Порфирій Перунъ господаритъ прехорошо. У него сѣно зелене якъ рута, а пахнуче якъ мята. Примѣрный съ него мужъ, доматоръ. Другіи марнуютъ часъ где попало, а онъ сидитъ дома и самъ кормитъ свою худобу. Его имѣніе и доходъ состоитъ лишь изъ худобы. За тое для всякихъ роботъ поза домомъ онъ уже неспособный, все тое веде его жена Акилина, за що онъ ей шановалъ и николи ей не супротивлялся. Только одного разу Порфирій супротивился Акилинѣ, а было то такъ:

Треба было продати волы, и якъ звычайно, ничого не говорячи, Акилина. Но къ великому своему изумленно видитъ онъ, що Порфиихъ выпасти, такъ знову никто не продалъ бы ихъ такъ добре, якъ Акилина. Но къ великому своему изумленно видитъ она, що Порфирій также выбиреся на ярмакъ.

— Ты Акилино останешь дома, — сказалъ Порфирій, — а я самъ пойду съ волами на ярмакъ.

— Пойдешь та иди, но уважай абысь не затратилъ волы за полъ дармо.

Порфирій ничего не отвѣтилъ, лишь поглянулъ на жену и погналъ волы до мѣста.

Жаль было Акилинѣ толстыхъ якъ галушка воликовъ, бо знала що мужъ не розумѣется на цѣнѣ и мало що на грошахъ; — онъ даже николи въ мѣстѣ на ярмаку не былъ, съ людьми мало сходился, однымъ словомъ онъ цѣла „оферма” и нездара, а дати ему тое познати, значило зразити собѣ его разъ на всегда.

Но идѣмъ за волами на ярмакъ. — Змученый довгимъ ходомъ Порфирій доходитъ до мѣста съ волами, котры доставшися изъ стайнѣ на вольный воздухъ, брыкали, що годѣ ихъ было въ руцѣ удержати. Ставляютъ волы въ ряды и доперва теперь показалося, що то за толстыи волики были, коли ровной имъ пары на цѣломъ ярмаку не найшлося.

Купцѣ сейчасъ тое спостерегли и якъ пчелы до меду, обступили тую пару воловъ, а даже начинаютъ сваритися о первенство до купна.

Но якъ-же ихъ купити, коли съ газдою ніякъ не можна розмовитися. Приступаютъ зо всѣхъ боковъ, но добитися цѣны невозможно! Пытаются: 

— Чіи то волы?

— Вожіи та людскіи, а що тобѣ до того, иди собѣ своею дорогою — отповѣдаетъ Порфирій.

— А що цѣньте за телята? — говорятъ дальше купцѣ.

— Що цѣню, то цѣню, а тобѣ що до того!

И хотяй ярмакъ былъ хорошій, купцѣ закупили всѣ волы, лишь Порфирій своихъ не могъ продати.

Пригнобленный вертае съ ними до дому, а Акилина, дознавшися уже отъ людей, якій былъ ярмакъ и що можна было за волы получити, пытае мужа:

— Та чому-жъ воловъ не продалъ? — Но онъ лишь шепнулъ съ неохотою:

— Ты дурна, таже купця не было. Мене лишь пытали чіи то волы, та сколько ихъ цѣню.

Говорятъ, що новоназначеный провизоръ церковный, Михаилъ Коникъ часто мае клопоты съ сусѣдами, а найбольше въ часѣ сѣнокосовъ, бо, говорятъ, якъ зачне свою луку косити, то хотяй межѣ сутъ значены, онъ коситъ и коситъ и неразъ скоситъ луку и третого сусѣда. Люде съ него смѣются, но онъ человѣкъ тихій, добряка и досыть мающій, и длятого священникъ назначилъ его церковнымъ провизоромъ.

Одного разу проходжу коло хаты Коника и вопрошаю его сусѣда:

— Якъ вашъ сусѣдъ Михаилъ маеся?

— Та то ажъ смѣхъ говорити. Отъ тамтого тыждня заносилось на зливу, — каже ему его жена:

— Михаилъ, иди но на Полапки и зложи сѣно, бо буде дощь. Пойшолъ Михаилъ и зложилъ сѣно до копы. Сегодня выходитъ его жена на Поланки, а сѣно одно вода знесла, а друге лежитъ незложене прибите дожджемъ до сѣножати. Власне теперь переговорювалася Настуня съ Михаиломъ, що зложилъ чуже сѣно до копицѣ, а свое лишилъ на покосѣ, но онъ все таки обстае сердито, що онъ на своей луцѣ сѣно складалъ.

— Но, а якъ-же рѣчь маеся? — пытаюся.

— Та, говоритъ сусѣдка, не трафилъ на свою сѣножать, и махнула рукою.

— То трохи дивне, на розумѣ не баламутитъ, не есть задумчивымъ, — роздумовалъ я вертаючися до дому. 

Одного разу дивлюся Михаилъ закладае волы до воза и выбираеся до лѣса. Передъ вечеромъ встрѣчаю его, веде волы битою дорогою, выкрикуючи: барна собъ рижій ча. Я запыталъ: Откуду идете? Та съ лѣса, — отвѣчае Михаилъ.

— Мусѣлася вамъ якась пригода стати, що вертаете безъ дерева.

— Та такъ, якійсь напастникъ вкралъ менѣ возъ.

— Та якъ — пытаю я.

— Видите, запрягъ я рано волы на подворю до воза, тай беру топоръ и пилу въ руки и ѣду въ лѣсъ, озераючися нa возъ и поганяючи волы. Прійшолъ я въ лѣсъ, выпрягъ я волы и привязалъ до ялички, а самъ иду стинати дерево. Стялъ я двѣ ялички, пообчищалъ и иду за возомъ, щобы приготоване дерево и конары на него складати. А тутъ воза нема. Думаю собѣ, якійсь напастникъ хоче менѣ приготоване дерево забрати и спряталъ менѣ возъ. Глядаю всюды, нема воза. А пекъ ти, говорю, може го найду на пути. Беру волы и вертаю тѣмъ самымъ путемъ куда я ишолъ рано, и воза, якъ видите, нема.

— Якъ можна такую пакость робити? — кажу я.

— Ей та не слышалисте, що зробили Капалцѣ? — говоритъ Михаилъ.

— Та що такого? Не слышалъ.

— Та конѣ вырвалися ему въ ночи изъ стайнѣ, тай гдесь щезли. Ходилъ два дни за ними, и ажъ ихъ найшолъ замкненныхъ въ тамтой стаенцѣ въ поли. Та мимоходомъ сказавши онъ все выпасае ними людемъ по ночамъ, та ктось, кажется, нарокомъ такъ помстился.

— Ба, помстился, но якъ?

— Конемъ хвосты ажъ до шкоры пообрѣзовалъ такъ, що Капалка теперь съ ними выѣхати стыдаеся, ажъ не пообрастаютъ.

— А такъ то зле, — говорю, — може тое отучитъ его выпасати людемъ. Но що до вашого воза, то цѣкава исторія, и треба за горяча его глядати, щобы не пропалъ. Я не маю пильной роботы, то пойду съ вами и помогу вамъ глядати, но волы треба оставити дома.

Иду съ нимъ, а Настуня стоитъ на подворю и каже:

— А чомъ, Михаиле, порожно вертаешь?

— Та видишь, ктось менѣ возъ укралъ, — отвѣчаетъ Михаилъ.

— Та якій? — кричитъ Настуня, — таже твой возъ на порорю, и я дивувалася, чому ты повелъ волы съ ярмомъ, а возъ оставилъ дома.

— Не може быти — кажу.

— А, то мусѣлъ я сворень вложити поза ярмо! Пекъ ти мара! — заклялъ Михаилъ.

Я не могъ вздержатися отъ смѣха и непопращавшись даже, пойшолъ домой, щобы еще передъ недѣлею поробити порядки на подворю.

Въ недѣлю рано иду въ церковь, смотрю, Михаилъ обслугуе коло священника, все въ порядку.

На вечерню пошла жена, а я остался дома при дѣтяхъ, а коли жена съ вечерни возвратилась, я выбрался до Михаила. — Приходжу разъ, другій, а его изъ вечерни нема и нема. Уже и вечерѣе а его нема. Настуня начинаеся уже о него непокоити. Часъ вечеряти, а его нема.

— Може панъ-отецъ его гдѣ-то послали? — кажу. — Иду пытаюсь и довѣдуюся, що ключи отъ церкви принесъ цервовникъ, а провизора совсѣмъ на приходствѣ не было. Выходжу изъ кухни я на порозѣ стрѣчаю Михаила, що летитъ съ поспѣхомъ задыханный.

Пытаюся: — а вы куда бывали?

— А-а, — каже, — тотъ драбъ церковникъ замкнулъ мене въ церкви, и я уже думалъ тамъ ночевати. Ажъ нашелъ на мене великій страхъ, бо чи здавалося, чи на правду, увидѣлъ я коло престола покойного панъ-отца. . . но пойду перше по ключи замкнути церковь.

— А церковь хиба отворена?

— Отворена закрыстія, бо изъ страху скочилъ я до закрыстіи тай хапъ за клямку, но дверѣ были заметены. Якъ шарпну ними разъ два, три, то дверѣ вырвалъ я, и тавъ выдостался изъ церкви, и теперь треба ихъ направити и ключемъ замкнути. . . А то сконченый драбъ той церковникъ, за що онъ на мене такую злость мае? — певно хотѣлъ мене въ той способъ житя позбавити.

Я лишь перекрестился, тай пойшолъ сказати Настунѣ, що ей мужъ заразъ прійде до дому, а здыбавши церковники и упрекнувши его за Михаила, отповѣлъ тойже:

Боже ня хрань, я ани его не видѣлъ въ церкви.

— Кобы панъ-отецъ мене звольнили завтра изъ Службы, бо мушу конечно ити на ярмакъ, а мой отчимъ мене заступилъ бы, — говоритъ до священника звонаръ.

— Если знае послужити, то добре, — каже священникъ.

— Прошу панъ-отца, онъ при церкви бывав, а до того первый майстеръ въ громадѣ, робитъ коновки, бочки направлятъ и що возмутъ до рукъ, то все зроблятъ.

— Та най буде, — сказалъ священникъ.

Рано, дрожачи отъ зимна, бо было то въ зимѣ, ожидае коло церкви Алексѣй Слюсаръ.

— Звонилисьте уже? — пытае священникъ. 

— Еще нѣтъ. — То звонѣтъ однымъ звономъ? — Коли не знаю

— Та якъ не знаете? — Тажъ Теодоръ говорилъ, что знаете.

— Та я еще николи въ житью не звонилъ.

— А такъ близко церкви обитаете и такій способны съ васъ человѣкъ и не звонилисьте? Лишень пробуйте, а оно пойде, — каже священникъ.

Алексѣй уже ничего не отвѣчаетъ, лишь скидаетъ съ себе на снѣгъ верхнюю одежь и бере за мотузъ и потягае нимъ, ажъ на боки ходитъ, но звонъ не звонитъ.

— Идѣтъ, каже священникъ, — отчиняйте церковь и прилагодѣтъ свѣщи и огонь, а я уже самъ зазвоню, а якъ надойде реентій, то зазвоните во всѣ звоны.

— Въ томъ надлѣтае реентій, — онъ звонитъ во два звоны, а въ третій самъ священникъ. По уконченію звоненія, священникъ идетъ въ ризницю убиратися, щобы служити парастасъ. Мѣстоцерковникъ полетѣлъ по воду, дякъ списуе души поминаемыхъ.

Виходятъ свящ съ закристіи, а на престолѣ всѣ свѣщи горятъ.

— Алексѣй погасѣтъ свѣтло на престолѣ и ажъ на Службу его засвѣтите, а теперь буде парастасъ, тамъ имѣете гасильникъ — каже священникъ. — Примѣтити слѣдуетъ, що не было иконостаса и престолъ былъ устроенъ якъ въ костелѣ, при стѣнѣ. — Реентій запалилъ свѣщи на тетранодѣ и священникъ началъ парастасъ.

Начинаютъ спѣвати, а Алексѣй гаситъ свѣщи на престолѣ. Приглянувшися гасильникови, покивавъ головою и положилъ его на прежнемъ мѣстци. Хотѣлъ гасити примитивнымъ способомъ, но свѣщи съ лѣхтарями были о много высшіи отъ него, такъ що досягнути верха рукою не можна было. И щожъ робитъ? Лѣвою рукою придержуе свѣщу, а лѣхтаръ правою и такъ нахиляючи съ долины дмухае на свѣщу, щобы ей погасити. Однакъ заки змогъ сильнѣйше подути, вылялася ему прямо на ротъ ростспившаяся уже нахилена свѣща, що розумѣется, перешкодило уже дальше дути, и свѣща такой остала непогашеною. Придержуючи дальше руками свѣщу съ лѣхтаремъ и выплювши на бокъ воскъ, Алексѣй хочетъ дальше въ той же способъ загасити свѣщу, но сна таки не гасится, но каждый разъ изобильно обливае ему ротъ. Съ начала, здавалося священнику, все тое совсѣмъ природнымъ, но чѣмъ больше тое повторялось, тѣмъ больше его гнѣвало и розсмѣшало, такъ, що, щобы не выбухнути голоснымъ смѣхомъ, онъ вернулся на бокъ и такъ продолжалъ парастасъ. Начинается уже парастасный канонъ, а Алексѣй еще ани одной свѣщи не погасилъ, все одна и тая-же исторія. 

Окончивши канонъ, священникъ казалъ дякови, щобы погасилъ на тетраподѣ свѣщи, а Алексѣеви приказалъ отступити отъ престола.

Послѣ того гашенья свѣчей, священникъ долшій часъ не могъ вздержатися отъ смѣха, а Алексѣй все еще майстеръ на цѣле село, и между людьми сливе дуже славнымъ человѣкомъ въ цѣлой громадѣ.

Никифоръ Никитичъ, дай ему Боже царство небесное, былъ дуже добрымъ человѣкомъ, але самъ для себе, бо съ людьми мало сживался. Якъ прійшолъ часъ женитися, то три роки не женился, бо люди зажиточного жениха всюды добре угощали, и ему добре было съ тѣмъ. Но остаточно надходила зима и отець сказалъ:

— Никифоръ! — менѣ треба невѣстки, а ты уже три роки якъ женишься, тожъ знай, не дамъ тобѣ ани шелюга, пока не оженишься, а якъ оженишься, то жена тобѣ справитъ чоботы, а я нѣтъ.

Принужденъ былъ Никифоръ покончити свое парубочое житье.

Родичѣ судженой прибрали Никифора, справили ему чоботы и все потребине, а даже кожухъ на будущу зиму, но власне той кожухъ былъ причиною, що священникъ не хотѣлъ его вѣнчати. А было то такъ:

Прибраный во все, що ему родителѣ судженой покупили, приходитъ Никифоръ до панъ-отца на предбрачную катехизацію. Священникъ каже ему перехреститися, но онъ такъ обгорненый, не може руку протягнути, щобы крестъ зробити. А еще до того случилося, що когда священникъ сказалъ, що не знаеся перекрестити, Никифоръ съ патосомъ отказалъ:

— Вы сами не знаетеся перекрестити, а я знаю, и забрался изъ приходства.

Ажъ по двотыждневой науцѣ у рентого, полагоджено тую справу въ тотъ способи, що черезъ тѣсный кожухъ не могъ руки до перекрещеніяся протягнути. Toe увзгляднилъ и священникъ и остаточно Никифора съ его нареченою повѣнчано.

Но отецъ Никифора не долго тѣшился невѣсткою, бо на свадьбѣ сына простудился, досталъ отже воспаленіе легкихъ и померъ. Задля урядовыхъ справъ треба было Никифору выбратися до окружного города. Теща Никифора мала сестру Минодору, котора жила въ половинѣ дороги до окружного города и длятого каже Никифору, щобы по дорозѣ вступилъ до ней и попросилъ о выпожиченье на росплодокъ пару индиковъ. Вступилъ Никифоръ до теты, попасъ вонѣ, тай выбераеся дальше ѣхати, а тета говоритъ:

— Слухай Никифоръ, я мушу ѣхати до доктора, то-жъ возьми и мене съ собою. 

— Та прошу дуже, — каже Никифоръ, — дуже менѣ буде пріято съ вами ѣхати.

Тета Минодора обандажовала опухшую свою ногу, и перепроваджена по подъ боки, о палицѣ выйшла до фѣры, и поѣхала съ Ник.

Спека была невыносима и треба было переѣзжати высоку гору, передъ которою, щобы конямъ злегчити, злѣзъ фурманъ съ Никифоромъ съ воза, а якъ доѣзжали до верха горы, каже Минодара:

— Станьте, та и я зойду. — А якъ зойшла съ воза, каже:

— Ѣдьте трохи дальше и зачекайте на мене.

— Добре, — каже Никифоръ. — И дойшди мовчки дальше.

Выѣхавши на верхъ, посѣдали оба на возъ и поѣхали дальше. Видячи тое Минодара почала кликати за ними, но возъ затуркотѣлъ и счезъ за верхомъ. Кулѣючи поспѣшае Минодара, ажъ засапалася заки доволоклася до верха.

И ужасъ! — возъ мчится съ горы поспѣшно, що всякое кликане напрасне. Присѣла она на бережку и съ озлобленіемъ позирае за возомъ. Но возъ летитъ поспѣшно съ горы ажъ до рогачки, отдаленной о якихъ 1½ километра, где мусѣлъ задержатися. Оплативши належитость, каже Никифоръ до фѣрмана дальше ѣхати, но тотъ оглядаючися взадъ, каже: — А газдыня где?

— А правда, — одозвался Никифоръ, — а где-жъ тета. — Глянувши на вершокъ горы, узрѣли оба Минодору махаючу хусткою за ними. Не было другой рады, якъ завернути конѣ по Минодору.

Вернувши съ города переночовала ихъ у себе Минодора, а по обѣдѣ, спаковали въ возѣ за сѣдискомъ индика съ индичкою, и поѣхалъ Никифоръ съ фѣрманомъ обратно до дому. — Но безъ напасти не пропасти — каже народна пословиця, такъ и тутъ — цѣлая тота дорога имъ нещастилася, бо, разъ вразъ, то батогъ злѣталъ, то лоны терялися и колеса спадали, а на конецъ въ дорозѣ о якихъ 10 километровъ отъ дому, хотячи собѣ дорогу скоротити, переѣзжали черезъ маленькій поточокъ, возъ вывернулся такъ, що оба выпали до воды.

— А пекъ ти, — каже фѣрманъ. — Усадившися на ново, поѣхали дальше, но деревяны лоны дальше ломилися и колеса спадали що хвиля, такъ що пріѣхали до дому поздно, когда уже всѣ спали. Рано утрудженый дорогою, спалъ Никифоръ до повна, хотя теща нетерпеливилися, и хотѣла чѣмъ скорше где-що про сестру довѣдатися. Проте надходитъ поволеньки и нѣбы нехотячи, потрутила крѣсломъ и Никифоръ пробудился, отъ которого остаточно довѣдалася, що сестра досылае ей индика съ индичкою. Услышавши тое побѣгла она щобы ихъ видѣти, вопрошае за ними, всѣ глядаютъ, но нигде ихъ нема. Глядаютъ на возѣ, — нема. Кто ихъ зносилъ съ воза? — вопрошаютъ. — Никто не отзываеся. Ажъ теперь росповѣлъ фѣрманъ, що вывернулися, то если ихъ тутъ нема, то где-жъ быся подѣли? Чей на мѣстци не остали? И рѣшено запрѣгати конѣ и ѣхати за индиками ажъ на мѣстце, где возъ вывернулся. Тутъ въ водѣ цѣле задне сѣдиско, коцъ и оба индики на сподѣ подъ сѣдискомъ, — розумѣется, придушены.

— На чѣмъ же ты, Никиф. сидѣлъ ѣдучи до дому? — пытаеся теща.

— Я самъ не знаю, — отвѣтилъ Никифоръ.

Помимо того всего, жіетъ Никифоръ съ своею женою Евфрозиною счастливо, а лучше сказавши, досыть счастливо.

Онъ прожилъ долгій вѣкъ, и былъ всегда однакимъ, а люди говорили, що то добрый человѣкъ, иносъ лихого села.

Не было въ селѣ красшого хлопа надъ Ефрема Качки, щобы такъ дѣйстно красивымъ былъ я не сказалъ бы, но о немъ такъ говорили всѣ въ селѣ. Былъ то рослый мущина о высокомъ челѣ, орлиномъ носѣ, но. . . и то все нравилося всѣмъ. Съ становища былъ онъ слугою, и его радо держали протое, бо якъ треба было найти роботника, то Ефремъ отъ роботы не отказовался и всегда всѣмъ помагалъ. Найбольше надавался на приходского наймита, и могъ уходити за типъ того, которого называютъ приходскимъ слугою, до роботы не имаеся, бо онъ такой еще не робилъ, при ѣдженю ажъ пріетъ, то его якъ кажутъ, такая вдача. — Разъ въ вечеръ говоритъ ему газда.

— Теперь, по дожджи, будеся добре покладати, бо уже и по новью; выберижеся завтра раненько на цѣлый день, не чекай снѣданя, тамъ ти принесутъ, возьми лишь сѣно для коней. А набий собѣ добре чересло, щобысь голоднымъ не оралъ, щобыся конѣ не мучили, а покладай плытко, щобы ино верхню траву зорвати. Я тамъ потому до тебе загляну.

Рано еще газда спалъ, якъ Ефремъ конѣ запрѣгалъ до плуга. Навязалъ до плахты сѣна, вынесъ чересло и поѣхалъ въ поле на цѣлый день покладати. — При выѣздѣ приходитъ на подворье Григорій Сутый, но довѣдавшися, що газда еще спитъ, постоялъ и остаточно сказалъ: — Прійду ажъ въ вечеръ, теперь не маю часу чекати.

Газда цѣлый день былъ занятый и не заглянулъ до Ефрема. Вечеромъ Ефремъ вертае изъ поля, лишае конѣ съ плугомъ на подворю, а самъ поспѣшно летитъ лутемъ обратно въ поле.

— Где такъ женешъ, Ефреме? — пытае его идучій до газды Григорій Сутый. — Слухайте, не найшлисьте чересла на пути? 

— Яке чересло? — съ недорозумѣніемъ отвѣчае Григорій.

— Та же знаете, яке есть чересло, — отвѣчае Ефремъ.

— А ты корово одаа, — крикнулъ Григорій, — та чѣмъ жесь цѣлый день оралъ? Та ты чересло оставилъ еще рано на подворю, якъ выберался въ поле. Ходи та ти его покажу!

И дѣйстно чересло лежало цѣлый день на подворю, а Ефремъ ани не зауважалъ, що безъ чересла оре.

Но то было разъ, а другій разъ говоритъ ему той-же газда:

— Раденько поѣдешь по сѣно, буде его два возы, а спѣшися, бо незложене а готовъ быти дощь, якъ я поверну съ мѣста, щобысь добре справился.

Коло полудня вернулъ газда до дому, а що тихо есть на подворю, заглядае до причолка, сѣна не видно. Пытае про Ефрема въ кухни, — кажутъ, що его черезъ цѣлый день никто не видѣлъ. А понеже дѣйстно захмарилося и тутъ-тутъ забералося на дощъ, тожъ выбѣгае въ поле до сѣна довѣдатися, що ся тамъ дѣе. И здыбуе на дорозѣ Ефрема съ возомъ сѣна, но стоитъ на мѣсти и бье коломъ конѣ.

— А ты чого конѣ такъ бьешъ?

— Та еще отъ рана тутъ стою, бо не хотятъ потягнути, — съ смуткомъ отвѣчае Ефремъ.

Обходитъ газда возъ воокругъ и видитъ, що цѣлый возъ заперся о придорожную вербу.

— А не видишь що тутъ есть? — говоритъ до него газда, указуючи на вербу.

Ефремъ остолпѣлъ. . . цофнулъ возъ, и поѣхалъ до дому.

Но то въ поспѣху не дозрѣлъ. Але знову поѣхалъ газда съ нимъ до мѣста по орудки. Уже на выѣздномъ здыбался газда съ однымъ знакомымъ, который его конче на хвильку до себе запрашае, но газда выпрошуеся на другій разъ, а теперь муситъ скоро вертати до дому и звертався до Ефрема:

— Ѣдь тамъ на рынокъ, бо тутъ не повернешь, тамъ наверни и заразъ заѣзджай, бо поѣдемо до дому.

Поѣхалъ Ефремъ на порожный рынокъ навертати, а газда съ знакомымъ заговорилися. Позерае газда, а Ефремъ заѣхавши на рынокъ объѣхалъ его наоколо разъ, объѣхалъ другій разъ, а жидиковъ чѣмъ разъ больше за нимъ, ба и третый разъ зачинае объѣзджати. Газда видячи тое, побѣгъ до Ефрема и завернулъ конѣ назадъ.

— А ты чего такъ ѣздилъ? — пытаются Ефрема.

— Во не было где навернути, бо всюды на право были домы, — отвѣчае заклопотаный Ефремъ.