ДУША НАРОДА
Разсказъ

Мужики застали Пахома на мѣстѣ преступленія.

Они уже давно слѣдили за нимъ, караулили его, но все напрасно. И злоба ихъ на него росла изъ года въ годъ. Случилось такъ, что вѣрный помощникъ и другъ Пахома за что-то распалился на него гнѣвомъ. Желая вмѣстѣ съ тѣмъ прекратитъ свое опасное занятіе и примириться съ обществомъ, что возможно было бы только въ томъ случаѣ, если бы онъ обезвредилъ Пахома, — онъ пошелъ и предалъ его. Темною ночью мужики по одиночкѣ задворками собрались къ указанному мѣсту и молчаливо распредѣлились по закоулкамъ крестьянскаго двора, за углами построекъ, попрятались за сохами, за телѣгами и, не шевелясь, сидѣли и стояли, чутко прислушиваясь, съ непримиримой злобой въ сердцахъ, съ нетерпѣливой жаждой расплаты.

Стояла осень.

Уже пожелтѣли листья тополей.

Ночь дышала холодомъ, далеко былъ слышенъ каждый звукъ. Крестъянскій дворъ объятъ былъ сномъ, и фигуры притаившихся людей сливались съ смутными тѣнями предметовъ. Вблизи на задворкахъ непрестанно слышался тихій плескъ и рокотъ рѣки.

Внезапно скрипнула доска забора. . .

И вновь все стихло.

Еще нѣсколько минутъ ожиданья, — и вотъ послышались крадущіеся шаги. Показалась высокая, неясная какъ тѣнь, фигура человѣка. Осторожно, но увѣренно, подошелъ человѣкъ къ дверямъ сарая, ощупалъ замокъ, повозился съ нимъ, осторожно оглядѣлся и, отпахнувъ дверь, вошелъ въ сарай. Тотчасъ послышался звукъ, словно гдѣ-то чиркали спичками, кто-то рѣзко свистнулъ . . . дворъ освѣтился фонарями и толпа мужиковъ съ молчаливой поспѣшпостыо кинулась въ сарай. Съ ножомъ въ рукахъ, съ горящими глазами, бросился человѣкъ навстрѣчу толпѣ, что-бы пробиться.

Но уже десятки рукъ схватили его.

Крѣпко сжали.

Тогда онъ пересталъ сопротивляться.

Понявъ, что сгибъ и нѣтъ ему пощады, лишь дико озирался онъ своими выпуклыми, какъ бы налитыми кровью, глазами на мутно освѣщенные свѣтомъ фонарей яростныя, мстительныя лица. Руки его были такъ скручены назадъ, что вся его высокая фигура согнулась, какъ-бы готовясь къ прыжку, и лохматая квадратная борода выставилась впередъ. Отъ короткой борьбы рубашка его была исполосована и висѣла клочьями. Мужики тяжело дышали и впивались взглядомъ въ его лицо, но молчали, какъ бы не находя словъ. Только толстый Фролъ прошепталъ съ злою радостью:

— Попался . . . лиходѣй.

И за нимъ вся толпа словно шумно вздохнула.

— По-пал-ся-а. . .

И тотчасъ, какъ было условлено, потушивъ фонари, въ тишинѣ и въ жуткомъ молчаніи повели его за село, къ берегу рѣки. Въ тискахъ плотно сжавшей его толпы онъ ступалъ, согнувшись, въ покорномъ молчаніи, но незамѣтно страшнымъ напряженіемъ всѣхъ силъ пытался ослабить ремни. А передъ лицомъ его, въ нетерпѣливой злобѣ и жаждѣ мести, копошившейся годами, мелькали колья, палки, и руки, крѣпко сжатыя въ кулаки. Сдержанный злобный шопотъ дышалъ на него какъ буря. Но чѣмъ дальше оставалось село, тѣмъ несдержаннѣе становился говоръ, переходя въ безпорядочные хриплые крики и угрозы.

— Злодѣ-ѣй. . .

Кричали, выли ему въ уши:

— Душегу-у-убъ!

— Раззорилъ все село!

И шли все быстрѣе, почти бѣжали, увлекая его, какъ бы въ вихрѣ спѣшащихъ, сталкивающихся, возбужденныхъ тѣлъ. Маленькій Данило забѣгалъ впередъ, точно плясалъ впереди толпы и, яростно взмахивая руками, выкрикивалъ въ лицо Пахому:

— Волкъ . . . волкъ. Отольются тебѣ мои слезки!

Дико смѣялся и радовался.

— Отольются, волкъ!

Сквозь неистовый крикъ и шумъ густо ревѣлъ, какъ волъ, неуклюжій, массивный и хромой Зотъ, передъ самымъ лицомъ Пахома разѣвалъ лохматый ротъ, самъ весь лохматый и какъ бы ныряющій передъ Пахомомъ на хромой ногѣ.

— Гга-а. . . Моего-то Гнѣдого вспоминаешь? Сусѣдскую кобылу забылъ? Все знаемъ, все-е. Ивана Парамоныча забылъ? Петровыхъ забылъ? Кирсанова забылъ? Всѣ здѣся.

Эхомъ отзывался стоустый крикъ:

— Всѣ здѣсь . . . всѣ-ѣ! Всѣ тебя, лиходѣй, помнимъ!

И въ мерцаніи звѣздъ мелькали передъ Пахомомъ искаженныя злобой лица обездоленныхъ имъ людей. Одинъ за другимъ выбивались они изъ толпы передъ лицо Пахома и, задыхаясь, кричали:

— Узнаешь насъ . . . узнаешь?

И исчезали.

И на мѣсто нихъ, словно въ дикомъ танцѣ, выбѣгали другіе.

— А меня узнаешь . . . узнаешь, звѣрь?!

И уже начинали учащаться удары по вздрагивающему тѣлу Пахома, — тупые, тяжелые удары, отъ звука которыхъ еще сильнѣе разросталась нетерпѣливая ярость. Но рокового, послѣдняго слова еще никто не произносилъ, хотя оно жило въ сердцахъ. И только когда показался свѣтлый плесъ рѣки, — на крутомъ берегу, надъ обрывомъ, толстый Фролъ прокричалъ:

— Въ кругъ!

И въ середину круга на землю онъ съ силой бросилъ Пахома.

— Бей!!

Пахомъ попытался подняться.

Но тупые, шумные удары палокъ вновь свалили его съ ногъ.

И, извиваясь отъ жгучей боли, въ смертной тоскѣ, уже съ переломленной рукой, и съ лицомъ залитымъ кровью, онъ первый разъ заговорилъ, и сталъ кричать:

— Братцы . . . ужели безъ суда! Братцы. . .

Жутко проносился его крикъ надъ рѣкой.

— Безъ суда? . . братцы.

Съ злымъ, сосредоточеннымъ молчаніемъ продолжали избивать его разъяренные люди. Только толстый Фролъ глухо сказалъ:

— Тебя давно осудили . . . аль ты не зналъ?

— Ужели семью мою . . . семью обездолите . . . братцы?

— А ты наши семьи не обездоливалъ?

Кругъ мужиковъ все сжимался.

Истерзанное тѣло извивалось у самыхъ ихъ ногъ, какъ темнокровавое пятно, глаза ихъ мутились, груди хрипло дышали. Тогда, въ послѣднемъ томленіи, теряя сознаніе, Пахомъ поднялся на колѣни и крикнулъ:

— Убійцы, прокляты будете! Не дали молитвы! Умрете сами безъ покаянія.

Неожиданной и страшной угрозой отозвался его крикъ въ сердцахъ мужиковъ, застыли руки съ поднятыми палками.

Толстый Фролъ отозвался:

— А вѣдь вѣрно. Забыли . . . что-же это мы. Душу губимъ нераскаянную. Вѣдь грѣхъ-то ея на насъ будетъ.

Мужики съ какой-то вялой неохотой разступились, точно сонные,

— Пусть покается, — визгливо крикнулъ Данило, — только скорѣй . . . скорѣй!

— Молись, Пахомъ, — сказалъ Фролъ.

И мужики, какъ сонные, шумно повторили:

— Молись. Скорѣй молись.

Вновь обступили его.

— Молись . . . скорѣй! Скорѣй молись, лиходѣй!

Пахомъ поднялъ трясущуюся голову и окровавленное лицо свое обратилъ къ звѣздамъ. Мужики невольно отступили. Но въ нихъ не было жалости, а росло нетерпѣливое желанье скорѣе покончить все.

И они кричали:

— Скорѣй молись . . . скорѣй!

Но когда Пахомъ полушопотомъ сталъ бормотать какія-то безсвязныя слова, одинъ за другимъ они поснимали шапки.

— Развяжите руки, — глухо сказалъ Пахомъ.

— Зачѣмъ? — Перекреститься.

Никто не двинулся.

— Нѣтъ, — прогудѣлъ Зотъ, — молись, не трать время.

Пахомъ больше не просилъ.

Опять онъ сталъ посылать звѣздамъ свои безсвязныя слова среди жуткаго, упорнаго молчанья окружающихъ, а самъ сдѣлалъ послѣднюю незамѣтную попытку развязать руки. Но ременныя возжи были крѣпки и только врѣзывались въ тѣло. Украдкой онъ бросилъ взглядъ въ сторону рѣки. Но слишкомъ тѣсна была толпа мужиковъ, сквозь ихъ гущу видны были только звѣзды надъ головой. Тогда мутящимся взглядомъ обвелъ онъ лица своихъ враговъ и вдругь крикнулъ неистовымъ голосомъ:

— Простите меня . . . братцы!

— Богь проститъ, — глухо отозвалась толпа.

— Развяжите руки . . . перекреститься. Вѣдь погибаю!

Всѣ молчали.

Взглянули на Фрола.

И какъ бы чувствуя одобреніе въ этихъ взглядахъ, Фролъ нагнулся и распустилъ возжи. Пахомъ съ облегченіемъ вздохнулъ, опять взглянулъ на звѣзды и широко перекрестился.

За нимъ перекрестилась вся толпа.

Пахомъ вытянулъ руки къ толпѣ.

— Братцы. Простите меня! Пожалѣйте!

Но просьба его потонула въ взрывѣ криковъ. На время сдержанная ярость пробудилась въ тодпѣ съ новой силой.

— Нѣтъ тебѣ, злодѣй, прощенья! Нѣтъ тебѣ прощенья!

Снова мутное вино гнѣва и долго копошившейся злобы ударило въ головы, толпа кинулась къ нему съ поднятыми палками, съ безумными лицами, что-бы добить, уничтожить его на мѣстѣ. Но въ этотъ моментъ Пахомъ послѣднимъ напряженіемъ силъ вскочилъ на ноги, съ крикомъ боли бросился на толпу, прорвалъ ее и съ кручи кинулся въ рѣку.

Рѣка огласилась неистовымъ гомономъ.

Подъ звѣзднымъ небомъ метались по темному берегу кричащія тѣни, ругались, спорили, укоряли другъ друга. Данило налетѣлъ на Фрола.

— Зачѣмъ развязалъ руки?

Зотъ ревѣлъ какъ разсвирѣпѣвшій быкъ.

— Пымать ево . . . живьемъ пыматъ. Лодку!

Десятки голосовъ подхватили.

— Ло-о-дку-у. . .

Съ безпорядочнымъ говоромъ, перекликаясь, люди сбѣгали по кручѣ внизъ, раздѣвались и бросались въ воду. Но еще раньше ихъ Зотъ, сбросивъ сапоги, прямо съ крутого берега шумно бултыхнулся въ рѣку и словно китъ забурлилъ по ея глади, подбодряя себя криками.

— Живьемъ лови . . . живьемъ!

Онъ оказался впереди всѣхъ.

Руки его работали какъ тяжелыя весла, разбрасывая брызги. Голова его темнѣла на свѣтлой глади, словно плывущая копна.

— За мной, робята, я вижу ево, — фыркалъ и оралъ онъ, — за мно-о-ой. . .

Тамъ и сямъ за нимъ тянулись темныя точки — головы плывущихъ преслѣдователей. Отъ берега въ разныхъ мѣстахъ отплыло нѣсколько лодокъ съ кричащими въ нихъ людьми. Въ одной стоялъ Данило и визгливо оралъ на всю рѣчную тишь:

— Правѣй, правѣй . . . я вижу ево!

Онъ смѣшно размахивалъ руками и торопилъ гребцовъ.

. . . Пахомъ выбился изъ силъ.

Онъ успѣлъ отплыть далеко, но правая перешибленная рука его не дѣйствовала, приходилось работать одной лѣвой, разбитое тѣло тянулось въ глубину . . . уже едва хватало силъ держаться на поверхности. На срединѣ рѣки онъ отдался теченію и плылъ, смотря вверхъ на звѣзды, съ предсмертнымъ туманомъ въ головѣ, съ мутнымъ сознаніемъ, что его пѣсенка спѣта. Онъ чувствовалъ приближеніе погони, но уже ему было все равно . . . лучше утонуть, чѣмъ снова попасть имъ въ руки.

Уже два раза втянула его холодная глубина.

Онъ еще боролся, страшнымъ усиліемъ выплывалъ снова на поверхность, взглядывалъ на звѣзды.

Но сознаніе меркло.

Холодный, утишающій боль туманъ охватилъ его, потушилъ сознаніе и повлекъ въ глубину.

Данило первый визгливо закричалъ:

— Робяты, скорѣй . . . тонетъ!

Охающимъ эхомъ отозвалось по рѣкѣ и на берегу:

—То-о-нетъ. . .

— Правѣ-ѣ-ѣй. . .

— Ныряй кто-нибудь!

— Эй-й . . . лѣво держи. . .

— Утопъ человѣкъ-то.

— Че-е-рти! . .

— Туда ему и. . .

— Брось!

— Да какъ-же такъ. . .

— Лѣ-ѣ-во-о!

— Ныряй кто-нибудь!

— Песъ съ нимъ . . . все равно.

— Да какъ же такъ, человѣка бросить. . .

— Тонетъ вѣдь . . . ишь ты. . .

— Правѣй . . . тутъ, тутъ . . . тяни ево. 

На серединѣ рѣки виднѣлась темная группа лодокъ и ныряющихъ вокругъ нихъ людей. Къ стоящимъ на берегу донесся радостный крикъ:

— Нашли-и . . . е-е-есть!

Вскорѣ лодки причалили.

Люди, съ сдержаннымъ говоромъ, внесли на крутой берегъ недвижное тѣло Пахома. Темный, вспухшій отъ побоевъ, онъ безпомощно лежалъ опять на томъ-же мѣстѣ. Вода стекала съ лохмотъевъ одежды его.

Мужики молча толпились вокругь.

— Что же теперича съ нимъ дѣлатъ? — сказалъ Фролъ съ недоумѣніемъ.

Толпа сдержанно гудѣла.

— Да живъ-ли?

— Смотри захлебнулся? . . .

Впередъ выскочилъ Данило.

— Чево смотрите . . . откачивать надо, — заоралъ онъ визгливо, — давай кто-нибудь кафтанъ!

— Зотъ, давай кафтанъ, — кричали вокругъ.

— Да я его тутъ на берегъ бросилъ.

— Робята, ищи Зотовъ кафтанъ.

— Здѣся онъ . . . вотъ онъ.

Кафтанъ разослали, положили на него Пахома.

Дюжія руки взялись за края кафтана, и Пахомъ тяжело и безпомощно сталъ по нему сновать и перекатываться. Вода вскорѣ хлынула изъ него ручьемъ. Онъ простоналъ и пошевелился.

— Живъ, — тихо прошло по толпѣ.

Его уложили, тепло прикрыли и вновь стояли надь нимъ, ожидая, когда онъ очнется. И уже думали — что-же будетъ дальше, и избѣгали смотрѣтъ другъ на друга. Среди общаго ждущаго молчанія внезапно раздался голосъ Зота.

— Какъ-же такъ: хотѣли человѣка погубить, а на мѣсто того . . . спасли.

Всѣ сдержанно разсмѣялись.

— Да вѣдь ты-же за нимъ нырялъ, — сказалъ Фролъ.

— Я-то я . . . евто вѣрно. Да вѣдь я только пымать хотѣлъ.

— Ну вотъ и пымалъ.

И опять всѣ засмѣялись.

Но Зотъ обозлился.

Онъ шагнулъ впередъ, растолкавъ локтями мужиковъ, и какъ гигантскій и нелѣпый монументъ всталъ надъ Пахомомъ, лохматый и мокрый и зло заоралъ:

— Да што вы, дьяволы . . . аль Бога въ васъ нѣтъ! Што съ человѣкомъ сдѣлали. Чать поди . . . Не дамъ я ево вамъ больше.!

Въ этотъ моментъ Пахомъ очнулся, привсталъ, съ ужасомъ оглядѣлъ толпу, и тотчасъ опять упалъ на спину и заплакалъ.

— Братцы, родненькіе, — говорилъ онъ сквозь безсильныя слезы, — не мучьте. Не могу я больше . . . утопите меня . . . добейте сразу . . . не могу больше, не мучьте.

Бородатыя лица надъ нимъ склонились.

— Пахомычъ . . . да ништо мы. . .

— Вѣдь самъ-же ты. . .

— Ништо мы звѣрье.

— А ты прости!

— Чать . . . люди.

— Чать мы тоже . . . Господи!

Данило чуть не плакалъ.

— Пахомычъ, Пахомычъ, — взвизгивалъ онъ, — песъ съ моей кобылой . . . чать душа-то . . . дороже вѣдь она, душа-то. Брось ты это занятіе. А мы те простимъ.

— Про-о-ости-и-имъ, — шумно заговорили вокругъ, — брось только . . . Христомъ-Богомъ брось. Всѣмъ міромъ просимъ.

— Дай обѣщаніе, — прогудѣлъ Зотъ.

Но Пахомъ молчалъ.

Зотъ нагнулся надъ нимъ, — онъ былъ въ безпамятствѣ.

— Человѣкъ то разнедужился, — поднялся Зотъ, — экъ мы яво. . .

— Въ село ево надо.

— Неси человѣка въ село, робяты.

— На кафтанъ ево.

— Клади, робяты, на кафтанъ.

Пахома положили.

Зотъ взялся за кафтанъ какъ за носилки, Фролъ ухватилъ его съ другого конца, а Данило суетливо бѣгалъ вокругъ и визгливо покрикивалъ на мужиковъ:

— Осторожнѣй неси, робяты . . . осторожнѣй!

Берега рѣки погрузились въ тихій сонъ.

Рѣка словно шепталась съ камышами, лепетала имъ свои чудесныя сказки. И, казалось, все ярче разгорались звѣзды.

Мужики медленно брели въ село съ своей ношей.