соединитись въ кружокъ, упражнятись въ славянскомъ и русскомъ языкахъ, вводити въ русскихъ кругахъ разговорный русскій языкъ, подняти духъ народный, образовати народъ и, противуборствуя полонизму, воскресити русскую письменность въ Галичинѣ. Я пришолъ въ восторгъ отъ такого предложенія, о которомъ я позволялъ себѣ только грустно желати.

Шашкевичъ познакомилъ мене съ Иваномъ Вагилевичемъ, моимъ коллегою на I году философіи, и съ тѣхъ поръ мы стали сердечѣнйшими друзьями. Мы постоянно, встрѣчаясь дома, въ авдиторіяхъ, на прогулкахъ, всюда мы втроемъ говорили, толковали, спорили, читали, критиковали, розсуждали о литературѣ, народности, исторіи, политицѣ и пр., и почти всегда мы говорили по русски, такъ что коллеги называли насъ въ насмѣшку ”русская тройца”. Изъ сбереженныхъ грошей я покупалъ книжки преимущественно русскіи. Я покупилъ во Львовѣ польско-русскую Грамматику Гродзицкого, Лиру Державина, изд. въ Вильнѣ. Больше нельзя было найти во Львовѣ и я выписалъ Исторію Бантышъ-Каменского (три томы), Котляревского Энеиду три книги, Кулжинского Малорусская деревня и др. При этомъ я пріобрѣлъ въ польскомъ переводѣ поэмы Пушкина, изд. въ Вильнѣ, и Исторію Россіи Кайданова (два томы), за невозможностью получити въ подлиннику.

Шашкевичъ, смѣлѣйшій отъ насъ всѣхъ на всякій подвигъ, пріобрѣлъ больше сочувствующихъ нашимъ идеямъ. Мы условились, что всякій, пріообрѣтенный нами и вступающій въ нашъ русскій кружокъ, долженъ подати руку и заявити честнымъ словомъ, что онъ обѣщаетъ всю жизнь дѣйствовати въ пользу народа и возрожденія русской народной словесности. Чтобы освятити то обѣщаніе, мы приняли славянскіи имена: Шашкевичъ — Руслана, Вагилевичъ — Далибора, я — Ярослава. За тѣмъ явились Велеміръ Лопатынскій, Мирославъ Илькевичъ, Богданъ мой братъ Иванъ, Ростиславъ Бульвинскій (умеръ); явились Всеволоды, Мстиславы, Володари и пр. Шашкевичъ пошолъ еще дальше: онъ составилъ Альбумъ ”Русская Зоря”, въ которомъ записывались желающіи съ своими стишками или девизами, но не иначе, якъ русскою скорописью на русскомъ языцѣ. Я вписался съ другими при словахъ: ”Познай себе, буде зъ тебе”. Шашкевичъ привелъ изъ пѣсней Максимовича: ”Свѣти, зоре, на все поле, заколь мѣсяць зойде”. Острожинскій написалъ: ”Часъ уже Ляхамъ перестати, а намъ Русинамъ начинати”. Вписались философы и богословы: Покинскій, Урицкій, Минчакевичъ, Кульчицкій, Охрымовичъ, Гадзинскій, Бѣлинскій и др.

Въ семинаріи начались толки о русскомъ народѣ, о его просвѣщеніи посредствомъ народного языка. У насъ, правда, не было ясного понятія и опредѣленной программы; всякій понималъ дѣло по своему — но движеніе между молодымъ поколѣніемъ было сильно.

У насъ зародилась мысль издати русскій альманахъ подъ названіемъ ”Зоря”, въ которомъ были бы помѣщены народныи пѣсни, сочиненія стихами и прозою, памятники прежней народной поэзіи и переводы. Сказано: довольно словъ, надобно приступити къ дѣду. Начали сочиняти статьи: Шашкевичъ написалъ на основаніи Бантышъ Каменского біографію Богдана Хмельницкого, сказку Олена и нѣсколько стихотвореній; Вагилевичъ: Мадея и Жулина и Калину; я сочинилъ: Два вѣночки и выбралъ пѣсни изъ моего сборника, къ которымъ Вагилевичъ взялся написати предисловіе. На счетъ правописанія происходили долгіи споры. Я предлагалъ правописаніе Максимовича, мои сотоварищи требовали примѣненія (по мнѣнію Копитаря и Гримма, самого логического) сербского правописанія Вука Стефановича Караджича. Я отстаивалъ русскую азбуку и не допускалъ латинского j; наконецъ рѣшили, выкинувъ ъ и ы, писати, якъ произносятъ, замѣняя о съ дашкомъ и е съ дашкомъ буквою і, ы буквою и. Вагилевичъ, указывая на аналогію сербского языка, желалъ ввести для своихъ статей є вм. я, и писати чєсть (часть), тєжко = чест, тежко, но мы не согласились, и часть, тяжко остались для всѣхъ однообразно, только въ простонародныхъ пѣсняхъ оставили є.

Пока я приготовлялъ рукопись для цензуры, Шашкевичъ отнесъ въ цензуру копію изображенія Хмельницкого, срисованную однимъ семинаристомъ, объяснивъ цензору, что то ein verdienstvoller Mann und Feldherr, и въ ту же минуту получилъ розрѣшеніе къ печатанію. Съ рукописью дѣло пошло не такъ удачно. Такъ якъ кромѣ церковныхъ книгъ, розрѣшаемыхъ епархіальною властью, съ давнихъ лѣтъ не печаталось ничего по русски, то во Львовѣ не было русского цензора и рукопись послали въ Вѣдень. Копитарь отказался дати свое мнѣніе, заявляя, что онъ не понимаетъ того языка (ruthenisch), вслѣдствіе чего назначенъ былъ цензоромъ профессоръ морального богословія въ Львовскомъ университетѣ, д-ръ Венедиктъ Левицкій, человѣкъ благожелательный русскому дѣлу, но съ своими своеобразными воображеніями. Онъ порицалъ употребленіе устарѣлыхъ церковно-славянскихъ формъ, которыи отстаивалъ Стефанъ Семашъ (чиновникъ счетоводной канцеляріи), но желалъ видѣти языкъ книжный русскій съ тѣмъ, чтобы ввести нѣкоторыи потерянныи формы, напр., славянскій звательный падежъ и полныи формы прилагательныхъ — -ый, -ыя и (сред.) -ая. Нечего удивляться, что цензоръ съ такими убѣжденіями не одобрилъ нашего радикального правописанія и простонародного слога и языка, и напиналъ на рукописи: ”Non admittitur ad imprimandum”. Нашъ кружокъ палъ духомъ. Но дѣло тѣмъ не кончилось. Полицiя обратила на насъ вниманіе, и черезъ нѣсколько дней у Шашкевича на квартирѣ сдѣлали ревизію. Полиційныи комиссары перерыли всѣ его вещи, но не найшли ничего запрещенного. Къ счастью, его альбумъ ”Зоря” была при немъ въ карманѣ, его же особы не трогали, а то, если-бъ найшли списокъ именъ съ девизами, Нѣмцы были бы увѣрены, что они открыли русскій заговоръ, и Шашкевичъ по своей неосторожности погубилъ бы столько полной надежды молодежи. Послѣ ревизіи Шашкевичъ бросилъ свою ”Зорю” въ ”нужникъ”. 

(Въ 1832 г. графъ Янъ Тарновскій изъ Дикова, близъ Сандоміра, обратился къ своему знакомому во Львовѣ съ просьбой прислати ему кого-нибудь изъ студентовъ, знающихъ церковно-славянскій и русскій языки, для разсмотрѣнія и описанія старославянскихъ рукописей и старорусскихъ памятниковъ письменности въ его библіотекѣ. Львовскій знакомый графа Тарновского выбралъ Головацкого и Вагилевича и, снабдивши ихъ рекомендательнымъ письмомъ, велѣлъ имъ отправитись въ имѣнье графа въ Диковѣ).

Мы сказались больными въ университетѣ и весною 1832 г. отправились въ путь. Вагилевичъ знакомъ былъ съ южною подкарпатскою страною своей родины, мнѣ же знакома была сѣверная часть Галичины; но ни онъ, ни я никогда не бывали въ западной половинѣ Галичины, а потому въ экскурсiи нашей намъ все представлялось новымъ. Мы находили различіе въ видѣ мѣстности, роспредѣленіи селъ и хозяйственной обстановцѣ, костюмѣ и внѣшнемъ видѣ встрѣчного народа. Вагилевичъ находилъ великую разницу отъ своихъ горцевъ Бойковъ; я же напротивъ замѣчалъ только постепенныи переходы или переливы Галицко-русского народа, живущого около Львова. Вагилевича возмущало чрезвычайно сильное ополяченье страны; слыша польскіи южъ вм. уже, вже, дзись, дзисяй вм. днесь, нынѣ, боты (bóty) вм. чоботы, или формы: я не хцу (chcę), ты не хцешь, онъ не хце, мы не хцемы, вы не хцете, вони не хцутъ, вм. я не хочу и т. д., или мы будемы робити, ходити вм. чистого выговора почти робыты, ходыты, онъ ходи, носи, вм. ходитъ, носитъ, или я бывъ, мы были, вм. я бувъ, мы були, онъ приписывалъ все то вліянію полонизма и готовь былъ признати мѣстный говоръ прямо польскимъ нарѣчіемъ. Напротивъ того я, признавая сильное вліяніе польщизны, въ лексическомъ отношеніи находилъ въ формахъ хцу, хцешь, ходи, носи, аналогію съ сербскими тью, тьешь, ходи, носи, а въ произношеніи ходити, робити, бывъ, была, были, я искалъ первоначальное древнеславянское произношеніе, именно различіе гласныхъ и и ы, потерявшееся въ мало-русскомъ и юго-славянскихъ нарѣчіяхъ. Въ такихъ этнографически-лингвистическихъ упражненіяхъ мы проѣхали черезъ мѣстечка и города: Судовую Вишню, Мостиска, пользуясь каждою остановкою въ корчмѣ или въ господѣ для роспросовъ и розговоровъ съ селянами.

Въ Перемышлѣ мы осмотрѣли розвалины замка и полюбовались прекраснымъ видомъ на ровнины р. Сяна и Вѣгоря и на амфитеатрально возносящіися Карпатскіи горы, и вспомнивъ о прежнихъ временахъ, въ роздуміи оставили ополяченную столицу Володаря. За Перемышлемъ уже мало слышалась русская рѣчь; — жители, впрочемъ, говорили наровнѣ по польски и по мало-русски. Мы найшли народъ тихій, смиренный, во всемъ уступчивый, запуганный преобладающимъ полонизмомъ... 

Ярославль — древній русскій городъ — мы проѣхали мелькомъ, не осмотрѣвъ его вовсе. Въ окрестности Ярославля народъ весьма красивый; говоритъ польскимъ, почти книжнымъ польскимъ нарѣчіемъ, чистымъ, не мазуруетъ. Мы удивились, что правъ былъ Снядецкій, говоря, что теперь самою чистою польскою рѣчью говоритъ народъ около Ярославля въ Галиціи, и что кто хочетъ заслушатись мелодіей польского языка, да послушаетъ розговоривающихъ селянъ около Ярославля. Слѣдовательно, не въ Гнѣзнѣ (томъ гнѣздѣ Пястовъ), не въ Краковѣ и не въ Варшавѣ, древнихъ столицахъ Польши, а на русской землѣ, на рубежѣ Польши самая чистая рѣчь, точно также, якъ и чистѣйшій нѣмецкій языкъ не внутри древней Германіи, а на бывшей когда-то славянской землѣ, въ Саксоніи! Потому Вагилевичъ въ письмѣ своемъ къ Погодину порицаетъ надъ-Сянское нарѣчіе за то, что оно ополячено, и превозноситъ русскій языкъ, который будто бы имѣлъ громадное вліяніе на письменный польскій языкъ.

Мы миновали границу польского и русского народонаселенія. Проѣзжая черезъ песчаную и лѣсную ровнину между Сяномъ и Вислою, мы нашли народъ, говорящій на польскомъ нарѣчіи съ слабымъ оттѣнкомъ мазурского, впрочемъ, народъ тихій, добродушный, совершенно похожій на русскихъ полѣщуковъ, живущихъ въ сосновыхъ борахъ Жолковского и Золочевского округовъ, отъ г. Бродовъ до р. Сяна. За Переворскомъ мы направились вдоль рѣки Сяна на сѣверъ, черезъ Соколовъ, Грибовъ, находя всюда тотъ-же народъ, и мы были почти увѣрены, что се ополяченныи Русины.

Цѣль нашей поѣздки — мѣстечко Диковъ, расположенное на ровнинѣ надъ Вислою, въ виду города Судоміра (Сандомѣржа), на противоположномъ высокомъ берегу лежащого, съ его старинными зданіями, костелами, башнями. Смотря на него, мы вспоминали историческіи событія, сбывшіися на той Галицкой границѣ Руси и Польши; вспомнили, что въ 1205 году, недалеко отсюда подъ Завихостомъ, князь Романъ Мстиславичъ, воюя съ ляхами, былъ нечаянно убитъ напавшимъ на него отрядомъ поляковъ. Долгіи и высокіи, якъ валы, тягнущіися по берегамъ Вислы гребли обратили на себе наше вниманіе. Не меньше замѣчателенъ палацъ или замокъ гр. Тарновского, на живописномъ мѣстоположеніи, построенный съ карнизами въ готическомъ вкусѣ, съ прилежащимъ паркомъ и видомъ на при-Вислянскую окрестность.

(Въ 1834 году Я. Ѳ. Головацкій отправился въ Венгрію, сначала въ Кошицы, а затѣмъ въ Будапештъ. Въ 1835 году онъ вернулся черезъ Ужгородъ и Гуцульщину во Львовъ. Всѣ эти путешествія совершалъ онъ пѣшкомъ).

Послѣ вакацій я намѣрялъ опять записатись на первый курсъ, хотя мнѣ было якъ-то жутко и непріятно встрѣчатись со знакомыми. Въ то время на мѣсто бывшого директора Штибера, который былъ весьма поблажливый для студентовъ, принималъ всякіи извиненія и легко давалъ розрѣшенія на острочку экзаменовъ или переэкзаменовку, назначенъ новый строгій директоръ Гольцгетанъ. Почти никто изъ подавшихъ прошеніе о экзаменованіи послѣ вакансовъ не получилъ розрѣшенія. Многіи изъ нихъ въ ожиданіи розрѣшенія записались на физику, т. е. на вторый годъ философіи, но не получивъ розрѣшенія экзаменоватись, должны были возвратитись на первый годъ, а между тѣмъ срокъ къ принятію уже пройшолъ. Чтобы не потеряти по-напрасну цѣлый годъ, нѣкоторыи отправились въ Кошицы въ Венгрію, гдѣ по причинѣ уборки винограда (винобранья) вакаціи и за ними курсы начинались двумя мѣсяцами позже. Я слышалъ, что мои коллеги пошли на Венгры, а вотъ подумалъ я, не пойти ли и мнѣ туда. Надоѣло въ одномъ курсѣ сидѣти во Львовѣ три года, при томъ я горѣлъ отъ жажды познати страну Западной Галичины (Лемковъ), Словаковъ и другихъ Славянъ. Не много розсуждая, я собралъ самыи нужнѣйшіи вещи, запасся пропускнымъ билетомъ отъ полиціи въ Ольховецъ на самой Угорской границѣ въ Сяноцкомъ повѣтѣ, возлѣ Дукли, и въ одно осеннее утро я въ сопровожденіи моего брата Ивана и еще двоихъ друзей перейшолъ Городецкую рогатку. Мои вещи, которыи друзья перенесли черезъ заставу въ с. Зимноводу, я связалъ въ небольшой узелъ, попрощался и махнулъ, якъ обыкновенно, per pedes apostolorum . . . Мене догнала фурманская будка и подвезла мене въ мѣстечко Городокъ, отстоящій четыре мили отъ Львова. Переночевавъ въ гостиницѣ, я не захотѣлъ далѣе ѣхати по шоссе въ Перемышль, а направился по проселочнымъ дорогамъ въ виду Карпатъ на западъ. Я посмотрѣлъ на карту Галиціи, которая на моихъ путешествіяхъ всегда была со мною, замѣтилъ по дорозѣ мѣстечка или большія села и роспрашивалъ куда ближайшая дорога въ мѣстечко или село. Такъ прошолъ я въ Сянокъ, Дуклю до самой границы. На границѣ требовалъ отъ мене чиновникъ тридцатка (Dreissigstamt) паспорта. Я показалъ аттестаты. Онъ сказалъ: Ohne Pass gehen Sie hier nicht durch, теперь строгій приказъ, нельзя. Я возвратился въ ближайшую деревню и вознамѣрился перебратись гдѣ-нибудь черезъ границу, но опасался встрѣтитись съ пограничною стражею; блуждая по лѣснымъ горнымъ тропинкамъ, я встрѣтилъ Словака, идущого въ Дуклю съ решетами на ярмарку. Я сталъ его розспрашивати куда дорога, онъ объяснилъ мнѣ: ”Горе валаломъ, долу пешникомъ”, но я не рѣшался идти одинъ. Съ трудомъ я уговорилъ его провести мене черезъ границу; онъ отнѣкивался, что потеряетъ ярмарку; я обѣщалъ вознаградити, давалъ три цванцигеры, четыре, мало, наконецъ онъ выманилъ отъ мене девять цванцигеровъ и перепроводилъ въ Венгрію. ”Теперь можете — говорилъ онъ: исходити всю Венгерскую землю и никто у васъ не затребуетъ паспорта. Дзіякъ, т. е. студентъ, якъ и немешъ (дворянинъ) вездѣ свободенъ.” Я дошолъ наконецъ безъ большихъ приключеній въ Кошицы. Здѣсь нашолъ я колеговъ Калитовского, Могильницкого, Калинского и др.; они приняли мене на свою квартиру. Лекціи всѣ читались въ Кошицкой академіи, якъ и въ университетѣ въ Пештѣ, на латинскомъ языцѣ. Мы скоро привыкли. Объемъ уроковъ былъ значительно меньше Львовского, профессоры диктовали свои лекціи, студенты записывали въ тетрадки и учились по своимъ запискамъ. Я познакомился немного съ венгерскимъ языкомъ, а словацкій усвоилъ себѣ вполнѣ. Мѣщанство почти все были Словаки — я записалъ себѣ нѣсколько десятковъ народныхъ пѣсень. Однако для мене было мало простора, я стремился глубже проникнути въ страну. Экзамены пошли успѣшно, но я заявилъ моимъ друзьямъ, что я не намѣренъ остатись здѣсь, а хочу идти на вторый семестръ въ Пештъ. Колега Калитовскій, которому наскучило жити въ провинціальномъ городѣ, вызвался идти со мною, третій — Килярскій сказалъ: ”гдѣ вы два, тамъ я третій, иду съ вами.” Мы стали прощатись со всѣми знакомыми; всѣ жалѣли за нами, и хозяйка Гарчарка на Гавранной (т. е. Вороньей) улицѣ, и профессоры академіи и даже семейства графовъ Форгача, Сирмая и барона Барчая, куда мы получили доступъ. Въ аристократическихъ кружкахъ находили насъ болѣе образованными и болѣе розвитыми, чѣмъ якъ уважаны были мѣстныи студенты или Галичане изъ близкихъ Карпатскихъ окраинъ (горали), которыи будучи воспитаны въ монастырскихъ гимназіяхъ, не знали даже нѣмецкого языка, не читали ничего и съ которыми нельзя было говорити объ исторіи, философіи, политицѣ и пр. Насъ любили и почитали даже аристократы за нашу внушительную осанку, самоувѣренность и нѣкоторого рода благородную гордость, когда Горскіи Галичане или Поляки казались слишкомъ простыми низкопоклонниками.

Тридцать шесть миль въ столичный городъ Пештъ мы прошли пѣшкомъ. Въ Мартѣ мѣсяцѣ (1835 г.) было уже довольно тепло, но въ степныхъ поляхъ вешній вѣтеръ дулъ намъ въ глаза. Мы миновали Сикеовъ, Мишковцы, Ягеръ (Эрлау), Геделевъ и наконецъ достигли нашей цѣли. Въ Пештѣ нашли мы столичную обстановку; университетскій порядки болѣе регулированы; профессоры, сами литераторы, даже мадьярскіи знаменитости, преподавали по своимъ собственнымъ печатнымъ руководствамъ. Содержанiе дороже, чѣмъ въ Кошицахъ. На первыхъ же дняхъ я зашолъ къ Славянину Іоанну Коляру, который встрѣтилъ мене весьма дружелюбно. Онъ давалъ мнѣ читати книги, познакомилъ съ другими учеными Словаками Гордою, Кузманимъ, Хорватомъ, Курелацомъ и издателемъ Сербской Матицы и Сербомъ Павловичемъ, купцемъ и сербскимъ меценатомъ Миловукомъ. Особенно я подружился съ Сербами студентами: Георгіемъ Петровичемъ (издавшимъ послѣ илюстрированный листокъ: Сербскій Народный Листъ), Николичемъ, Поповичемъ и др. Я очутился совсѣмъ въ своемъ элементѣ, читалъ сербскіи, словацкіи, чешскіи книги и упражнялся въ славянскихъ нарѣчіяхъ. Съ начала мы не понимали другъ друга и говорили по латыни или по нѣмецки (!); я сдѣлалъ предложеніе, чтобы всякій изъ насъ говорилъ на своемъ нарѣчіи, такъ якъ мы всѣ братья Славяне и стыдно намъ объяснятись на чужихъ языкахъ. Сербы говорили по сербски, Словаки по чехо-словенски, я говорилъ по польски или по русски. Сначала мы не понимали другъ друга или понимали плохо, особенно если кто говорилъ скоро; но послѣ все болѣе усвоивались съ выговоромъ и мало-помалу я довелъ до того, что могъ объяснятись по сербски и по словенски. Мнѣ жилось довольно хорошо, но все таки не такъ, якъ на родинѣ. Я грустилъ, удручаемый тоскою за роднымъ краемъ, вездѣ казалось мнѣ скучно, тѣсно. Въ такомъ настроеніи я написалъ стихъ: ”Туга по родинѣ,” напечатанный въ Вѣнку во II томѣ, который помѣстилъ Гербель въ своемъ сборнику: ”Поэзія Славянъ.”

Чуть только по экзаменахъ, я взялъ аттестатъ и паспортъ и отправился въ Галицію. Калитовскій остался на всегда въ Венгріи, Килярскій сопровождалъ мене. На прощанье Миловукъ подарилъ мнѣ по одному экземпляру находившихся у него сербскихъ книгъ, Коляръ и другіи дали свои изданія. Народныи Спѣванки, которыи именно въ то время вышли изъ печати, Коляръ отдалъ мнѣ за половинную цѣну. Я устроилъ себѣ небольшій ранецъ, прикрѣпилъ ремешки и рѣшился нести на плечахъ свою дорогую ношу, такъ якъ по пословицѣ было: ”тяжко нести, а жалъ покинути.” Килярскій выручалъ мене, когда ремни больно въѣдались. По мѣстахъ мы подъѣхали, но большею частью мы своими шагами измѣрили всю Мадьярію отъ Пешта до Унгвара.

Въ Унгварѣ я зашолъ къ извѣстному писателю Михаилу Лучкаю. Онъ принялъ меня весьма дружелюбно. Я заявилъ желаніе по дорозѣ посѣтити Подкарпатскую Русь. Онъ написалъ мнѣ маршрутъ, но пожелалъ, чтобы я немного отдохнулъ. На время я пошолъ въ гостинницу, съ сожалѣніемъ попрощался съ своимъ попутчикомъ, который отправился прямою дорогою на сѣверъ въ Галичину, я же взялъ свои книги и пошолъ къ Лучкаю на ночь. У него засталъ каноника Чурговича и Гаджегу, которыи не могли наудивлятися, что въ Галиціи употребляется тотъ-же языкъ, которымъ говорятъ Угророссы. Они разспрашивали, якъ называется одно, другое, третье. Наконецъ въ негодованіи воскликнулъ Чурговичъ: ”Чортъ побери латынь, будемъ говорити по русски”, и послѣ закуски при бутылцѣ хорошого венгерского, мы проболтали весь вечеръ до поздней ночи. По данному мнѣ маршруту я пошолъ проселочными дорогами и горными тропинками черезъ Геринче, Середне, Мѣдяницу, Брустуры въ Мокру, крайнюю деревню среди непроходимой лѣсной глуши, гдѣ я встрѣтилъ двухъ стрѣлковъ съ ружьями, обрусѣвшихъ Нѣмцевъ изъ нѣмецкой колоніи Мокры. Отецъ говорилъ ломаннымъ нѣмецкимъ жаргономъ, но сынъ, настоящій Гуцулъ, говорилъ только по русски. Я переночевалъ у Гуцула въ русской Мокрѣ и на утро сталъ подниматись на самый высшій Карпатскій хребетъ. Мѣстности вездѣ дико-красивыи, живописныи, но некогда было зѣвати, и я поторопился, чтобы успѣти пройдти перевалъ. Лѣсными тропинками (плаями) около полудня я выйшолъ на полонину и, услышавъ лай собакъ и звонъ колокольчиковъ, я зашолъ на стаю пастуховъ, отдохнулъ въ калыбѣ (шалашѣ). Пастухи накормили мене будзами и урдою (овечьимъ творогомъ), напоили жентицею и указали путь долой въ Галичину, увѣщевая, чтобы я непремѣнно ночевалъ въ одиноко стоящей хатѣ, а то мнѣ придется ночевати въ лѣсной пущѣ. Къ заходу солнца я добрелъ къ указанной курной хатѣ, переночевалъ и утромъ рано пошолъ далѣе. Въ селѣ Зеленой Гуцулы остановили мене, подозрѣвая, что я Полякъ, и повели къ войту. Войтъ, внушительный Гуцулъ съ бляшанымъ значкомъ, спросилъ мене съ достоинствомъ, приличнымъ его чину и званію, но ласково и вѣжливо, кто я, откуда и куда иду, и выслушавъ и посмотрѣвъ на паспортъ съ печатью, сказалъ: ”Я виджу, Вы добрый человѣкъ, нашъ человѣкъ, никто не смѣетъ Васъ тронути, грядите въ Божій путь”. Онъ приказалъ своей женѣ подати кушанье, и она подала капустнякъ (кислыи щи), кукурузную кашу и такій-же хлѣбъ. Я ѣлъ съ большимъ аппетитомъ, такъ якъ мой дорожный хлѣбъ росходовался еще въ Венгріи и я въ продолженiе трехъ дней кормился овечьимъ творогомъ, молокомъ да жентицею — а хлѣба ни за якіи деньги въ тѣхъ горахъ нельзя достати. По дорозѣ подъ селомъ Манявою я осмотрѣлъ розвалины Манявского Скита, послѣдняго православного монастыря, уничтоженного Австрійцами въ 1780 годахъ, и наконецъ я съ порядочно истоптанными сапогами пришолъ въ Коломыю и, отдохнувъ у Верещинского, опять новымъ путемъ пошелъ черезъ Бучачъ, Микулинцы, Тернополь въ свое родное село домой. Родители и братья встрѣтили мене съ необыкновенною радостью; нѣжная мати привѣтствовала мене, якъ воскресшого, она розсказывала, сколько она наплакалась, сколько провела безсонныхъ ночей въ молитвахъ и слезахъ, и наконецъ я явился цѣлъ и невредимъ.

(Вернувшись во львовскій университетъ послѣ каникулъ 1835 года, Я. Головацкій встрѣтилъ опять своихъ старыхъ друзей — И. Вагилевича и М. Шашкевича).

Я опять встрѣтился съ прежними друзьями. Вагилевичъ былъ тотъ-же горячій энтузіастъ, съ широкими планами и полный мечтательныхъ идей. Напротивъ того, Шашкевича, посѣтивъ его въ семинаріи среди музейного шума, я нашолъ совсѣмъ упавшимъ духомъ; онъ называлъ всѣ наши затѣи ребяческими игрушками, мечтательными грезами, никогда неисполнимыми; онъ уповалъ въ якіи-то предстоящіи реформы, и все обнадеживался, полагаясь на благосклонность Нѣмцевъ. Наконецъ онъ сознался подъ секретомъ, что его приглашалъ директоръ полиціи къ обѣду, роспрашивалъ о желаніяхъ молодыхъ Русиновъ, обѣщалъ все, только, чтобы мы не вязались съ Поляками. Я пристыдилъ Шашкевича, что онъ столько легковѣренъ и полагается на Нѣмцевъ, тогда самыхъ большихъ противниковъ Славянъ, а Вагилевичъ прямо сказалъ: ”Стережись! Шашкевичъ уже на той дорозѣ записатись въ полицейскіи шпіоны. Онъ уже открылъ имъ наши планы . . .”

Но я тому не вѣрилъ и слова мои ободрили унывающого Шашкевича. Мои розсказы о Славянахъ въ Венгріи, о ихъ стойкости въ борьбѣ съ врагами возвратили ему прежнюю энергію и возобновили въ немъ прежнее одушевленіе къ русской словесности. Онъ опять началъ писати стихи, читати семинаристамъ, одушевлялъ ихъ, и черезъ недѣлю или двѣ прочиталъ мнѣ нѣсколько удачныхъ поэзій и представилъ автора ихъ, Николая изъ Николаева (Устыяновича).

Шашкевичъ продолжалъ свою дѣятельность и вліяніе даже на семинарійскихъ суперіоровъ. Въ то время революціонного броженія между польскою молодежью семинарійское начальство постановило для укрѣпленія воспитанниковъ время отъ времени устроивати торжественныи рѣчи объ обязанностяхъ подданныхъ къ своему Монарху. Въ ораторы избирались болѣе талантливыи богословы высшихъ классовъ, рѣчи говорились въ собраніи всѣхъ кандидатовъ духовного званія на нѣмецкомъ, латинскомъ, даже польскомъ языцѣ, на которомъ и Отецъ спиритуальный Тарасевичъ читалъ по четвергамъ свои назидательныи поученія. Шашкевичъ кинулъ между семинаристовъ мысль, почему бы не говорити рѣчей на народномъ языцѣ, и наконецъ росположилъ къ тому и начальство, и вызвался самъ первый сказати рѣчь. Онъ сочинилъ статью на такомъ языцѣ, на якомъ было писалъ свои сочиненія, ректоръ одобрилъ — и рѣчь вышла блистательно; вся семинарія была въ восхищеніи и русскій духъ поднесся на 100 процентовъ. Пасторалисты дали себѣ слово не говорити проповѣдей даже во Львовскихъ церквахъ иначе, только по русски. Плешкевичъ первый приготовилъ русскую проповѣдь для городской церкви — но подумайте, якая была сила предъубѣжденія и обычая! Проповѣдникъ вышолъ на амвонъ, перекрестился, сказалъ славянскій текстъ и посмотрѣвъ на интеллигентную публику, онъ не могъ произнести русского слова. Смущенный до крайности онъ взялъ тетрадку и заикаясь переводилъ свою проповѣдь и съ трудомъ кончилъ оную. Въ семинаріи рѣшили, что во Львовѣ нельзя говорити русскихъ проповѣдей, развѣ въ деревняхъ; но Шашкевичъ отстоялъ то, чтобы никто изъ русскихъ семинаристовъ не крестился по польски (і ducha świętego), чтобы проповѣдникъ текстъ всегда сказалъ прежде по славянски и чтобъ никто не надѣвалъ комжи, хотябы пришлось проповѣдывати въ костелѣ, что тогда часто случалось, чтобы такимъ образомъ нашъ проповѣдникъ всюда представлялся русскимъ и не стушевывался между латинниками. Въ оно время то значило выиграти въ народномъ дѣлѣ!

Въ продолженіи 1835 и 36 года я велъ переписку съ моимъ другомъ изъ Пешта Георгіемъ Петровичемъ, сербскимъ патріотомъ и литераторомъ. Онъ обѣщалъ мнѣ занятись напечатаньемъ и коректурою сборника сочиненій въ сербской Будимской типографіи по розрѣшенію Будимской цензуры. Въ Венгріи была цензура свободнѣйша Львовской и мы предполагали, обойдя послѣднюю, пустити готовую книжку нашу въ публику. Я переписалъ почти всѣ статьи изъ рукописной ”Зори” (статья о Хмельницкомъ гдѣ-то затерялась у Шашкевича), мы добавили нѣкоторыи новыи статьи и назвали нашъ сборникъ ”Русалка Днѣстровая,” — и я послалъ его Петровичу. Вскорѣ послѣдовало розрѣшеніе цензуры и услужливый Петровичъ прислалъ мнѣ счетъ за напечатанiе книжки въ суммѣ 400 гульд. На радости я написалъ письмо къ директору Верещинскому въ Коломыю, и онъ согласился дати 400 флор. ”Русалка” напечатана въ 1000 экземплярахъ и Петровичъ прислалъ мнѣ всѣ во Львовъ за исключеніемъ 100 экз., посланныхъ въ Вѣдень. При уплатѣ оказался недочетъ въ типографіи въ 100 гульд. и Шашкевичъ взялъ въ займы у коллеги Авдыковского ”посаговыхъ” 20 голандскихъ дукатовъ, обратился къ духовному Тарасевичу, который принялъ ихъ подъ залогъ, и я послалъ 100 гульд. въ Пештъ. Казалось, все идетъ якъ по маслу. Между тѣмъ полиція стала пристально смотрѣти за молодежью, попалось нѣсколько Русиновъ. Польская пропаганда пустила корени и въ русскую семинарію: кому-то изъ эмисаровъ удалось навербовати 10 въ будущіи повстанцы. Но то юношеское отношеніе прошло безслѣдно, заговорщики кончили богословіе, поженились, обзавелись на приходахъ и искусивши практическую жизнь, отрезвились отъ революціонного увлеченія. Но случился съ однимъ изъ нихъ припадокъ умопомѣшательства. Нѣкій Дезидерій Гречанскій, будучи священникомъ въ Бережанахъ, почувствовавъ угрызеніе совѣсти по причинѣ будьто государственного преступленія, пошолъ къ окружному старостѣ, сознался въ своемъ преступленіи и выдалъ всѣхъ своихъ школьныхъ товарищей. Пошла тревога по всему краю; всѣ бывшіи заговорщики: Минчакевичъ, Кульчицкій, Крижановскій, Покинскій, Гадзинскій и др. были арестованы и отданы въ уголовный судъ. Слоневскій умеръ раньше. Митрополитъ Левицкій ужаснулся отъ такого позора русского клира; немедленно отрѣшилъ ихъ отъ духовного званія и предалъ статскому суду для строжайшого наказанія. Судъ приговорилъ ихъ къ каторжнымъ роботамъ въ крѣпости Шпильбергу.

То были самыи благонадежныи молодыи люди, съ которыми мы сообщались, и нѣкоторыи изъ нихъ прислали Шашкевичу матеріалы по русской литературѣ, и потому онъ помѣстилъ ихъ имена въ предисловіи ”Русалки.” Львовская цензура заподозрила насъ въ сообщничествѣ съ ними по дѣлу преступленія. Ректоръ и цензоръ Венедиктъ Левицкій, въ душѣ сочувствующiй русскому дѣлу, но надъ мѣру щепетильный моралистъ, бился съ мыслями, якъ бы не нарушая своего австрійского патріотизма, не погубити насъ. Шашкевичъ былъ въ отчаяніи, ему угрожало исключеніе изъ семинаріи и духовного званія. Мати вдова, полагавшая всю свою надежду на него, старшого сына, оставалась съ 3-мя сынами и 3-мя дочерьми на жертву нищеты. Вагилевичъ отрекся отъ всего, сказавъ, что мы съ Шашкевичемъ издавали вдвоемъ ”Русалку”, безъ его вѣдома. Чтобы спасти Шашкевича, я принялъ на себе всю вину, заявляя, что будто бы, будучи въ Пештѣ, я найшолъ возможность издати книжку, не зная о томъ, что въ Галиціи дѣйствуютъ другіи законы, чѣмъ въ Венгріи. Левицкій выхлопоталъ прежде всего у правительства, чтобы дѣло розслѣдованія было предоставлено семинарскому начальству безъ всякого вмѣшательства полиціи. Насъ извинили незнаніемъ законовъ и простили, но такъ якъ въ ”Русалцѣ” напечатаны также статьи, которыи уже запрещены были Львовскою цензурою, то надъ нею сдѣланъ былъ строжайшій цензурный приговоръ: Damnatur! — Наступило полное разочарованіе, рoзсѣялись мечты о движеніи русской народной письменности и мы очутились на краю безнадежности”.

Къ такому печальному результату привели первыхъ народныхъ идеалистовъ въ Галицкой Руси ихъ пробы пробужденія народа литературнымъ трудомъ. Полнымъ разочарованіемъ и отчаяніемъ звучатъ послѣдніи слова Я. Головацкого. Но идея, брошенная «русской тройцей» въ души русскихъ людей, не была убита и похоронена послѣ конфискацiи «Русалки Днѣстровой». Тотъ сборникъ сдѣлалъ свое дѣло. Онъ положилъ начало литературного возрожденія Галицкой Руси. Вмѣсто старого мертвого церковно-славянского языка, «Русалка Днѣстрова» приняла живый народный языкъ Галицкой Руси и тѣмъ указала, что и на томъ языкѣ можно писати литературныи произведенія.

На жаль, дальнѣйшее развитіе литературного творчества и все національное движеніе Галицкой Руси было сведено своими и чужими политическими дѣльцами на безпутъе и поставлено на службу чужимъ интересамъ. Вмѣсто развивати здоровый галицкій патріотизмъ, опираючись на историческіи традиціи славной колись галицко-русской державности, и подготовляти народныи массы къ политическому союзу со всѣми остальными частями великой Русской Земли, въ Галичинѣ началась украинская политика сепаратизма и увлеченiе бездержавнымъ козачествомъ, а той политикѣ была противопоставлена другой частью галицкихъ дѣятелей отвлеченная отъ жизни программа абсолютного и немедленного принятія Галицкой Русью общерусской литературы и русского литературного языка.

Послѣдніи два-три десятилѣтія передъ Великой войной жизнь Галицкой Руси была выполнена яловыми спорами обоихъ упомянутыхъ теченій. Галицкій народъ не былъ подготовленъ ни идейно, ни матеріально къ использованiю благопріятныхъ условій для освобожденія своей земли отъ чужого владычества, наступившихъ послѣ распада Австро-Венгріи, и очутился опятъ въ польской неволѣ.