Дѣялось то въ саме полудне . . . Солнце своими лучами освѣчувало радостне галицке село Д—. Вѣтеръ, бушуючій, съ полудня, дулъ въ оконце старенькой хатины и наче промовлялъ, що скоро прійде часъ страшной росправы — скоро прійде часъ, коли велику веселость и чутье до всего русского заступитъ смутокъ, печаль и горе ....

Въ двѣ годины потомъ настала страшна буря: съ заходу влетѣли три козаки съ крикомъ: «Вотъ германская кавалерія!»

Паника . . . переполохъ . . . отступленіе . . .

Село наполнилось страшнымъ крикомъ и темнымъ дымомъ пороху. Худоба, повертаюча съ поля, рычала и летѣла наослѣпъ, минаючи свои обійстья. Сильный наступъ обозу кавалеріи, автомобилей и плавающихъ въ воздухѣ аэроплановъ. Сдавалось, що приходитъ конець свѣта.

Ктось крикнулъ страшнымъ голосомъ: «Утѣкайте, бо нѣмцѣ!»

Толпа рушила на востокъ . . . Межъ ними потягся пятнадцатилѣтній хлопецъ Н. М—л. На станціи Д— онъ влетѣлъ до вагона желѣзнодорожного отряда. Солнце заходило, темны лучи наче прощались съ тымъ молодымъ хлопцемъ. Страшны хмары, которы сунулись за солнцемъ, будто хотѣли разъ навсегда заслонити его и сказати «прощай» хлопчику, бо кто знае, чи увидитъ онъ еще свое poднe село, своихъ родичей.

Потягъ рушилъ . . . Хлопчина споглянулъ послѣдній разъ въ сторону родного села, которе скрывалось чѣмъ разъ больше. Наконець хлопчина горько зарыдалъ. Коли его спыталъ старшій желѣзнодорожный рабочій: «Чего плачешь, малютка?» хлопчина, перерываючи голосъ отъ шльоханья, промовилъ: «Я оставилъ тамъ родичей, товаришей школьныхъ и товаришокъ, а самъ ѣду не знаю где и куда».

Не бойся, молодецъ, Россія большая — хлѣба хватитъ. Проживешь въ широкихъ степяхъ Россіи.

Хлопчина утихомирился и заснулъ тяжкимъ сномъ . . .

На небѣ солнце свѣтило, но чого то дуже сумно. Гаміръ, крикъ и сильный свистъ поѣздовъ розбудилъ хлопчину. То была станція Тернополь. Хлопчина выглядалъ съ товарного вагона и задуманный глядѣлъ на старшого рабочего, который въ той хвилѣ чого то страшно сварился съ начальникомъ станціи.

Крикъ и приказъ . . . Хлопчина зарыдалъ снова тяжкимъ плачемъ. Въ той хвилѣ до вагона влетѣлъ старшій рабочій и сказалъ: «Нѣтъ пути — но поѣдемъ, ибо всѣ стрѣлки на пути сорваны».

Ночь . . . Страшный холодный вѣтеръ перешкаджалъ хлопчинѣ идти дорогою, котора вела до Подволочискъ. Страшны злидни — голодъ и холодъ, доскулювали хлопчинѣ. Съ великимъ трудомъ добился цѣлый отрядъ до Подволочискъ. Хлопчина скитался съ вагона до вагона и просилъ куска хлѣба, бо голодъ сильный ему доскулилъ. «Русскіе дадутъ», сказалъ кто-то. Хлопчина успокоился и ожидалъ, однако самъ не зналъ чего. Въ его головѣ молодечій розумъ боролся съ надплюваючими все свѣжими гадками. Онъ не могъ зрозумѣти, що се именно случилось . . .

Минуло пару недѣль съ той поры, и нашъ галицкій молодецъ проходилъ по славныхъ улицахъ города Одессы. Родне село, родичи не вылазили ему съ головы. Онъ рыдалъ, скучалъ и проклиналъ свою долю — проклиналъ ту годину, въ которой онъ уродился. Однако тяжка праця — ношенье-розгрузка рельсъ и шпалъ — отбирали молодому хлопцеви и такъ слабе здоровье. За пару мѣсяцевъ хлопецъ троха понялъ отношенія среди русскихъ людей.

«Отъѣзжаемъ до Курска», сказалъ старшій рабочій. Хлопецъ засмутился, бо онъ предчувалъ дальшіи свои терпѣнья и муки. Но видно, що судьба сего бажала. Онъ рѣшилъ покинути отрядъ въ надеждѣ, що тымъ способомъ удастся ему полѣшпити свою долю.

Стары липы, въ два ряды по обѣихъ сторонахъ розлогой полевой дороги, шумѣли отъ вѣтру. Хлопецъ ступалъ крокъ за крокомъ и боролся со страшными своими думками. Онъ ишолъ, но не зналъ куда. Наразъ пріусталъ съ голоду, сѣлъ подъ липою, розгадалъ-роздумалъ и залился ревными слезами: «Где я? Куда иду? Где мои родичи? Где мое poднe село? Що было поводомъ до сего, що я покинулъ всѣхъ? Я не видѣлъ наветь своей мамы ни отца . . . я грался съ хлопцями и такъ покинулъ ихъ. Чи знаютъ они, где я? Чи знаютъ они, що я нынѣ сиджу ось тутъ подъ розлогою липою и плачу ? А може они думаютъ, що я погибъ . . . Ахъ, доле-доле! . . .»

Хлопецъ увійшолъ въ улицу мѣстечка Н—. Тутъ онъ нанялся на службу и, исполняючи свои обязанности, ожидалъ дня, коли онъ сможе увидѣти свое родне село.

Минулъ годъ отъ того часу. Хлопецъ сталъ на мѣсце и началъ думати о чемъ то другомъ. За село, за родню онъ забылъ — ему сдавалось, що той часъ еще далеко. Онъ началъ жити житьемъ культурнымъ, просвѣщеннымъ. Его начало все интересовати. Онъ хотѣлъ знати все. Прихильностъ русскихъ людей еще больше додавала ему охоты до знанія.

Но отъ того часу его положеніе стало далеко горшимъ подъ иншимъ взглядомъ, бо того, о чемъ онъ мріялъ, не могъ осягнути. Причина была — его молоды лѣта и неознакомленность съ политичнымъ житьемъ въ той мѣсцевости. Его розрадою были страницы въ газетѣ «Кіевлянинъ» — страницы Шульгина. Однако «Кіевская Мысль» его баламутила.

Доля его, видно, хотѣла дальше съ него насмѣхатись, его преслѣдовати, ввергнути его въ нужду и горе. Часъ миналъ . . . а онъ и не думалъ о томъ, що за хвилю настане горе, смутокъ, недоля . . .

Нѣмцы . . . Якъ цѣлы розлогіи русскіи степи — всюда нѣмцы. Нужда—арестованья—збыткованья—катованья.

Нашъ хлопчина, набравши больше силы, розума и отваги, ходилъ гордо и смѣло помежъ нихъ.

Полиція Скоропадского гонорово проѣзжала по улицахъ мѣста. Эшалонъ за эшалономъ отправлялись всѣлякіи добра русской земли до Германіи. Хлопецъ переживалъ тогда дни горя — дни, где не зналъ, що съ нимъ буде дальше. Онъ такъ уже было привыкъ до преслѣдованій, до нужды, голода и холода, що не зважаючи ни на кого и ни на що, выходилъ завсегда на мѣсто и приглядался, якъ мадьяры, нѣмцы и галицкіи украинцы робили порядки, якъ отбираючи оружіе отъ мужиковъ давали имъ по 25 буковъ. Хлопецъ, дивлячись на то, страшно болѣлъ о такъ безконечной и непонятной несправедливости.

Въ камерѣ тихо . . . лишень часъ отъ часу чути стукъ идучихъ людей дорогою. Онъ умученный, въ бѣдѣ и нуждѣ, лежалъ и думалъ . . .

Наразъ двери отворились и въ камеру увійшло двое полицмановъ Скоропадского.

— Ты, жулику, тутъ? . . О хорошо! . .

— Какъ тебя звать? . .

Хлопецъ, назвавши свое имя, пыталъ ихъ лагодно: «Кто се вамъ наговорилъ таку неправду на мене? Чи я дѣйстно уже маю пропадати въ нуждѣ и горѣ?

— Ты арестованъ! . .

Минали дни за днями, а нашъ хлопчина сидѣлъ въ темной вязницѣ, ожидаючи хвилѣ, коли то прійде часъ и онъ зажіе свободно, коли то прійде тотъ часъ, що его уже будутъ мати за людину, а не за худобину. Онъ не одинъ разъ кричалъ до ключника: «Ты воръ, кровопѣецъ, почему меня здѣсь караулишь! Я хочу жить на свободѣ, какъ равный съ равными!» 

Однако то было битье головою до муру, горохомъ до стѣны . . .

День ясный. Черезъ оконце пробиваеся лучъ солнца. Онъ чуе, якъ пташки радостно спѣваютъ, якъ свѣтъ веселится. А онъ пропадае въ тюремныхъ стѣнахъ . . . молоды лѣта проходятъ въ горю . . . въ холодѣ и въ голодѣ.

Заснулъ. Наразъ отворяются двери. Въ камеру входятъ два скоропадці. Нашъ молодецъ, увидѣвши ихъ, не хотѣлъ вѣрити въ щось лучшого. Онъ зналъ, що горе и нужда еще не скончились. Дальше думати онъ не малъ часу, бо одинъ изъ прибывшихъ полицмановъ крикнулъ: «А ну-ка, землякъ, сбрось галифе и подштанники — мы тебѣ что-то укажемъ!»

Сдавалось, що въ камерѣ пекло . . . Стонъ галицкого молодца и звѣриный крикъ и глумъ полицмановъ заглушовалъ все.

Тишина . . .

— Вотъ тебѣ 150 нагаекъ на завтракъ . . . На обѣдъ получишь 100, а на ужинъ 50.

Хлопецъ, набравши немного отваги, сказалъ: «Прочь отъ мене, украинскіи фанатики, измѣнники всему, що русске!»

Ушли.

Щобы описати стоны и сльозы обѣда и вечери того молодца, то треба бы мати желѣзну волю и желѣзны нервы.

Минули двѣ недѣли. Онъ чорный, якъ сырая земля, каждый день доставалъ по 300 нагаекъ. Онъ уже того не чулъ. Ему выглядало, що тѣло его уже изъ желѣза.

Якъ всадили въ тюремны стѣны, такъ и выпустили, не сказавши ни слова . . .

Часъ миналъ, а нашъ молодецъ жилъ дальше въ нуждѣ и горѣ, стративши много здоровья.

1918 годъ—лѣто. День горячій, веселый, но не для всѣхъ.

Поѣхалъ . . . куда очи ведутъ, но щобы не видѣти проклятыхъ нѣмцевъ, мадьяръ и имъ подобныхъ.

Солнце спускалось и ховалось въ широкіи степи Всевеликаго Войска Донского.

Ростовъ на Дону . . . нове житье, нова цѣль: организацiя Карпато-русского Отряда при Чехословацкомъ Инженерномъ полку, г. Малецъ, и т. д. и т. д.

Нашъ молодецъ думалъ, що ажъ теперь зажіе добромъ и веселостью.

Но минуло три дня, и нашъ молодецъ ѣхалъ обратно на «Украину» межъ нѣмцевъ и мадьяръ. Въ сѣрой русской шинели . . . въ рукавѣ подъ пошвою малъ нѣсколько десятокъ воззваній до бѣженцевъ галичанъ, до Холмщины и т. д. 

Пріѣхалъ . . . Умученный положился спати въ галлереѣ . . . спитъ. Наразъ снится ему, що со всходу летитъ чорный аэропланъ и сѣдае коло него на розлоге подвѣрье экономіи Б—. княгини М. Т. Щ.

— Авфъ, ду гайсестъ!

Всталъ . . .

— Такъ правдиво, такъ я зовусь.

— Ты шпіонъ?

— Кто вамъ се сказалъ?

— Штиль . . . Панъ есть шпіонъ и мы пана арестуемъ.

Великій выгонъ, толпа народа. Восемь мадьяръ и четыре нѣмца, обступивши нашего страдальца кругомъ, карабины поспускали прямо до него и чогось ждутъ.

Съ горы до мѣсточка Н— спускается фѣра, въ которой, связанный якъ баранъ, лежитъ хлопецъ и страшнымъ взглядомъ дивится, будто зачаровуе, гипнотизируе все то, що его окружае . . .

Ночь холодна. Хлопчина связанный лежитъ на стрыху двухповерхового дома, и голову его прошибаютъ страшны думки о томъ, що буде дальше. Однако не окончилъ еще думати, якъ услышалъ стукотъ по сходахъ на стрыхъ до него и приказъ:

— Ходзь панъ зе мноу!

— Пошли. ..

Саля просторна, на серединѣ столъ, а за столомъ комендантъ постерунку мѣстечка Н—.

— Що ты тутъ робишь, волоцюго?

Коли хлопчина хотѣлъ отповѣсти, въ той хвилѣ комендантъ ударилъ его такъ сильно рукою въ пульсъ, що онъ повалился на подлогу цѣлкомъ неживый, облитый кровью. Комендантъ стоялъ и выжидалъ, но хлопчина до памяти не прійшолъ.

Ночь; гамiръ, розговоры о рѣчахъ и справахъ страшныхъ и грозныхъ. Хлопецъ будто бы пробудился и дивится: онъ въ тюремныхъ стѣнахъ межъ 10-ью товаришами, однако людьми старшими.

— Товариши, — пытается: — що се за тюрьма? Коли мене сюда привезли?

— Вчера вечеромъ привезли тебе на полъ живого изъ мѣсточка Н—.

— А якъ ся тюрьма называе, чи то въ селѣ, чи въ мѣсточку?

— Се уѣздный городъ Б—въ, — сказалъ одинъ изъ тюремниковъ.

Коли хлопецъ вернулъ до полной памяти, за 16 годинъ, онъ съ якимсъ страшнымъ выглядомъ глянулъ на рукавъ своей шинели и быстро разорвалъ рукавъ. Присутны тюремники удивленно дивились, якъ нашъ галичанинъ вынялъ изъ-за рукава якіись паперы и по куску, деручи ихъ въ злости, ѣлъ. Сдавалось, що ему тіи отозвы, которы онъ еще заховалъ въ рукавъ въ Бѣлой Глинѣ, Ставропольской губерніи, дуже смакуютъ . . .

Тяжкіи злидни и тюремны обычаи не давали ему жити. Онъ просилъ каждой минуты на себе смерти.

За пару недѣль онъ нашолъ вѣрного товариша изъ Полтавской губерніи. Одной ночи они постарались пропилувати тюремны краты и подерши коцъ на куски спустились. Однако не удалось . . . они не знали, що тюрьма оточена 5 метровъ высокимъ муромъ. Напротивъ, симъ заслужили себѣ тьму и сыру яму, где было такъ, що и въ пеклѣ навѣрно не буде горше.

Такъ сидѣвши 5 недѣль — где на три дни получилъ горнятко воды и кусочекъ хлѣба — ожидалъ, но не думалъ о чомсь лучшомъ, а всегда думалъ, що прійде часъ, коли онъ попрощается со своею лютою и страшною судьбою.

Отворились желѣзны двери и съ фонарикомъ увійшолъ ключникъ и цугсфиреръ чехъ.

За цѣлы лѣта своего горя, нужды и голода онъ учулъ теперь первы лагодны слова отъ чеха. Чехъ подробно розсказалъ ему о его судьбѣ, а наконецъ додалъ: «Нынѣ тебе отпровадятъ отсюда, но не знаю куда». И дѣйстно за якійсь часъ прійшли мадьяры, выпровадили его на свѣтъ Божій, связали и, положивши на подводу, повезли . . .

Межъ селомъ В— и селомъ Б— мадьяры хотѣли собѣ съ него посмѣятись и каждый изъ нихъ ударилъ его по пять разъ кольбою въ груди, приговорюючи: «Руссъ, Руссъ». Хлопчина стратилъ притомность . . . Прійшовши до себе, дивится . . . а онъ снова на томъ самомъ стрыху, що былъ передъ нѣсколькими тыжднями въ мѣсточку Н—.

«Охъ, Господи, що се за кара на мене!» — вырвалось изъ его устъ.

Въ мѣсточку живый рухъ. Люди ходятъ съ улицы на улицу, торгуютъ, а нашъ хлопецъ связанный дальше лежитъ на фѣрѣ и ожидае хвилѣ, коли его мукамъ прійде конецъ . . .

Наразъ глянулъ . . . иде княгиня М. Т. Щ. Стала . . . говоритъ до мадьяръ, но онъ не розумѣе. Сплакала, бо сего хлопця добре знала. За хвилю были на станціи того же мѣсточка Н—. Окруживши его кругомъ, ожидали поѣзду, що малъ надъѣхати съ Г—а. Всюда знакомы дивятся и не хотятъ вѣрити . . . Подходятъ, подносятъ яблоки. Онъ наставилъ руку по яблоко, но въ той хвилѣ ударилъ его мадьяръ такъ сильно карабиномъ, що хлопецъ сомлѣлъ.

Надійшолъ поѣздъ. Завели до вагона и посадили его въ середину. Одинъ взялъ за одинъ конецъ шинели, другой за другой и такъ ѣхали . . . 

Станція маленька — одна электрична лампа освѣчуе перонъ. Хлопецъ пытается, що то за станція, и довѣдуется, що К—а. Тутъ его обступили добре кругом и попровадили шосейною дорогою. Прошли не больше, якъ два километры, и прійшли до того же мѣсточка. За хвилю нашъ хлопецъ былъ уже въ тюрьмѣ — безъ свѣтла, безъ кровати, безъ ничого. Куда только повернулся, всюда только болото и страшна вонь. Такъ просидѣлъ до рана. Рано на поѣздъ и снова попровадили. Надъ вечеромъ онъ уже находился въ тюремныхъ стѣнахъ мѣста Ж—и. Тутъ ему судьба дописала еще лучше, бо каждого дня давали по три разы «шпанги» . . .

Одного дня, коли онъ такъ сидѣлъ задуманный, а думка думку выганяла, отворились двери и увійшло двое молодыхъ людей. По ихъ лицахъ и убранью, якъ тоже по чисто литературномъ русскомъ разговорѣ можно было познати, що то суть люди высшого образованья, що то суть интеллигенты. За пару дней нашъ хлопецъ постарался довѣдатися отъ нихъ, що они за одни. А было се такъ. Коли они ѣли бѣлый хлѣбъ и скірку обгорѣлу обрѣзовали и кидали на землю, нашъ хлопецъ попросилъ: «Господа, не разбрасывайте, а дайте мнѣ — я уже двое сутокъ ничего не ѣлъ». Незнакомы вкраяли ему кусокъ хлѣба и даючи одинъ, низкого росту, въ окулярахъ, кучерявый, вѣкомъ 30-35 лѣтъ, спросилъ:

— А вы, товаришъ, откуда?

— Изъ Галичины, Тернопольской губерніи.

Такъ начался разговоръ. Одинъ изъ нихъ, высокій, бѣлокурый мужчина, былъ докторъ медицины и мадьяръ. Другой не признался, якой онъ національности, но далъ свой адресъ: Будапештъ Журналъ — до Бела К—на. Розумѣется, адресъ былъ скороченый въ фамиліи и занятіи. Оба были арестованы въ Екатеринодарѣ.

Сдавалось нашему хлопцеви, що онъ уже съ ними буде умирати. Но се не продолжалось такъ долго — только три недѣли. Коли ихъ изъ тюрьмы забрали, онъ собѣ вспомнулъ, сколько они мали Донскихъ грошей, и въ той хвилѣ задеревѣлъ, волосье стало ему дубом, въ очахъ потемнѣло. Ему пришло на мысль, що въ 22 протоколахъ уже все есть, но бракъ еще до воду, чи были у него Донскіи гроши. Того доводу браковало до висѣлицы. Хлопецъ всегда перечилъ, що онъ на Дону не былъ. Коли онъ тогда сягнулъ за рукавъ, вспомнувши о тѣхъ двухъ людяхъ и о великой суммѣ Донскихъ грошей, заразъ нагадалъ собѣ, що въ одномъ рукавѣ мае 5 Донскихъ рублей. Въ той хвилѣ, коли онъ ихъ вынималъ, а потом приглядался и роздумовалъ, що столько шукали и на счастье не нашли, увійшолъ панъ капраль и ключникъ. На противоположной причѣ лежалъ итальянецъ и спѣвалъ. Коли они такъ увійшли, то заразъ же звернули увагу на чудно спѣвающого итальянца. Изъ того скорысталъ нашъ хлопецъ, бо въ одну митъ тыхъ 5 рублей за однимъ проликомъ съѣлъ и съ радости перекрестился. Капраль, звертаючись до него, сказалъ:

— Пташку, ходи-но со мною . . . достанешь троха надгороды.

По дорозѣ встрѣтился съ капралемъ, который провадилъ хлопчину, фельдвебель чехъ и спросилъ его: «Вохинъ?»

Капраль отвѣтилъ: «Кригсгерихтъ!»

Хлопчина не могъ того порозумѣти добре. Онъ зналъ, що «вохинъ» се значитъ «куда», а «кригсъ» се значитъ «военный», но слова «герихтъ» не могъ порозумѣти. При отходѣ чехъ сказалъ: «Сволочи тіи нѣмцы и мадьяры!»

За хвилю они стояли въ великой салѣ. Хлопецъ складалъ 23-ій протоколъ и все одинаково твердилъ, що онъ на Дону не былъ, жадныхъ большевиковъ, ани Кольчаковъ, ани Деникиновъ онъ не знае. За якихъ 15 минутъ они возвращались снова до тюрьмы . . .

На дворѣ непогодна осень . . . Стѣны тюремны въ казармахъ Францъ Іосифа въ Тернополѣ отбирали нашему молодцеви послѣдни силы. Що за судьба была того хлопця, що всюда его катували по звѣрски, трудно и донынѣ се узнати. Просидѣвши одинъ тыждень въ Тернополѣ, онъ уже старался, щобы во що бы то ни стало утечи до-дому, хотя така утеча бы ему не помогла, а напротивъ, пошкодила. Коли онъ такъ думалъ, въ той хвилѣ отворились двери и увішнолъ цугсфиреръ-чехъ и сказалъ хлопчинѣ: «Нынѣ ты поѣдешь до Вѣдня съ однимъ цугсфиреромъ-чехомъ, который ѣде до Вѣдня на урльопъ».

Хлопецъ тяжко зажурился и сталъ безрадный, головою толкъ до муру и рыдаючи говорилъ: «Менѣ всего якихъ 15 миль до-дому, а тутъ судьба каже ѣхати еще подивитись на Вѣдень». Страшный плачъ прервалъ ему той самый чехъ и попросилъ его, щобы ишолъ до канцеляріи.

Въ канцеляріи комендантъ спаковалъ всѣ протоколы и, подаючи цугсфирерови-чехови, сказалъ по польски: «Машъ тутъ вшистко, тылько уважай на тего збуя, ажебы нье уціеклъ».

На станцію Тернополь ишло ихъ трое: нашъ хлопецъ, цугсфиреръ и его тернопольска коханка. До поѣзду треба было чекати двѣ годины. Цугсфиреръ звернулся до хлопця и говоритъ: «Будьте такъ добры, постойте минутку съ симъ куферокомъ, а я съ сею панною пойду еще въ мѣсто».

Пошли . . . Хлопецъ задумался и не зналъ, що съ собою теперь робити. «Я теперь вольный», подумалъ, «три километры отсюда есть село К—и, а въ немъ есть мой товарищъ . . . попробую счастья» . . .

Оставивши куферокъ, утѣкъ . . .

Улица широка, занечищена, полно на ней войска, которе переходитъ туда и назадъ.

Страхъ . . . но иде онъ дальше, пробуе счастья. Наразъ онъ станулъ, щось будто шепнуло ему и пригадало ему тыхъ чеховъ, изъ которыхъ первый отнесся до него по людски въ тюрьмѣ Б—, другой на встрѣчѣ, а третій тутъ въ Тернополѣ. Чи вертатися, чи идти дальше. Голова закрутилась . . . «Нѣтъ, вернусь, бо се проводитъ мене чехъ, который въ Вѣднѣ мае молоду жену и двое дѣтей, а черезъ мене онъ попаде въ бѣду . . .»

Вернулся . . . Приходитъ на станцію, дивится . . . куферокъ стоитъ, и нема никого. За хвилю приходитъ чехъ, но уже самъ одинъ. Не знаючи, що сей хлопецъ сдѣлалъ передъ хвилей, вытягае пачку папиросъ и подае хлопцеви со словами: «На, покуришь, а скуришь, я тобѣ еще дамъ. Ѣсти, не журись, будешь мати доволѣ». Поѣздъ надъѣхалъ. Сѣли и поѣхали.

Съ Тернополя до Вѣдня хлопцеви поводилось надзвычайно хорошо. Но то тревало только два дни . . .

Вѣдень — чорны муры, непорозумѣнье, крики . . . Не могъ сего хлопецъ порозумѣти. Въ Вѣднѣ переночувалъ у чеха, онъ далъ ему на дорогу одну корону и поправадилъ на означенне мѣстце. Тамъ щось было незрозумѣлого, и онъ заразъ передалъ хлопця мадьяру и поѣхалъ . . .

За пару годинъ уже были въ мѣстѣ В—у. Розлоги бараки, сотни арестованныхъ, нужда, голодъ, плачъ и скреготъ зубовъ . . .

Тутъ уже конецъ вандрованья нашего хлопця. Получивши лужко изъ трехъ дощокъ, кружку, котелокъ и ложку, ожидае хвилѣ свободы или смерти . . .

Хлопецъ переживае лихи дни. Онъ забылъ за родне село, забылъ за родичей, за розлоги русскіи степи, за прихильность русского народа, забылъ наветь тіи нагаи, тіи карабины, забылъ и не тямитъ. Онъ ожидае . . .

Наразъ «фергатерунгъ», сборъ. Все сорвалось на ноги и выбѣгло изъ бараковъ. Якійсь фельдфебель сказалъ: «Нынѣ о 4-ой годинѣ съ полудня сей баракъ № 8 мае ся десяткувати . . .» Нашъ хлопецъ набралъ отваги и наветъ не думаючи о смерти, ожидалъ спокойно той хвилѣ — певный, що онъ мае быти десятымъ .. .

Но потомъ жаль страшный огорнулъ его, що онъ погибне не въ своей родной землѣ, а тутъ, въ семъ безвѣстномъ, глухомъ мѣстѣ.

Его прошибли великіи думки. Думкою онъ перелетѣлъ всѣ просторы великой русской земли. Коли вспомнулъ о широко-розлогихъ Донскихъ степяхъ, о Сибирской чаруючой природѣ, о безчисленныхъ переворотахъ на территоріи великой Россіи, то по его тѣлѣ перешолъ морозъ, на голову насувались сумны чорны думы. Онъ хотѣлъ собою завладѣти, но даремно. Онъ предчувалъ, що его судьба еще горше зарегочется, що ему не ждати уже чогось лучшого. Онъ нагадалъ собѣ ворожбу одной цыганки въ Семирѣченской области, ему все теперь стало ясно. Онъ былъ увѣренъ, що отнынѣ до якихъ 8 лѣтъ ему добра не зазнати. Онъ вспоминалъ себѣ разны вѣщіи сны, которы дѣйстно исполнялись . . .

Всѣ бараки были наче зачарованы. Ни отъ кого не можно было почути хотяй одного потѣшающого слова. Сколько нашъ хлопецъ ни старался ихъ всѣхъ розвеселити, но не былъ въ силѣ. Всюда панувала мертва тишина. Не было ни одного, который бы не сказалъ, що онъ тѣмъ десятымъ не буде. Каждый боялся, що онъ именно погибне. Нашъ хлопецъ набралъ троха отваги, хотѣлъ пару словъ сказати, но се было уже за поздно.

Якъ удивился нашъ хлопецъ, коли увидѣлъ на порозѣ бараку генерала, который уже не малъ на шапкѣ ружки, а на ея мѣстѣ была червона стяжка. . .

Всюда зачарованье, нужда и голодъ . . . На обширномъ подворью, середъ бараковъ стоятъ наши страдальцы, а межъ ними стоялъ нашъ хлопецъ. Онъ розглядался по всѣхъ баракахъ, откуда еще тягнулись арестованны. Выглядъ его былъ страшный: ноги обмотанны въ шматы, тѣло было видно, а лѣва рука была цѣлковита гола. Коли онъ такъ стоялъ и споглядалъ своими очами, ему казалось, що онъ видитъ дуже далеко, видитъ всѣ мѣстцевости русской земли, котору передъ тѣмъ онъ переѣхалъ вздолжъ и поперекъ. Онъ будто бы прощался съ цѣлою природою, онъ вспомнулъ о своемъ родномъ селѣ, о своихъ родичахъ, о товарищахъ и товаришкахъ. Кровавы слезы покотились по его страшномъ лицѣ. Онъ рыдалъ и що хвиля можно было чути тяжкіи слова жалю: «Где мои родичи? Где мое родне село? Чому я такой молодый попалъ въ таке горе? Чи знаютъ мои родичи, що я тутъ стою и ожидаю хвилѣ страшной росправы? . . А може они забыли за мене, бо кто-жъ може подумати о томъ, щобы дитина переживала тіи страшны муки». Певно, що того никто не могъ себѣ подумати, а въ дѣйстности оно такъ было . . .

Мертва тишина . . . все стоитъ якъ зачароване и ожидае. Наразъ ктось крикнулъ: «Вже идутъ! . .» Пришли . . . то былъ генералъ — той самый, що передъ хвилею былъ въ баракѣ, а съ нимъ пять офицеровъ и нѣсколько меньшей шаржи. Приносятъ столъ и купу паперовъ. Генералъ встае, спускае очи въ долину и о чомсь то страшномъ думае. Выглядъ его страшный. Онъ щось знае, онъ хоче мати промову до собранныхъ — тыхъ рабовъ-звѣрятъ въ людскомъ тѣлѣ. Наразъ вырываются слова — слова тяжкой обиды за людскіи страданія и кровь. Но жаль, що мало кто его розумѣлъ. Бесѣда его окончилась: «Свобода, всѣ до-дому, кто куда хоче... Ничѣмъ вамъ не поможемо, що до отъѣзду, бо всюда розруха якъ въ мѣстахъ, такъ и на станціяхъ. Наши распоряженія теперь за-слабы . . . Прощайте, бо и мы не знаемо, що съ нами буде . . .»

Рухъ, крикъ, плачъ . . . Баракъ горитъ. Магазины розбиваютъ. Кухарей стрѣляютъ. Кличутъ о помсту до неба.

Все розійшлось, кто куда хотѣлъ, и каждый, що нибудь взявши въ полотно отъ матраса, перекрестился еще далеко за бараками, попрощался одинъ съ другимъ и поплелись . . .

На станціи того же мѣста В—а стоитъ нашъ хлопецъ. Ще до теперь такъ страшно не выглядалъ, якъ въ сю хвилю. Скулился подъ муромъ станціи и говорилъ щось съ русскимъ военноплѣннымъ штабсъ-капитаномъ. Подъ пахою видно было у него пару дюжинъ червоного паперу. Ожидалъ поѣзда, который малъ ѣхати до Вѣдня, но не дождался . . . пошолъ пѣхотою въ указанномъ направленіи черезъ поле.

Умученный присѣлъ надъ ровомъ поточка и задумался: «Куда я иду? Чи я годенъ зайти до своего родного села? Чи то пару миль?»

Голый и босый въ осенніи дни нашъ хлопецъ находился въ Вѣднѣ на Сѣверномъ вокзалѣ. Всюда ревизіи — отбираютъ, рабуютъ, бьютъ. Голодъ доскулюе, сонъ моритъ . . . Уснулъ подъ вагономъ. Наразъ снится велика рѣка и сильно занечищена. Онъ ходитъ понадъ ней и хочетъ перейти. Въ томъ видитъ, що есть кладка черезъ рѣку, но поруча нема и переходъ неможливый. . . Наразъ все исчезае и передъ нимъ ростилается разлогій степь, но разъ отъ разу встрѣчаются болотисты озера, и онъ между ними не може идти ни взадъ ни впередъ. Но пробуе, и не дуже страшно . . . иде и выходитъ на чудну шосейну дорогу, пріукрашенну розлогими высокими тополями. . .

Сильный гукъ выстрѣла изъ карабина его розбудилъ . . . Кругомъ переполохъ, вагонъ, подъ которымъ онъ лежалъ, розбитый — въ немъ полно согнилыхъ яблокъ. Розбираютъ ихъ толпой. Стрѣлъ, который его розбудилъ, былъ розбитьемъ вагона. Хлопецъ всталъ, поднялъ одно яблоко и съѣлъ. . .

Ночь была темна, а нашъ хлопецъ сидѣлъ и роздумовалъ: «Домъ далеко, Богъ высоко . . . люди чужи, а онъ голый тутъ домерзае . . .» Въ той хвилѣ подходитъ якійсь старшій панокъ и пытае: «Откуда вы, пане?» Хлопецъ отповѣлъ, що изъ Галичины, изъ села Д—.

— А якъ вамъ на имя?

Хлопецъ назвалъ свое имя.

— Перепрашаю васъ, я тоже изъ того села, и чому мы одинъ другого не узнаемо?

Нашъ хлопецъ съ зацѣкавленья, що мае вже товариша подорожи до дому, пытае:

— А якъ называетесь вы и що тутъ робите?

— Моя фамилія С. Р—нъ, я жидъ и былъ арестованъ въ Кіевской губерніи за подозрѣніе въ большевизмѣ и за то меня вывезли сюда, т. е. властиво до бараковъ въ мѣстѣ В—а, но поводженье мое было добре.

Въ той хвилѣ надійшолъ другій жидокъ, щось оба погаркотѣли и пошли. . . 

Хлопця огорнулъ страшный жаль. Онъ снова самъ одинъ, якъ былина въ полѣ. Но живый рухъ, якій былъ на той станціи, додалъ нашему хлопцеви троха отваги и силы. На станцію надійшолъ поѣздъ и ктось крикнулъ: «Панове, кто ѣде на Краковъ, нехай сѣдае, бо сей поѣздъ заразъ отходить». Но за кѣмъ нашъ хлопецъ пропхался къ поѣзду, то уже всюда было такъ переполнено, що въ вагонахъ не было мѣста . . .

«Чи я маю вже тутъ погибати, чи що? Нѣтъ, я мушу на сей поѣздъ сѣсти, щобы уже разъ покинути се страшне мѣстце».

Сѣлъ . . . Мрака, студень, сильный вѣтеръ отбираютъ хлопцеви послѣдніи силы. Онъ скрылся на верху за коминчикъ вагона и лежитъ. Наразъ крикъ: «Уважайте, бо заразъ буде тунель, всѣ полягайте!» Еще тотъ голосъ не затихъ, якъ его самого сшибло съ крыши вагона и было чути только: «Охъ, мамо! . .»

Нашъ хлопецъ, хотя бы его кто прибилъ сто гвоздями до крыши вагона, то певно, що не присталъ бы такъ къ ней, якъ тогда.

Такъ счастливо доѣхалъ до Кракова. Въ Краковѣ рухъ . . . Польскіи легіоны отбираютъ все въ свои руки и видно по ихъ лицахъ, що радуются скону проклятой Австріи.

Въ Краковѣ треба было чекати два дни, щобы можно было отъѣхати до Перемышля. То яблоко, которе онъ съѣлъ подъ вагономъ въ Вѣднѣ, было его послѣднимъ подкрѣпленіемъ, а съ той поры минуло уже четыре дни. Сѣвши на лавчину, нашъ хлопецъ задумался. Щось предчувае страшне... До него подходитъ кондукторъ и спрашивае: «Куда ты, хлопче, ѣдешь?»

— Я ѣду на Станиславовъ, а властиво до Перемышля и Львова, а тамъ увижу . . .

— О, хлопче, не доѣдешь ты наветь до Перемышля, бо тамъ уже война межъ поляками и украинцами . . . Ты мусишь еще воевати, ажъ такъ вернешься до дому . . .

Хлопецъ поднесъ очи на кондуктора и промовилъ:

— А прецѣнь насталъ часъ, що мы всѣ положило головы за свободу своего поневоленного народа, и не будемо скитатись марно по нѣмецко-австрійскихъ тюръмахъ . . .

Хлопецъ счастливо доѣхалъ до послѣдней станціи передъ Перемышлемъ. Тутъ слѣзъ и пошелъ пѣхотою, хотя могъ ѣхати и до самого Львова, бо не было то правдою, що дорога прервана между Перемышлемъ и Львовомъ.

Выйшовши на дорогу, онъ ступалъ крокъ за крокомъ. Онъ чулся счастливымъ, що онъ находится въ Галичинѣ. Чорны думы не покидали его . . . Голова его и послѣдніи силы здоровья боролись со страшными надходящими думами.

До самой станціи Стрый онъ ишолъ — не ѣлъ, не пилъ. Ктось може подумати, що то было неможливе, що тутъ черезчуръ написано . . . Но нѣтъ. Нынѣ я самъ, коли роздумаю то все, то морозъ прошибае мое тѣло, и я самъ не хочу собѣ вѣрити. Но дѣйствительностъ, жива правда мене поборюе и я мушу вѣрити въ ту правду.

Минуло три дня съ того часу . . .

Въ Станиславовѣ на станціи сильный рухъ. Нашъ хлопецъ сѣлъ на лавчинку въ почекальнѣ и ожидалъ хвилѣ, коли прибудетъ поѣздъ и повезе его въ родне село. Выглядъ хлопця былъ страшный: лице покрыте густымъ мохомъ и обсмароване въ нечистотѣ выглядало, що онъ всталъ съ гроба, що онъ переживалъ о много больше бѣды, якъ тіи, що вертали съ надъ Пьявы. Теперь онъ уже не могъ думати, въ головѣ его уже не было тѣхъ страшныхъ думъ, которы мучили его перше. Онъ сидѣлъ и безучастно ожидалъ своего конца — той хвилѣ, воли онъ не доѣхавши пару миль до своего родного села, упаде и погибне. Голодъ ему доскулювалъ страшно. Онъ уже приготовлялся до вѣчного спочинку.

Уже неодинъ поѣздъ отъѣхалъ до его родного села, но онъ того не замѣчалъ. Онъ не малъ настолько силы, щобы о томъ думати. Голодъ и холодъ сломили его послѣдніи силы. Онъ былъ безрадный.

Наразъ назва его родного села, що онъ неожиданно почулъ, додала ему силы. До него подойшелъ жолнѣръ съ карабиномъ и спыталъ: «Ты откуда ѣдешь?» Нашъ хлопецъ розсказалъ ему свою долю. Той украинскій жолнѣръ былъ его товарищъ, съ которымъ познакомился въ Россіи.

Начался разговоръ. Товарищъ далъ ему бохонецъ хлѣба и смальцу. Голодный хлопецъ въ одну мить то съѣлъ, но нигде того не чулъ.

Изъ Станиславова до-дому онъ не ѣхалъ, а летѣлъ. Родна его станція привитала его тоже по звѣрски. Онъ видѣлъ тутъ, якъ збанкротованы шаржи обдирали бѣдныхъ рабовъ, возвращающихся съ войны. . .

Що за радость была дома, о томъ не хочу писати: каждый изъ читателей то самъ добре зрозумѣе.

Списавши цѣлый рядъ дикого звѣрства, въ концѣ хочу сказати, що виновникомъ горя того хлопця былъ односельчанинъ того же хлопця. Въ сумныхъ рядахъ я его оставилъ . . . Нынѣ онъ жіе, припѣваючи, гдесь далеко, а нашъ хлопецъ, забывши о своемъ колишнем горѣ-смутву-голодѣ-холодѣ и звѣрскихъ катованьяхъ, жіе и думка думку выганяе — о чемсь великомъ, страшномъ, о загадковыхъ силахъ души, чогось бажае, но трудно . . .