28 января (ст. стиля) 1931 года исполнится 50 лѣтъ со дня смерти знаменитого русского писателя Ѳеодора Михайловича Достоевского, которого передовыи русскіи и иностранныи критики считаютъ однимъ изъ найболѣе оригинальныхъ и величайшихъ міровыхъ писателей всѣхъ вѣковъ. За послѣдніи два-три десятилѣтія, особенно же послѣ страшного переворота въ Россіи, слава Достоевского якъ самого проникновенного и глубокого писателя укрѣпилась еще больше не только въ кругахъ русской читающей публики, но и среди литературно образованныхъ иностранцевъ. Въ такомъ солидномъ трудѣ якъ ”Британская Энциклопедія” Достоевскому посвящены слѣдующіи слова: ”Одинъ изъ величайшихъ писателей всѣхъ вѣковъ и якъ личность необыкновенно глубокого значенія. По психологическому воображенію, но силѣ драматического представленія, по убѣдительности и жизненности его характеровъ онъ не имѣетъ равныхъ себѣ.”

Ѳ. М. Достоевскій родился 30 октября 1821 г. въ Москвѣ, гдѣ его отецъ служилъ докторомъ при одной больницѣ для бѣдныхъ. Мать Достоевского происходила изъ московской купеческой семьи. Когда Ѳеодору исполнилось 10 лѣтъ, родители его купили въ Тульской губерніи небольшое имѣніе, гдѣ стали проводити лѣтніи мѣсяцы. Тутъ будущій писатель сошелся ближе съ простымъ народомъ и запасся впечатлѣніями, которыи затѣмъ легли въ основу его вѣры въ народную правду. Среднее образованіе получилъ въ частномъ пансіонѣ въ Москвѣ, а высшее — въ военномъ инженерномъ училищѣ въ Петроградѣ. Въ 1841 г. Д. былъ произведенъ въ офицеры. Въ 1843 г. онъ окончилъ полный курсъ и былъ зачисленъ на службу въ чертежную инженерного департамента. Но уже въ слѣдующемъ году Д. выходитъ въ отставку и посвящаетъ себя всецѣло литературнымъ занятіямъ.

Съ самыхъ молодыхъ лѣтъ Д. посвящалъ много времени чтенію. Въ школѣ онъ не любилъ принимати участія въ жизни своихъ товарищей, а чаще всего уединялся съ любимой книгой. Карамзина, Пушкина, Нарѣжного, Гоголя, Грибоѣдова и многихъ изъ иностранныхъ писателей онъ перечитывалъ много разъ. Съ раннихъ лѣтъ Д. привыкъ опиратись только на свое сердце и свой умъ, и то развило въ немъ скоро серьезную вдумчивость и самостоятельность мысли.

Семья Достоевскихъ была многочисленная, а доходы не большіи. Съ первой своей молодости Достоевскому приходилось боротись съ лишеніями и отказывати себѣ иногда въ самомъ необходимомъ. То оказало глубокое вліяніе на его душевное развитіе и на направленіе его литературной дѣятельности. Первая его повѣсть озаглавлена ”Бѣдные Люди.” Въ ней выведены не средніи люди, а наиболѣе приниженныи судьбою, маленькіи бѣдняки, которыи прячутся стыдливо въ сознаніи своей ничтожности, но въ тоже время обладаютъ рѣдкимъ богатствомъ высшихъ душевныхъ свойствъ.

Повѣсть ”Бѣдные Люди” имѣла громадный успѣхъ. Передовыи писатели и критики того времени признали большое литературное дарованіе Достоевского и привѣтствовали въ немъ восходъ новой звѣзды на небосклонѣ русской литературы.

Въ слѣдующіи годы Д. написалъ рядъ повѣстей, которыи, однако, не были встрѣчены съ такимъ восторгомъ критикой и читающей публикой, якъ ”Бѣдные Люди.” Въ 1848 г. Достоевскій принялъ участіе въ собраніяхъ радикально-соціалистического кружка Петрашевцевъ и за то былъ арестованъ въ апрѣлѣ 1849 года и сосланъ въ Сибиръ на каторгу на 4 года. Въ приговорѣ генералъ-аудиторіата сказано было, между прочимъ, слѣдующее: ”3а участіе въ преступныхъ замыслахъ, распространеніе письма литератора Бѣлинскаго, полнаго дерзкихъ выраженій противъ православной церкви и верховной власти, и за покушеніе, вмѣстѣ съ прочими, къ распространенію сочиненій противъ правительства посредствомъ домашней литографіи онъ ссылается на каторгу на 8 лѣтъ”. Царь Николай I измѣнилъ то наказаніе такъ, что утвердилъ ”каторгу на 4 года, а потомъ рядовымъ”.

Первоначально, однако, Достоевскій и его товарищи по тому дѣлу были приговорены къ смертной казни, а каторга явилась уже въ результатѣ помилованія. Достоевского вмѣстѣ съ другими осужденными вывезено на Семеновскій плацъ, гдѣ имъ былъ прочитанъ сперва приговоръ къ смертной казни черезъ разстрѣляніе, а такъ объявлено помилованіе и приговоръ въ окончательной формѣ. То, что пережилъ Д. въ тѣ минуты, разсказано имъ позже въ ”Дневникѣ Писателя” (1873 г.) и въ разныхъ мѣстахъ его художественныхъ произведеній.

Въ Сибири Д. провелъ четыре года. Жизнь его на каторгѣ описана имъ въ ”Запискахъ изъ Мертваго Дома.” Въ 1859 г. Д. получилъ прощеніе и разрѣшеніе вернутись въ Европейскую Россію.

Каторга отразилась губительно на здоровьѣ Достоевского, но съ другой стороны, обогатила его душу новыми впечатлѣніями и испытанiями. Жизнь среди арестантовъ раскрыла передъ нимъ такіи горизонты и такіи глубокіи переживанія человѣческой души, якихъ не наблюдалъ ни одинъ изъ русскихъ писателей до него. На каторгѣ сложился у него окончательно тотъ взглядъ на русскій народъ, который онъ затѣмъ проповѣдывалъ въ своихъ публицистическихъ статьяхъ.

Въ 1861 г. появился романъ ”Униженные и оскорбленные”, а затѣмъ, въ 1864 г., ”Записки изъ подполья”, которыми начинается серія лучшихъ произведеній Достоевского, упрочившихъ за нимъ славу одного изъ величайшихъ русскихъ писателей. 1866 г. появляется ”Преступленіе и Наказаніе”, въ 1868-69 г.г. — ”Идіотъ”, въ 1871 г. — ”Бѣсы”, въ 1875 г. — ”Подростокъ” и въ 1880 г. — ”Братья Карамазовы”. 

Критическому разбору тѣхъ произведеній Д. посвящено много книгъ на всѣхъ культурныхъ языкахъ міра. Въ нашемъ короткомъ очеркѣ невозможно изложити всѣхъ вопросовъ, затронутыхъ писателемъ въ указанныхъ романахъ. Извѣстный русскій критикъ В. Розановъ, считающій ”Преступленіе и Наказаніе” самымъ совершеннымъ произведеніемъ Достоевского, писалъ о томъ произведеніи слѣдующее:

”Въ романѣ этомъ намъ дано изображеніе всѣхъ тѣхъ условій которыя, захватывая душу человѣческую, влекутъ ее къ преступленію; видимъ самое преступленіе; и тотчасъ, какъ совершено оно, съ душою преступника мы вступаемъ въ незнакомую намъ ранѣе атмосферу ужаса и мрака, въ которой намъ почти такъ же трудно дышать, какъ и ему. Общій духъ романа, неуловимый, неопредѣлимый. Еще гораздо замѣчательнѣе всѣхъ отдѣльныхъ поразительныхъ его эпизодовъ: какъ — это тайна автора — но онъ, дѣйствительно, подносить намъ и даетъ ощутить преступность всѣми внутренними фибрами нашего существа; сами мы, вѣдь, не совершили ничего, и однако, окончивъ чтеніе, точно выходимъ на воздухъ изъ какой-то тѣсной могилы, гдѣ были заключены съ живымъ лицомъ, въ ней похоронившимъ себя, и съ нимъ вмѣстѣ дышали отравленными воздухомъ мертвыхъ костей и разлѣзающихся внутренностей. Колоритъ это романа, и уже затѣмъ эпизоды его, весь онъ въ своей неразрывной цѣльности — есть новое и удивительное явленіе во всемірной литературѣ, есть одно изъ глубочайшихъ словъ подуманныхъ человѣкомъ о себѣ.”

Въ своихъ романахъ Достоевскій выводить не людей среднихъ и не героевъ, а только представителей извѣстной идеи, или правды. Онъ останавливаетъся на заинтересовавшей его идеѣ, а затѣмъ выбираетъ лицо и показываетъ, якъ данный человѣкъ, совокупившій въ себѣ полностью ту идею, дѣйствуетъ въ жизни. Намъ эти лица кажутся ненормальными, и оно вѣрно, ибо въ жизни нѣтъ людей, которыи были бы всецѣло во власти якой нибудь одной только идеи, но въ то же время мы чувствуемъ, что носитель той идеи, т. е. данный ”ненормальный” человѣкъ, долженъ дѣйствовать именно такъ, якъ онъ дѣйствуетъ въ романѣ Достоевского.

Въ своей личной жизни Достоевскій не могъ бы назвати себя счастливымъ человѣкомъ. Недостача денегъ, а иногда и настоящая матеріальная нужда, преслѣдовала его, за исключеніемъ нѣсколькихъ свѣтлыхъ промежутковъ, всю жизнь отъ колыски до могилы. Вѣчно въ долгахъ, ему приходилось съ трудомъ выпутываться отъ насѣдавшихъ на него кредиторовъ. Кромѣ того, онъ развилъ въ себѣ необузданную страсть къ азартной игрѣ и часто проигрывалъ крупныи суммы. Во время одного путешествія заграницу, Д. проигралъ въ Баденъ, на рулеткѣ, не только всѣ деньги, но и все, что съ нимъ было, не исключая своего платья и вещей жены. Съ самого дѣтства онъ не отличался сильнымъ здоровьемъ, а каторга усилила болѣзненность его организма. Онъ сталъ подвергаться припадкамъ падучей болѣзни (эпилепсіи). Женатъ быль Д. два раза. Первый разъ онъ женился на 35-омъ году жизни, сейчасъ послѣ каторги, на вдовѣ Марьѣ Дм. Исаевой. Въ 1866 г. послѣ смерти первой жены, онъ женился второй разъ, на стенографисткѣ Аннѣ Гр. Сниткиной, которая принесла ему успокоеніе и была для него заботливымъ другомъ. Первый бракъ остался бездѣтнымъ, но второй принесъ ему полную семью — 4 дѣтей.

Особенную черту въ міровоззрѣніи и писательской дѣятельности Достоевского, ярко отличающую его отъ всѣхъ другихъ русскихъ писателей, составляетъ его фанатическая вѣра въ русскій народъ, въ народную душу и его преклоненіе передъ народной правдой. Онъ противоставляетъ интеллигенцію, ”зараженную” европейской цивилизаціей, простой неиспорченной народной массѣ, которая по своимъ душевнымъ свойствамъ несравненно выше образованныхъ людей, и Д. зоветъ русскую интеллигенцію вернуться къ родной русской почвѣ и къ народу, и свою европейскую образованность согласовать съ народной правдой. Онъ вѣритъ во внутреннее превосходство народной Россіи передъ Европою и предсказываетъ, что еще ”нищая земля наша” скажетъ ”новое слово” Европѣ и всему міру. Русская интеллигенція должна перестать быть международной ”обшмыгой” и стать русской прежде всего — а стать русскимъ, значитъ перестать презирать народъ свой.

Самъ Достоевскій зналъ простой народъ только по тѣмъ встрѣчамъ, якіи имѣлъ въ молодости съ крестьянами въ имѣніи своего отца, и затѣмъ по совмѣстной жизни въ теченіе 4 лѣтъ съ каторжнымъ народомъ Сибири. Но на каторгу попадаютъ обыкновенно не средніи, а особенныи люди, и живутъ они въ исключительныхъ условіяхъ. Русского крестьянства въ условіяхъ обыденной жизни Д. не зналъ. Но онъ думалъ, что если русскій человѣкъ даже въ условіяхъ каторжной жизни не терялъ окончательно облика человѣческаго, и въ нужныи минуты поднимался на непостижимую высоту душевного величія, то въ русской душѣ должны находиться огромныи нравственныи силы. Въ одномъ мѣстѣ Д. замѣчаетъ: ”Я первый готовъ свидѣтельствовать, что и въ самой необразованной, въ самой придавленной средѣ, между этими страдальцами встрѣчалъ черты самого утонченнаго развитія душевного. Въ острогѣ было иногда такъ, что знаешь человѣка нѣсколько лѣтъ и думаешь про него, что это звѣрь, а не человѣкъ, презираешь его. И вдругъ, приходитъ случайно минута, въ которую душа его невольнымъ порывомъ открывается наружу, и вы видите въ ней такое богатство, чувство, сердце, такое яркое пониманіе и собственного и чужого страданія, что у васъ какъ бы глаза открываются, и въ первую минуту даже не вѣрится тому, что вы сами видѣли и услышали.

Подъ такими впечатлѣніями сложилось у Д. представленіе о простомъ русскомъ народѣ якъ народѣ — богоносцѣ, наивѣрнѣйшемъ послѣдователѣ Христа. Въ полемическихъ статьяхъ онъ защищаетъ своеобразный русскій христіанскій націонализмъ на демократическихъ началахъ, враждебный одинаково и аристократической реакціи и атеистическому радикализму, а опирающійся, главнымъ образомъ, на вѣрѣ въ крестьянскую Русь и въ чистое, первобытное русское православіе.

Но самъ Д. лично не былъ такимъ убѣжденнымъ вѣрующимъ человѣкомъ и такимъ правовѣрнымъ сыномъ православной церкви, якъ казалось бы при чтеніи его страстныхъ статей о православной вѣрѣ. Онъ самъ признается, что вопросъ о существованіи Бога мучилъ его всю жизнь. Читаючи его произведенія, получается ясное впечатлѣніе, что авторъ ихъ и вѣритъ и не вѣритъ въ Бога, но страстно хочетъ доказати себѣ, что Богъ долженъ существовати, хочетъ оправдати Бога, бо не можетъ представити себѣ мірового порядка и человѣческой жизни безъ Бога. Въ нашъ вѣкъ неудержного технического прогресса тѣ вопросы потеряли свою остроту, и нынѣшнему читателю непонятны тѣ волненія и тотъ пафосъ, якій испытывалъ авторъ при составленіи нѣкоторыхъ главъ ”Братьевъ Карамазовыхъ”, ”Подростка”, ”Бѣсовъ” и др., подобно якъ не волнуютъ насъ такъ сцены адскихъ мукъ въ сочиненіяхъ Данте, якъ волновали его современниковъ. Достоевскій якъ бы стоитъ въ нерѣшительности на грани двухъ эпохъ: старого православного благочестія и нынѣшняго русского большевизма, и боится заглянути въ таинственную, но огромную комнату, въ которую большевики вступили безъ всякой боязни, раскрыли широко окна и движутся по ней совершенно свободно, не испытываючи ніякого душевного томленія.

Свою вѣру въ русскій народъ Д. выразилъ найлучше въ знаменитой Пушкинской Рѣчи во время московскихъ презднествъ въ честь Пушкина въ 1880 г. и въ цѣломъ рядѣ статей, напечатанныхъ въ ”Дневникѣ Писателя”. Приведеніемъ нѣсколько выдержекъ изъ этихъ статей мы закончимъ нашъ очеркъ о великомъ писателѣ.

Въ русскомъ человѣкѣ изъ простонародья нужно умѣтъ отвлекать красоту его отъ наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской исторіи народъ нашъ до того былъ преданъ разврату, и до того былъ развращаемъ, соблазняемъ и постоянно мучимъ, что еще удивительно какъ онъ дожилъ, сохранивъ человѣческій образъ, а не то, что сохранивъ красоту его. Но онъ сохранилъ и красоту своего образа. Кто истинный другъ человѣчества, у кого хоть разъ билось сердце по страданіямъ народа, тотъ пойметъ и извинить всю непроходимую наносную грязь, въ которую погруженъ народъ нашъ, и съумѣетъ отыскать въ этой грязи бриліанты. Повторяю: судите русскій народъ не по тѣмъ мерзостямъ, которыя онъ такъ часто дѣлаетъ, а по тѣмъ великимъ и святымъ вещамъ, по которымъ онъ и въ самой мерзости своей постоянно воздыхаетъ. А вѣдь не всѣ же и въ народѣ — мерзавцы, есть прямо святые, да еще какіе: Сами свѣтятъ и всѣмъ намъ путь освѣщаютъ! Я какъ-то слѣпо убѣжденъ, что нѣтъ такого подлеца и мерзавца въ русскомъ народѣ, который бы не зналъ, что онъ подлъ и мерзокъ, тогда какъ у другихъ бываетъ такъ, что дѣлаетъ мерзость, да еще самъ себя за нее похваливаетъ, въ принципъ свою мерзость возводитъ, утверждаетъ что въ ней-то и заключается l’Ordre и свѣтъ цивилизаціи и, несчастный, кончаетъ тѣмъ, что вѣритъ тому искренно, слѣпо и даже честно. Нѣтъ, судите нашъ народъ не по тому, что онъ есть, а по тому чѣмъ желалъ бы стать. А идеалы его сильны и святы и они-то и спасли его въ вѣка мученій; они срослись съ душой его искони и наградили ее на вѣки простодушіемъ и честностью, искренностію и широкимъ всеоткрытымъ умомъ, и все это въ самомъ привлекательномъ гармоническомъ соединенiи. А если при томъ и такъ много грязи, то русскій человѣкъ и тоскуетъ отъ нея всего болѣе самъ, и вѣритъ, что все это — лишь наносное и временное, навожденіе діавольское, что кончится тьма и что непремѣнно возсіяетъ когда нибудь вѣчный свѣтъ.

Вопросъ о народѣ и о взглядѣ на него, о пониманіи его, теперь у насъ самый важный вопросъ, въ которомъ заключается все наше будущее, даже, такъ сказать, самый практическій вопросъ нашъ теперь! И однако же, народъ для насъ всѣхъ — все еще теорія и продолжаетъ стоять загадкой. Всѣ мы, любители народа, смотримъ на него, какъ на теорію и, кажется, ровно никто изъ насъ не любить его такимъ, какимъ онъ есть въ самомъ дѣлѣ, а лишь такимъ, какимъ мы его каждый себѣ представили. И даже такъ, чтобъ еслибъ народъ русскій оказался впослѣдствіи не такимъ, какимъ мы каждый его представили, то, кажется, всѣ мы, не смотря на всю любовь нашу къ нему, тотчасъ бы отступились отъ него безъ всякаго сожалѣнія. Я говорю про всѣхъ, не исключая и славянофиловъ; тѣ-то даже, можетъ быть, пуще всѣхъ. Что до меня, то я не потаю моихъ убѣжденій, именно, чтобы опредѣлить яснѣе дальнѣйшее направленіе, въ которомъ пойдетъ мой ”Дневникъ”, во избѣжаніе недоумѣній, такъ что всякій уже будетъ знать заранѣе: стоитъ ли мнѣ протягивать литературную руку, или нѣтъ? Я думаю такъ: врядъ ли мы столь хороши и прекрасны, чтобъ могли поставить самихъ себя въ идеалъ народу и потребовать отъ него, чтобъ онъ сталь непремѣнно такимъ же, какъ мы. Не дивитесь вопросу, поставленному такимъ нелѣпымъ угломъ. Но вопросъ этотъ у насъ никогда иначе и не ставился: ”Что лучше — мы или народъ? Народу ли за нами или намъ за народомъ?” — вотъ что теперь всѣ говорятъ, изъ тѣхъ кто хоть капельку не лишенъ мысли въ головѣ и заботы по общему дѣлу въ сердцѣ. А потому и я отвѣчу искренно: напротивъ, это мы должны преклониться передъ народомъ и ждать отъ него всего, и мысли и образа; преклониться предъ правдой народной и признать ее за правду, даже и въ томъ ужасномъ случаѣ, если она вышла бы отчасти изъ ЧетьиМинеи. Однимъ словомъ, мы должны склониться, какъ блудные дѣти, двѣсти лѣтъ не бывшіе дома, но воротившіеся однако же все-таки русскими, въ чемъ, впрочемъ, великая наша заслуга. Но, съ другой стороны, преклониться мы должны подъ однимъ лишь условіемъ и это sine qua non: чтобъ народъ и отъ насъ принялъ многое изъ того, что мы принесли съ собой. Не можемъ же мы совсѣмъ передъ нимъ уничтожиться, и даже передъ какой бы то ни было его правдой; наше пусть остается при насъ и мы не отдадимъ его ни за что на свѣтѣ, даже, въ крайнемъ случаѣ, и за счастье соединенія съ народомъ. Въ противномъ случаѣ, пусть ужъ мы оба погибаемъ врознь. Да противнаго случая и не будетъ вовсе; я же совершенно убѣжденъ, что это нѣчто, что мы принесли съ собой, существуетъ дѣйствительно,— не миражъ, а имѣетъ и образъ, и форму, и вѣсъ. Тѣмъ не менѣе, опять повторяю, многое впереди загадка и до того, что даже страшно и ждать. Предсказываютъ, напримѣръ, что цивилизація испортитъ народъ: это будто бы такой ходъ дѣла, при которомъ, рядомъ съ спасеніемъ и свѣтомъ, всторгается столько ложнаго и фальшиваго, столько тревоги и сквернѣйшихъ привычекъ, что развѣ лишь въ поколѣніяхъ впереди, опять-таки, пожалуй, черезъ двѣсти лѣтъ, взростутъ добрыя сѣмена, а дѣтей нашихъ и насъ, можетъ быть, ожидаетъ что нибудь ужасное. Такъ ли это по вашему, господа? Назначено ли нашему народу непремѣнно пройти еще новый фазисъ разврата и лжи, какъ прошли и мы его съ прививкой цивилизаціи? (Я думаю, никто вѣдь не заспоритъ, что мы начали нашу цивилизацію прямо съ разврата)? Я бы желалъ услышать на этотъ счетъ что нибудь утѣшительнѣе. Я очень наклоненъ увѣровать, что нашъ народъ такая огромность, что въ ней уничтожатся, сами собой, всѣ новые мутные потоки, если только они откуда нибудь выскочатъ и потекутъ. Вотъ на это давайте руку; давайте способствовать вмѣстѣ, каждый ”микроскопическимъ” своимъ дѣйствіемъ, чтобъ дѣло обошлось прямѣе и безошибочнѣе. Правда, мы сами-то не умѣемъ тутъ ничего, а только ”любимъ отечество”, въ средствахъ не согласимся и еще много разъ поссоримся; но вѣдь, если ужь рѣшено, что мы люди хорошіе, то чтобы тамъ ни вышло, а вѣдь дѣло-то, подконецъ, наладится. Вотъ моя вѣра. Повторяю: тутъ двухсотлѣтняя отвычка отъ всякаго дѣла и болѣе ничего. Вотъ черезъ эту-то отвычку мы и покончили нашъ ”культурный періодъ” тѣмъ, что повсемѣстно перестали понимать другъ друга. Конечно, я говорю лишь о серьезныхъ и искреннихъ людяхъ,—это они только не понимаютъ другъ друга; а спекулянты дѣло другое: тѣ другъ друга всегда понимали . . .

Кстати, припоминаю теперь одинъ случай, бывшій со мною два съ половиною года назадъ. Я ѣхалъ въ вагонѣ въ Москву и ночью вступилъ въ разговоръ съ сидѣвшимъ подлѣ меня однимъ помѣщикомъ. Сколько я могъ разглядѣть въ темнотѣ, это былъ сухенькій человѣчекъ, лѣтъ пятидесяти, съ краснымъ и какъ бы нѣсколько распухшимъ носомъ, и кажется, съ больными ногами. Былъ онъ чрезвычайно порядочнаго типа — въ манерахъ, въ разговорѣ, въ сужденіяхъ и говорилъ даже очень толково. Онъ говорилъ про тяжелое и неопредѣленное положеніе дворянства, про удивительную дезорганизацію въ хозяйствѣ по всей Россіи, говорилъ почти безъ злобы, но съ строгимъ взглядомъ на дѣло и ужасно заинтересовалъ меня. И что-же вы думаете: вдругъ, какъ-то къ слову, совершенно не замѣтивъ того, онъ изрекъ, что считаетъ себя и въ физическомъ отношеніи несравненно выше мужика и что это ужъ, конечно, безспорно.

— То есть, вы хотите сказать, какъ типъ нравственно развитаго и образованнаго человѣка? — пояснилъ было я.

— Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ, совсѣмъ не одна нравственная, а прямо физическая природа моя выше мужицкой; я тѣломъ выше и лучше мужика, и это произошло отъ того, что въ теченіе множества поколѣній мы перевоспитали себя въ высшій типъ. 

Спорить тутъ былъ нечего: этотъ слабый человѣчекъ, съ золотушнымъ краснымъ носомъ и съ больными ногами (въ подагрѣ, можетъ быть — дворянская болѣзнь) совершенно добросовѣстно считалъ себя физически, тѣломъ, выше и прекраснѣе мужика! Повторяю, въ немъ не было никакой злобы, но согласитесь, что этотъ беззлобный человѣкъ, даже и въ беззлобіи своемъ, можетъ вдругъ, при случаѣ, сдѣлать страшную несправедливость передъ народомъ, совершенно невинно, спокойно и добросовѣстно, именно вслѣдствіе презрительнаго взгляда его на народъ, — взгляда, почти безсознательнаго, почти отъ него независящаго.

— Христіанство само признаетъ фактъ войны и пророчествуетъ, что мечъ не прейдетъ до кончины міра: очень это замѣчательно и поражаетъ. О, безъ сомнѣнія, въ высшемъ, въ нравственномъ смыслѣ оно отвергаетъ войну и требуетъ братолюбія. Я самъ первый возрадуюсь, когда раскуются мечи на орала. Но вопросъ: когда это можетъ случиться? И стоитъ-ли расковывать теперь мечи на орала? Теперешній миръ всегда и вездѣ хуже войны, до того хуже, что даже безнравственно становится подъ конецъ его поддерживать: нечего цѣнить, совсѣмъ нечего сохранять, совѣстно и пошло сохранять. Богатство, грубость наслажденій порождаютъ лѣнь, а лѣнь порождаетъ рабовъ. Чтобы удержать рабовъ въ рабскомъ состояніи, надо отнять отъ нихъ свободную волю и возможность просвѣщенія. Вѣдь вы же не можете не нуждаться въ рабѣ, кто бы вы ни были, даже если вы самый гуманнѣйшій человѣкъ? Замѣчу еще, что въ періодъ мира укореняется трусливость и безчестность. Человѣкъ по природѣ своей страшно наклоненъ къ трусливости и безстыдству и отлично про себя это знаетъ; вотъ почему, можетъ быть, онъ такъ и жаждетъ войны и такъ любитъ войну: онъ чувствуетъ въ ней лѣкарство. Война развиваетъ братолюбіе и соединяетъ народы.

— Какъ соединяетъ народы?

— Заставляя ихъ взаимно уважать другъ друга. Война освѣжаетъ людей. Человѣколюбіе всего болѣе развивается лишь на полѣ битвы. Это даже странный фактъ, что война менѣе обозляетъ, чѣмъ миръ. Въ самомъ дѣлѣ, какая нибудь политическая обида въ мирное время, какой нибудь нахальный мирный договоръ, политическое давленіе, высокомѣрный запросъ, — въ родѣ какъ дѣлала намъ Европа въ 63-мъ году, — гораздо болѣе обозляютъ, чѣмъ откровенный бой. Вспомните, ненавидѣли ли мы французовъ и англичанъ во время крымской кампаніи? Напротивъ, какъ будто ближе сошлись съ ними, какъ будто породнились даже. Мы интересовались ихъ мнѣніемъ объ нашей храбрости, ласкали ихъ плѣнныхъ; наши солдаты и офицеры выходили на аванпосты во время перемирій и чуть не обнимались съ врагами, даже пили водку вмѣстѣ. Россія читала про это съ наслажденіемъ въ газетахъ, что не мѣшало, однако же, великолѣпно драться. Развивался рыцарскій духъ. А про матеріальныя бѣдствія войны я и говорить не стану: кто не знаетъ закона, по которому послѣ войны все какъ бы воскресаетъ силами. Экономическія силы страны возбуждаются въ десять разъ, какъ будто грозовая туча пролилась обильнымъ дождемъ надъ изсохшею почвой. Пострадавшимъ отъ войны сейчасъ же и всѣ помогаютъ, тогда какъ, во время мира цѣлыя области могутъ вымирать съ голоду прежде, чѣмъ мы почешемся или дадимъ три цѣлковыхъ.

— Но развѣ народъ не страдаетъ въ войну больше всѣхъ, не несетъ разоренія и тягостей неминуемыхъ и несравненно большихъ, чѣмъ высшіе слои общества?

— Можетъ быть, но временно; а за то выиграетъ гораздо больше, чѣмъ теряетъ. Именно для народа война оставляетъ самыя лучшія и высшія послѣдствія. Какъ хотите, будьте самымъ гуманнымъ человѣкомъ, но вы все-таки считаете себя выше простолюдина. Кто мѣряетъ въ наше время душу на душу, христіанской мѣркой? Мѣряютъ карманомъ, властью, силой, — и простолюдинъ это отлично знаетъ всей своей массой. Тутъ не то что зависть, — тутъ является какое-то невыносимое чувство нравственнаго неравенства, слишкомъ язвительнаго для простонародія. Какъ ни освобождайте и какіе ни пишите законы, неравенство людей не уничтожится въ теперешнемъ обществѣ. Единственное лѣкарство — война. Пальятивное, моментальное, но отрадное для народа. Война поднимаетъ духъ народа и его сознаніе собственнаго достоинства. Война равняетъ всѣхъ во время боя и мирить господина и раба въ самомъ высшемъ проявленіи человѣческаго достоинства, — въ жертвѣ жизнію за общее дѣло, за всѣхъ, за отечество. Неужели вы думаете, что масса, самая даже темная масса мужиковъ и нищихъ, не нуждается въ потребности дѣятельнаго проявленія великодушныхъ чувствъ? А во время мира чѣмъ масса можетъ заявить свое великодушіе и человѣческое достоинство? Мы и на единичныя-то проявленія великодушія въ простонародьѣ смотримъ, едва удостаивая змѣчать ихъ, иногда съ улыбкой недовѣрчивости, иногда просто не вѣря, а иногда такъ и подозрительно. Когда же повѣримъ героизму какой нибудь единицы, то тотчасъ же надѣлаемъ шуму, какъ предъ чѣмъ то необыкновеннымъ; и что же выходитъ: наше удивленіе и наши похвалы похожи на презрѣніе. Во время войны все это исчезаетъ само собой и наступаетъ полное равенство героизма. Пролитая кровь важная вещь. Взаимный подвигъ великодушія порождаетъ самую твердую связь неравенствъ и сословій. Помѣщикъ и мужикъ, сражаясь вмѣстѣ въ двѣнадцатомъ году, были ближе другъ къ другу, чѣмъ у себя въ деревнѣ, въ мирной усадьбѣ. Война есть поводъ массѣ уважать себя, а потому народъ и любитъ войну: онъ слагаетъ про войну пѣсни, онъ долго потомъ заслушивается легендъ и разсказовъ о ней... пролитая кровь важная вещь! Нѣтъ, война въ наше время необходима; безъ войны провалился бы міръ, или, по крайней мѣрѣ, обратился бы въ какую-то слизь, въ какую то подлую слякоть, зараженную гнилыми ранами . . .