Онуферъ Калабанъ былъ дьякомъ въ селѣ Бараняче, въ нашихъ Карпатахъ. Школы дьяковской не кончилъ, а пѣлъ въ крылосѣ все на девятый гласъ, или укладалъ собѣ самъ арію на указанный гласъ: напр., антифоны предъ утреннимъ Евангеліемъ были спеціально нимъ компонованы такъ, что больше подобали на: “Не ходи Грицю”, якъ на гласъ уложенный церковными сладкопѣвцами еще въ первыхъ вѣкахъ христіанства.

Онуферъ былъ особа знатна въ селѣ тѣмъ, что онъ былъ опекуномъ всѣхъ дѣтей незаконнорожденныхъ, а и въ большей части кураторомъ молодыхъ невѣстъ, которыхъ мужове въ Америцѣ на работахъ перебывали. Но але то кураторство и опекунство стояло его много, а и пару разы втягло его въ непотребну кабалу, зъ чого трудно ему было вылизатися и, розумѣется, онъ пострадалъ и каялся и заклиналъ, что больше опекуномъ ничьимъ не буде, но все таки былъ. Жену малъ лукаву и злобну бабу. А когда еще Онуферъ впалъ въ перепалки съ бабами, тогда уже въ его хатѣ наставалъ адъ: баба ломала на Онуфрю колотовцы, мѣтлы, а Онуферъ сновъ въ дефензивѣ розбивалъ горшки бабѣ на головѣ и т. д.

Фигура его тѣла ничьимъ была бы не отличалася отъ всѣхъ другихъ людей, если бы не носъ, который своею длинностію не подабалъ на ніяку расу человѣчества. Люде смѣялися зъ него, что якъ Онуферъ зъ церкви выходитъ, то зъ за дверей видно носъ полъ годины напередъ, що, конечно, было неправда, а простый, злобный вымыслъ, такъ якъ его носъ не былъ дольшій надъ дванадцатъ сентиметровъ, то значитъ, что не больше якъ четверть минуты скорше своего властителя могъ вылѣзти зъ за двери. Онуферъ спѣвалъ черезъ носъ, а глупы люде повѣдали, что тамъ въ носѣ держится у него вся штука дьяковска.

Еще славнѣйшій былъ Калабанъ тѣмъ, что по его фамиліи люде въ селѣ числили часъ дня — а осталося ему то еще по его дѣду, который малъ быти въ свое время найдольшимъ человѣкомъ на свѣтѣ, тому то народъ вымѣрковалъ собѣ мѣру численья дня по его долготѣ, т. е., отъ шестой годины утра до дванадцатой полудня считали шесть калабановъ, а отъ дванадцатой полудня до шестой вечера опять шесть калабановъ. Такъ, если кто хотѣлъ знати о третьей годинѣ якій часъ, то повѣдано: «еще три калабана до вечера» и т. д. Та мѣра численья времени дня была знана и найменьшой дѣтинѣ и по калабинѣ числено якъ найдокладнѣйше часъ въ селѣ, позаякъ нигде не было годинника развѣ у старенького попа, але и тамъ не дознался о правдивой годинѣ всегда, бо якъ было Богослуженіе въ церкви, то духовникъ бралъ церковныи ключи зъ ваги годинника (а ключи регулювали ходъ), и тогда годинникъ опаздывалъ такъ, что полудне было о двѣ-три годины позднѣйше, якъ всюда на свѣтѣ. Тогда старенькій попъ, не знаючи якъ тому зарадити, вѣшалъ на вагу годинника колотки, молотокъ и другіи тягары, а то снова такъ приспѣшало ходъ, что зозуля на годиннику не могла съ куканіемъ дати собѣ рады, та что пять минутъ кукала, на велику радость внуковъ попа. Тому то мѣрило дня на калабаны было лучше и никто не спрашивалъ на приходствѣ о часъ.

Онуферъ Калабанъ обиталъ въ лѣсѣ, далеко за селомъ. Было бы тамъ добре ему, бо не было заѣдливыхъ сосѣдовъ, но друга бѣда влѣзла за скору опекуну незаконнорожденныхъ сиротъ. Въ лѣсѣ ховалися громадами дики свиньи, которы велики шкоды робили на бандурахъ Онуфровыхъ. Онуферъ было засѣдался на нихъ, но коли свиньи въ ночи появилися, Онуферъ удиралъ, якъ сполошенный заяцъ, а только по дорозѣ окладалъ ихъ шляками и перунами, коли тѣмчасомъ свиньи спокойно рыли бандуры. Не было рады; свиней треба было выстрашити. Но якъ ту взятися до того? Задумалъ Онуферъ полювати на нихъ, але понеже не малъ стрѣльбы, та зачалъ передумовати, якъ и откуда ю достати.

Былъ въ селѣ колись давно побережникъ. По немъ осталася вдова съ дѣтьми. До ней удался Онуферъ съ запросомъ, чи нѣтъ по покойномъ якой «флинты». На то стара пошла до коморы и вынесла «дубельтовку» въ люфахъ которой было полно фасоли, что дѣги напхали, бавячися въ «полюванье». Оказалося, что одна люфа была пукнена отъ горы на якихъ 15 сентиметровъ. То, однакъ, не страшило Онуфра и онъ набралъ великой охоты «флинту» отъ бабы купити. Погодилися такъ, что готовыми грошми далъ ей Онуферъ пять «шустокъ», а и обѣцялъ бабѣ кварту меду для дѣтей, чтобы за «флинтовъ» не плакали. Дѣти прислуховалися той угодѣ и напередъ ся облизовали, хотяй позже николи меду отъ Онуфра не видѣли, бо Онуферъ малъ только оденъ пень, подаренный ему попомъ, а въ часѣ ройки каждого року пчелы улѣтали куда хотѣли, бо Онуферъ боялся ихъ лапати, чтобы его не покусали. Но при всякихъ угодахъ, контрактахъ съ панами, чи яко опекунъ съ бабами, всегда заслонялся Онуферъ медомъ, обѣцовалъ каждому, хотяй зналъ, что и самъ своего меду ѣсти не буде.

Сталося — Онуферъ былъ властителемъ стрѣльбы на добрый початокъ до «полювачки». Пошолъ онъ до коваля Пантейлимона Оселедца на пораду, что зробити съ пукненною люфою. Коваль далъ совѣтъ обтяти люфу до «живця», то есть до мѣстця, где люфа еще цѣла и то сейчасъ залагодилъ. Опять Онуферъ обѣцялъ кварту меду Оселедцу. По совѣтахъ съ ковалемъ призналъ Калабанъ, что безъ пса полювати не можъ. У него были псы, но они боялися дикихъ свиней, якъ и самъ ихъ панъ.

Онуферъ зналъ, что въ селѣ есть великій песъ, которому имя «Гоцъ», а который служитъ у жида шинкаря Пинкаса Шванца за сторожа при мясныхъ яткахъ. Зайшолъ Онуферъ тамъ. Пинкаса Шванца засталъ Онуферъ злого. Жидъ бѣгалъ зъ кута въ кутъ, деръ пейсы и что то бормоталъ подъ носомъ. Онуфра до смѣху привело то, что у Шванца на рудой головѣ, и пейсахъ, и бородѣ полно было колыхавшегося перья-пуху, но не спрашивалъ его о причинѣ, але въ духу ся смѣялъ, бо перья на головѣ Шванца словно, якъ листья на трепетѣ колысалося.

— Цо повѣсте, панъ реентъ? — привиталъ Пинкасъ Онуфра.

— Ничъ такого, — отповѣлъ Онуферъ, — но я виджу, что якійсь фрасунокъ маешь, та не хочу тобѣ головы сушити.

— Цо ту сушити? — каже Пинкасъ. — Мій голове юшъ и такъ высыханый; человѣкъ, якъ легае спати, то ани не знае, цо му ся може въ ноци потрафити. Того ноцы мои бенкартиска, якъ вжали воювати подъ перинемъ, а перине булъ въ еденъ мѣстце кусъ роздралатане, загачилъ котре съ пазуремъ до дѣры и на два кавалке перине роздрапалъ, и шыткіе пирье пущалъ на менѣ, на жени, на дѣтехъ, — на простъ, на поперекъ, въ ногахъ, въ головахъ, якъ где попало. Мой бабе поставялъ тѣсте при пецу на кугльи, жебы выростало, то подивьтеся въ дѣжки теразъ самъ клаки естъ. Нате шабесъ!

Подивился Онуферъ до коморы и засталъ акуратно все въ такомъ ладѣ,якъ Пинкасъ описывалъ. Дѣтей не было. Пинкасъ и Сура такъ спрали дѣтей рано, что ледво змогли жиденята съ вайкомъ утечи до дѣда Абрума Пистолета, который на концѣ села малъ такожъ лапку на христіянъ, где держалъ «wiszink roznech trunki pot łajtmantem». Въ верху надъ надписью сидитъ на широкомъ креслѣ вымальованный ляйтнантъ-мадьяръ съ выфиксованными усами, а при боку шабля, въ ротѣ вирджинія, въ одной руцѣ фляшка, въ другой келишокъ. Туда удрали дѣти на «вакацію», доки ся Пинкасъ и Сура не опамятаютъ.

— Вы мали якого интересу до мене? — спросилъ еще разъ Пинкасъ,

— Та мамъ, то глупе, но але якбысъ мѣ дашто порадилъ, табы добрѣ было, — отвѣтилъ Онуферъ. — Я бымъ хотѣлъ купити у тебе «гоца», бо мѣ барзъ дики свиньи бандуры рыютъ, а ту отъ я досталъ флинту, та бымъ дашто сполювалъ.

— Гоца? гм... Той гоца я могемъ вамъ продати, бо то добре песъ до полювачки буде. (Въ душѣ возрадовался Шванцъ, бо «гоцъ» ему велики шкоды въ яткахъ чинилъ.)

— А штобысъ ты хотѣлъ? — пытаеся Онуферъ. 

— Штобы я хотѣлъ? — отвѣчае Пинкасъ, — унъ есть панскій песъ, зъ техъ псы, цо великіе пинязе коштуе, але якъ для васъ, то я его туньо спродамъ, я такъ мѣркуе, што два златы, и два грабли, и полукошокъ мене выплатитъ, то юшъ нехъ «гоца» буде вашъ.

Немножко подумалъ Онуферъ и согласился дати за пса оденъ златый, двое грабли и полукошокъ выплести, а въ добавокъ кварту меду и фалатъ мяса зъ дикой свиньи. На то послѣдне Пинкасъ не присталъ, а впрочемъ торгу добили и Онуферъ взялъ на грубый шнуръ «гоца» и потащилъ въ лѣсъ.

Въ той часъ была дуже студена осень, даже приморозки въ ночи бывали, а бандуры еще въ полю стояли.

Хотяй «Гоцъ» не посѣщалъ курсы стрѣлецки, но всетаки, яко великій песъ казался быти отвѣтнымъ на дики.

На другій день вечеромъ, около 9 часовъ, при ясной лунной ночи, одѣлся Онуферъ на тепло, взялъ двѣ скоряны рукавицы, связаны до купы добрымъ шнуромъ, завергъ черезъ голову на шею и флинту о одной съ половиной люфы на плечи, привязалъ добрый шнуръ на каркъ «Гоца», окрутилъ тѣмъ самымъ шнуромъ лѣву руку въ рукавицѣ и далѣй за хату черезъ ярокъ до лѣса. «Гоцъ» спирался, не хотѣлъ идти, но сильна рука Онуфра, якъ разъ потягла за шнуръ, то «Гоцъ» ажъ передъ своимъ паномъ опинился и уже больше не старался опирати. Ажъ коли выйшли на гору въ густый лѣсъ, песъ, который николи въ лѣсѣ не былъ, настрашился и почалъ выдератися, а въ концѣ лапнулъ зо злости Онуфра за руки. Онуферъ ся поддалъ, а песъ шарпнулъ такъ сильно за шнуръ, что здеръ зъ Онуфра обѣ рукавицы и далъ съ ними драпака черезъ ярокъ въ седо, просто до ятки Шванца.

— На! — сплюнулъ Онуферъ, — маешь «Гоца», и грабли, и полукошокъ и кварту меду и рукавицы и еденъ златый! Фрасъ бы тя поймалъ, та бы тя поймалъ.

Онуферъ позрѣлъ на руку, котора троха подъ зубами пса закервавилась, обтеръ кровь о опанчу, пороззерался и почалъ по лѣсѣ бродити. Ажъ чуе хрумканье свиньи.

— Есть, — подумалъ Онуферъ, но якось настрашился. Притулился до бучка, наставилъ флинту и жде. А свинья чѣмъ разъ близше до него лѣзе и хрумкае. У Онуфра зачинаютъ волосы капелюхъ подносити.

— Бѣда, — думае, — анужъ я вцѣлю въ ню, та роздерти готова, шкода бы было опекуна столькихъ незаконнорожденныхъ дѣтей и куратора обездоленныхъ невѣстъ. Што робити?

А понеже паця огромне высунулося уже такъ близко, что Онуферъ могъ его при мѣсячку зобачити, впало ему до головы выдрапатися на бука, что и сдѣлалъ. Роскватировавшися добре на галузѣ бука, думалъ Онуферъ: — Почкай, я тобѣ теперь покажу, кто тѣ стрыкъ. 

Паця просто суне подъ бука, хрумкаючи. Онуферъ прицѣливъ и бухнулъ въ него одну кулю, але паця только подскочило и дальше подъ бука ся пхае. Онуферъ бухнулъ другій разъ, паця упало на передни ноги. Онуферъ выпалилъ третій и четвертый разъ, паця упало цѣлкомъ на землю и квичитъ, что силы, и первертаеся, гребле ногами и рыломъ, а кровь, якъ зъ хмары вода, лѣеся зъ него. Онуферъ ладуе патроны дальше, ажъ ту Онуфровы бабы и дѣти и братъ почули стрѣлы недалеко хаты и одно за другимъ повылѣтали и просто пакуй въ сторону, откуда гукъ ишолъ. Приходятъ и видятъ паця здыхаюче. Приходятъ ближе и познаютъ, что то ихъ власне паця домове.

— А што вы тамъ колядуете? — пытае Онуферъ съ бука.

— А ... то ты, нѣхра? — начала плакати его баба, закрывши лице запаскою: — та то ты, гаде, паця застрѣлилъ, та што-жъ я бѣдна теперь почну?

Стара его мати заревѣла за сыновою, а братъ заламалъ руки, якъ надъ родною мамою: — Та што-жъ оно тобѣ, нѣхря, завинило, што-съ го забилъ?

А Онуферъ, не знаючи еще докладно, что ся случило, почалъ съ бука слазити певный, что дика свинья не встане, коли люде надъ нею плачутъ. Призераеся дикой свиньѣ и познае, что то акуратно его власна свинья, котора не была заперта, бо въ лѣсѣ буковомъ тогды было множество букви, на котору быбы паця выпущали на цѣлый день и ночь.

— А фрасонко бы тя малъ, ты публико, та чого-жъ ты ту ся пхало подъ кульи? — заревѣлъ Онуферъ.

— На, нѣхрейко! — плачучи закоткодакала баба — на, грѣшнику, ужесъ наполювали на податокъ, на скорньи, на соль, на камфину, ты гаде!

Съ такими ругательными словами бабы поотверталися и плачучи ушли до хаты. Остался только Онуферъ съ братомъ Николаемъ и двое дѣтей, которыхъ та исторія обходила только, что и жабу музыка.

Иншой рады не было, якъ забрати паця до хижи, облупити и съѣсти. Такъ и зробили. Что правда, хлопы ся порадовали, ба и дѣти, бо было мясо. Бабы плакали и сторѣкали, але ѣли такожъ пацятину, помрукуючи подъ носомъ: “гей, гей, яки бы то пинязи были за него“.

Та исторія внетъ разнеслася по селу. Досить было говоренья и смѣху. Разъ и я вспомнулъ Онуфру ту авантуру, на что онъ мнѣ отвѣтилъ: “Я не вижу цѣлый роки масного, хиба на Великдень, а пацятъ всегда двое ся годуе лемъ на пановъ, а теперь хотяй бабы горланятъ, а я собѣ съ того ничъ не роблю, бо-мъ душу помастилъ, — але «Гоца», «Гоца» шлякъ бухне, што утѣкъ, та я за него што наобѣцалъ, не знамъ где гадиско ся подѣлъ”.

За пару дней я дознался о новой комедій съ «Гоцомъ», а было то такъ: Пинкасъ Шванцъ прійшолъ до Онуфра съ его рукавицами и пытае:

— То ваши рукавицы, пане реентій?

Онуфѳръ лапъ за рукавицы.

— А где-жъ ты, парху, ихъ найшолъ?

— Помале, помале, — повѣдае Пинкасъ, держачи сильно рукавицы, — вы ихъ не достанете такъ раптомъ. То ладно на васъ, што вы особе духовне, спѣвате въ церкви, а въ ноце ходите до бѣдне жидъ красти мясо, и еще рукавицы сте тамъ лишили . . . . фе . . . фѳ, таке дьяке.

— Та што тобѣ Богъ далъ, жиде, я цѣлу ночь малъ въ дома весѣля, бо-мъ паця власне застрѣлилъ, та мѣ бабы хотѣли голову облупити; я ани одного ока цѣлу ночь не заперъ, а ты повѣдашь, што я мясо твое кралъ; иначе нѣ, ино тотъ «Гоцъ», фрасъ бы его взялъ. Онъ здеръ съ мене рукавицы въ лѣсѣ, а еще вжеръ въ руку, и дѣдько его гдесь понѣсъ, не знаю где, хиба до твоей ятки.

Повылѣзали бабы изъ коморы, взялися до Пинкаса, на что Онуфру «Гоца» продалъ. Напакували одному и другому «казанья». Жидъ подумалъ, побормоталъ и пошолъ, оставляючи рукавицы у Онуфра.

Прійшовши до ятки, зачалъ слѣдити за мясомъ и за кровью и легко зайшолъ до хащей надъ потокомъ, где «Гоцъ» съ товарищами «фидиками», «розбоями», «босыми» и т. д. доѣдалъ решту мяса зъ коровы, справляючи тризну за покойнымъ пацятомъ Онуфра.