За два дни до битвы коло Воботового кладбища до команданта Марка пришолъ молоденькій хлопецъ-герцеговинецъ. Съ виду дуже молодый, не больше 16 лѣтъ, а до того незвычайно гарный, якъ образокъ: довольно высокого росту, хотя не дуже плечистый, съ бѣлымъ румянымъ лицемъ, якъ снѣгъ, окропленный кровью, и съ чорными, якъ уголь, очами. Долгіи темны волосы спадали у него на лобъ майже до самыхъ очей, а сзади спускались до плечъ. Звольна, соромливо подойшолъ онъ до команданта Марка и поцѣловалъ его въ руку.

— Откуда ты, паробче? — спросилъ командантъ, а самъ не може отвести отъ него очей: такъ онъ ему подобался.

— Изъ Невесѣнья.

— Якъ тебе зовутъ?

— Станко.

— А чій ты?

— Ранковича.

Командантъ Марко поглянулъ на свои усы та разъ-два-три ударилъ носикомъ чобота объ землю, немовь надъ чѣмъ то роздумувалъ.

— Пощо-жъ ты прійшолъ? — спросилъ онъ по довольно долгой роздумѣ.

— Прійшолъ воювати.

Командантъ кивнулъ головою, немовь бы казалъ: ”я такъ и думалъ”, и снова ударилъ ногою объ землю.

— Ну, а не думаешь, що ты еще дуже молодый, — сказалъ онъ послѣ недолгого молчанія и съ притискомъ на каждомъ словѣ.

— Неужель то стоитъ на перешкодѣ? — спросилъ молодикъ и опустилъ очи.

— Такъ дѣйствительно стоитъ на перешкодѣ, — отвѣтилъ командантъ. — Тобѣ вотъ теперь сдается, що то легко боротися, проливати кровь, а то не такъ, ты ошибаешься. Всѣ молодики, якъ ты, дуже боязливы. Коли идутъ на войну, сдается тобѣ, що нема лютѣйшихъ отъ нихъ, а коли загремятъ першіи выстрѣлы, они блѣднѣютъ, ховаются и утѣкаютъ.

— Я не изъ такихъ, — сказалъ молодецъ.

— Якъ? Чому-жъ бы ты малъ быти лучшій отъ другихъ?

— Я не утечу и не сховаюся, хотя бы пришло погибати. Не боюся оружія. Ты только прійми мене до дружины, а тогда увидишь. 

Марко снова задумался, потомъ поднялъ голову и поглянулъ хлопцеви просто въ очи.

— Ну, хорошо. Я прійму тебе. Але я готовъ направду закладатися, що ты першій удерешь съ поля битвы. Знаю я васъ, добре знаю. Та най будетъ по твоему. Теперь ты нашъ, идя до дружины. Шкоды не будетъ, а насъ всетаки однимъ будетъ больше.

Молодикъ снова подойшолъ до команданта и поцѣловалъ его въ руку, а той погладилъ его по головѣ и процѣдилъ сквозь зубы: ”Бывай здоровъ!” Потомъ отдалъ его въ опѣку товарищамъ, що приняли его якъ брата. Такъ звычайно бываетъ у герцеговинцевъ.

По жестовой, запеклой битвѣ и рѣзнѣ коло Воботового кладбища, собралися дружинники около команданта. Провѣряли, чи всѣ на передѣ, чи всѣ здоровы. Командантъ стоялъ посерединѣ, роспытувалъ каждого, довѣдувался, а дружинники тѣмъ часомъ тихо переговорювалися, перекликовалися между собою.

Подойшолъ еще одинъ молодикъ.

— А где нашъ Станко? — спросилъ онъ.

Всѣ замолчали, переглянулися, стали розглядатися вокругъ. — Станка нигде не видно.

— Нема его тутъ.

Командантъ удивился. Онъ не хотѣлъ вѣрити, що нема Станка. Про его утечу не могло быти и рѣчи, тому що командантъ видѣлъ своими власными очами, якъ онъ бился немовь бы юнакъ выпробованный въ десяти бояхъ, а про смерть его онъ не хотѣлъ, или лучше боялся, и не смѣлъ наветь подумати: за два дни онъ такъ привязался до Станка, немовь бы то былъ его своякъ или родный сынъ.

— Що съ нимъ сталося? — спросилъ онъ хлопцевъ якимсь глухимъ, химернымъ голосомъ.

— Не знаемъ, — отвѣтили ему.

— Найдите менѣ его! — Найдите заразъ живого или мертвого. Кто знаетъ, можетъ быти, що онъ где нибудь задержался, или спозднился. Шукайте его.

Дружинники послухали команданта и розсыпалися на всѣ стороны. Переходили отъ одного трупа до другого, чй не найдутъ где Станка межъ убитыми. Заглядали по кустахъ, чи не найдутъ его тамъ, но все надармо.

Тѣмчасомъ нѣсколько дружинниковъ пошло но воду и нашли Станка коло ручаю. Онъ былъ блѣдный, якъ полотно, съ заплющенными очами, съ роскрытыми устами. Волосы были взлохмочены, помѣшаны, розсыпаны на окровавленной травѣ и на нихъ запеклась кровь.

— Мертвый, — сказалъ одинъ изъ нихъ.

Подойшли и остальны и стали его оглядати.

— Нѣтъ, дыхаетъ, ей Богу, що дыхаетъ! — крикнулъ першій.

Досыть было сихъ словъ. Одни побѣгли до ручаю, принесли воды и стали оприскувати и умывати ему лице. За хвилю показался на его щекахъ нѣжный румянецъ. Дружинники еще больше припали до него, и онъ наконецъ медленно открылъ очи. Въ першій моментъ онъ не понялъ, где онъ, якъ нашолся тутъ, що съ нимъ робятъ, и снова закрылъ очи. Потомъ открылъ и слабымъ голосомъ попросилъ:

— Воды.

— Сейчасъ! — отозвались дружинники и дали ему немного воды. Потомъ обережно подняли его и отнесли до команданта.

Командантъ крикнулъ съ радости, якъ завидѣлъ Станка, але въ тотъ же мигъ нахмурился — рана показалася ему дуже страшною.

— Внесите его въ яку нибудь хату, а я пришлю лѣкаря.

Дружинники послухали и отнесли раненого до найближшой хаты.

Коли прійшолъ лѣкарь, Станко уже совсѣмъ прійшолъ до памяти и лежалъ спокойно, не стогналъ и не охалъ, якъ то звычайно робятъ молоды ранены. Лѣкарь подойшолъ до него и хотѣлъ ростегнути камизелку, щобы оглянути рану на грудяхъ. Але Станко не давалъ дотронутися до грудей, рѣшительно противлячися тому. Лѣкарь съ початку просилъ, а потомъ, якъ видѣлъ, що просьбы даремны, онъ силомочь ухватилъ за камизельку и ростегнулъ ее.

И въ той мигъ онъ увидѣлъ бѣлы дѣвичьи груди.

Лѣкарь остолбенѣлъ отъ удивленія, а Станко весь почервонѣлъ и соромливо отвернулъ голову въ сторону.

— Ты женщина, — проговорилъ лѣкарь, не охолонувши еше совсѣмъ отъ того удивленія.

— Такъ, — тихо отвѣтила она.

— Замужна?

— Нѣтъ, дѣвчина.

— А якъ тебе зовутъ?

— Стана.

Лѣкарь оглянулъ рану, обмылъ, наложилъ повязку, а потомъ сѣлъ передъ Станою и съ удивленіемъ сталъ ее оглядати. А она не смѣла подняти очей и все дивилась въ сторону.

Наконецъ доктору надокучило то молчаніе (онъ вообще никогда не любилъ молчати), и онъ сталъ постепенно допытуватися: 

— Чому ты пойшла на войну?

— Такъ, — отвѣтила она.

— Не можетъ быти, щобы ”такъ”. Чому другіи женщины не робятъ того? Тутъ щось не такъ. Можетъ быти, ты чья нареченна и пойша разомъ съ нимъ на войну?

— Нѣтъ.

— То съ братомъ?

Она почервонѣла еще больше, якъ перше, и тихо прошептала:

— Нѣтъ.

Лѣкарь принадлежалъ къ такимъ людямъ, которы не довольствуются подобными отвѣтами. Ему хотѣлось довѣдатися отъ початку до конца, бо онъ чувствовалъ, що тутъ кроется якась ”исторія”, якъ то онъ любилъ говорити про подобны событія. Теперь онъ уже ніякъ не могъ заспокоити своего любопытства, все выпытовался у дѣвчины и просилъ признатися передъ нимъ, клялся небомъ и землею, що никто про то не довѣдается, хотя былъ переконаный, що не сможетъ сдержати присяги.

Стана наконецъ повѣрила ему и тихимъ голосомъ стала оповѣдати:

— Въ нашемъ селѣ есть до тридцати хатъ, и изъ каждой хаты на борьбу съ турками выйшло по дво-трое людей. А изъ которой хаты не пойшолъ никто на войну, то кажутъ, що она проклята Богомъ, що въ ней живутъ люди изъ ”поколѣнія Бранковича”.

Такъ было и съ нашею хатою.

У мене есть братъ небогато старшій отъ мене, ему двадцать лѣтъ, але Богъ его знаетъ, якійсь онъ ни до чого и полохливый, якъ заяцъ. Онъ боится наветь подумати про войну, а що-жъ казати, щобы онъ ишолъ на войну. Говорила и я, щобы онъ не отбивался отъ иншихъ хлопцевъ, але онъ и слухати не хотѣлъ.

”Не хочу, каже, проливати крови. Обойдутся тамъ и безъ мене. Не хочу убити никого”.

И такъ за каждымъ разомъ.

Вначалѣ мы его переконували, потомъ перестали. А тѣмчасомъ въ селѣ пойшла про нашу хату погана поговорка: одни се, другіи то, а всѣ погано говорили.

Разъ рано пойшла я на роботу. Доганяютъ мене четыри дѣвчины изъ дому Бумбича и Рецатица. Я поздоровкалась съ ними: ”Добрый день!” А они ани наветь не глянули на мене.

Що-жъ то вы? — пытаюся.

— Ничого. Не хочемъ говорити съ тобою. Ты отъ Бранковичовой лозы, тому що твой братъ не пойшолъ на войну съ ишними юнаками. 

Менѣ потемнѣло въ очахъ. Менѣ сдавалося, що мене обляли горячою водою, и я мало що не сомлѣла. Коли-жъ они отойшли троха, я отрѣзала косу и полетѣла до-дому. Влетѣла я въ свою комнату и заплакала. Долго я рыдала и сама не знаю, якъ долго. Але послѣ того стало менѣ легче. Встала и почала думати, що менѣ теперь робити. Адже то не жартъ, коли знеславляютъ нашу хату, называючи насъ сякими и такими. Не было николи въ нашемъ родѣ Бранковичей, а теперь ось говорятъ. Менѣ стало такъ тяжко, що слезы мимоволи снова потекли съ очей.

Не долго думаючи, сказала я до себе: пойду я на войну. Не хочу, щобы про нашу родину пойшла погана слава, хотя бы прійшло менѣ загинути.

И заразъ убралася я въ братовый святочный одягъ и вечеромъ прійшла сюда.

Стану, очевидно, утомило то оповѣданье. Подъ конецъ голосъ ослабь такъ, що ледви можно было розобрати ея слова. Лѣкарь съ роскрытыми отъ удивленія устами не то що съ напряженіемъ слухалъ, но просто глоталъ, кажде слово. Очи его сіяли, и онъ только кивалъ головою, додаючи иногда: ”Славно”, молодецъ”.

Въ душѣ онъ поклялся опѣкуватися и дбати про ту дѣвчину, мовь про свою родну доньку.