Перейдѣмъ еще исторію нѣсколькихъ дальшихъ головнѣйшихъ транспортовъ. И такъ начнемъ съ Саноцкого. О. Григорій Ив. Макаръ, приходникъ Угерецъ минеральныхъ оповѣдае о массовомъ арестованіи Угерчанъ:

„Село Угерцѣ минеральны передъ 25 лѣтами было совсемъ въ запустѣнію помимо того, що тутъ два приходники гр.-кат. и римо кат., ибо оба они будучи долголѣтными парохами, были любителями алькоголю и съ ними и ихъ парохіяне. Перевага въ населенію по русской сторонѣ, ибо число русскихъ сягаетъ высше 700 душъ, а латинянъ до 300; жидовъ до 80. Въ 1891 р., по обнятію мною парохіи, засталъ я латинского приходника вправдѣ тверезого, но слабовитого и не мѣшавшогося до ничого. Въ дворѣ былъ сынъ помѣщика, Брониславъ Свейковскій, якій постановилъ собѣ поднести населеніе до самопознанія. Въ томъ началъ я ему допомагати. Онъ выбудовалъ домъ, въ которомъ умѣщено крамницю, которой членами были такъ мои прихожане якъ и латинники. 0днакъ зарядъ былъ въ рукахъ польскихъ. Я видячи неладъ былъ членомъ только на письмѣ. Позднѣйше Свейковскій опустилъ Угерцы съ родиною, спродавши помѣстье и по его отходѣ „Кулко” не розвивалось, но упадало такъ що по 3 лѣтахъ крамниця пошла въ аренду жидамъ.

Всякими выборами почалъ въ селѣ руководити „хрунь” выборчій, повага въ селѣ, „довѣрочникъ” въ староствѣ и въ выдѣлѣ повѣтовомъ Юрко Чернѣга, спокревненый съ новьшъ дворомъ, протое трудна была справа съ его политичными переконанями. Но я до него не добирался, оставилъ тое часови. Натомѣстъ я занялся обновленіемъ церкви, довершилъ постройку приходства, побудовалъ новыи будынки, заложилъ хоръ церковный, братство тверезости, числяче понадъ 600 членовъ. Тѣми дѣлами я осягнулъ собѣ довѣріе между прихожанами и чужими.

При первыхъ выборахъ до рады громадской я выйшолъ въ ей складъ, розумѣетея разомъ съ махеромъ Чернѣгою. Въ 1900 году наступаеть змѣна пароха латинского, на видъ пріязного, но загонистого полонизатора; онъ ввойшолъ тоже въ складъ рады громадской, но не выдержалъ въ ней до конца, ибо зрезигновалъ задля того нѣбы, що его внесенія николи не вѣнчались успѣхомъ. „Хрунь” Чернѣга, при третой каденцiи перепалъ до рады громадской и отъ того часу роля его въ радѣ и въ селѣ кончится.

Выборцями до парляменту и сойму выходятъ люди честныи въ большости русскіи, а Чернѣга перепадаетъ всегда, протое стается щоразъ большимъ моимъ врагомъ и менѣ преданныхъ парохіянъ. Громада, порѣшила будовати домъ съ 6-ма убикаціями, нѣбы дьяковка, но понеже дьякъ ей не потребовалъ. Отвираемъ въ немъ читальню съ пожичковою кассою, — основуется экономичное общество „Надежда” которое закладае читальню, крамницю и збытъ гуртовный яецъ. Между тѣмъ основуется общество молодежи „Русская Дружина" съ лентами и шапками, котора выступала при всѣхъ торжествахъ и похоронахъ виднѣйшихъ парохіянъ.

Тое все возбуджало зависть у противниковъ. Латинскій парохъ заказалъ подъ грозою смертельного грѣха, говорити полякамъ по русски, ходити до церквей а упорствующихъ не хотѣлъ сповѣдати. Въ отвѣтъ на тую репрессію парохіяне не ходятъ въ костелъ, но до дочерныхъ церквей. Рада громадска ухвалюеть урядовый, языкъ, въ громадской канцеляріи русскій и то въ присутности лат. пароха, яко еще радного. По томъ фактѣ ксьендзъ резигнуетъ съ радного, подаетъ рекурсъ противъ сей ухвалы до выдѣлу повѣтового, краевого и староства, но всюди програваеть и русскій языкъ остаеть урядовымъ.

Писарку проваджу я отъ 20 лѣтъ. перше по польски а теперь по русски, Тое бѣсило противниковъ, но усунути мене не могли. Протое старалися мою повагу подкопати и тѣмъ устранили съ рады громадской. Но ихь листа провалюется, подають рекурсъ, уневажняются выборы, по 1½ года росписано поновны. Видячи сильну организацію русиновъ, поляки, на челѣ „Юрка” который прибралъ до себе соцiалисту украинца, бывшого столяра колѣевого здѣшнього уроженца, которого латинскій парохъ кс. Михалъ Цапецкі протеговалъ на войта. До тѣхъ прилучилися еще два мои личны вороги, которыхъ я за неморальне житье упоминалъ. Русины помимо сесцессіи поляковъ и ихъ приверженцевъ, первели выборы, которы староство затвердило, якъ такожъ зверхность громадску, понеже полякамъ не сталася кривда, бо въ раду выбрано 4-хъ поляковъ.

Отъ початку 1914 г. зачалося спокойное урядованіе, за тое я зорвалъ съ латинскимъ парохомъ всякіи сосѣдскіи зношенія, выткнувши ему письменно всѣ его нетактовности. Такое наше становиско взглядомъ нихъ задѣло ихъ до крайности и часъ помститись на насъ принесла имъ мобилизацiя. Пошли доносы въ староство найперше на двохъ моихъ сыновъ и они 5 августа 1914 г., остали черезъ двохъ жандармовъ арестованы въ дома и скутыми отставлены въ ночи до сяноцкого ареста, отъ куда были перевезены вмѣстѣ съ нашими патріотами въ Терезіенштадтъ въ Чехахъ, дня 29 августа.

Мене и трое старшихъ дѣтей интерновало староство 10 августа въ дома. Того мало было моимъ ворогамъ. Зачали розсѣвати розличныи вѣсти на счетъ моей измѣны державѣ но безъ доводовъ. Староство оставило мене въ дома, а деканъ поручилъ менѣ администровати сусѣдную парохію — Бобрку. Тое еще больше занепокоило враговъ и они придумали байку о ночномъ собранію у мене, абы такимъ способомъ могли забрати несимпатичную имъ зверхность и раду. До того ужили моего пастуха. Напоили его, казали ему ити коло польского склепу. Въ томъ склепѣ ожидали два жолнѣры которы арестовали пастуха запровадивши его на свой постъ. Тутъ пріобѣцяли пастуху, що его пустягь, если скаже, що у мене было въ ночи съ 30 на 31 августа собранiе, при томъ пріобѣцяли ему заплатити, що ему отъ мене належится до конца года. Подъ тою прессіею пастухъ созналъ, що были собранія давнѣйше, въ часѣ спокою, но вороги донесли такой на розсвѣтѣ сей ночи. О первомъ часѣ съ полудня, приходить до мене два жандармы съ 4 жолнѣрами и съ 4 хрунями. Жандармерія вѣжливо поручила менѣ удатися до читальнѣ, где буде малое переслуханье. Жолнѣры и хрунѣ розбѣглися по селѣ за виднѣйшими селянами. Зачалася сходка селянъ и селянокъ. Тымчасомъ вахмистръ удался на польску плебанію, где отъ 2 до 5 годины держалъ нараду и при помочи латинского пароха и зарядцѣ дворского уложили листу имѣющихся арестовати. По долгомъ ожиданіи приходить до читальнѣ синедріумъ вороговъ безъ пароха и зачалося на единѣ переслуханье—звижъ 30 парохіянъ. Всѣхъ пытались, чи былъ кто вчера въ вечеръ у мене, но никто того не призналъ ибо никого у мене не было. На конци стали пытатися мене, но я тоже заперечилъ съ обуреньемъ. По короткой нарадѣ съ жолнѣрами вахмистръ поручаетъ менѣ, пять парохіянамъ и одной невѣстѣ остатися, а прочихъ звольняетъ и заявляетъ, що мы арестованы и не свободно намъ крокомъ рушитися съ читальни. Зачинается вопль и рыданье. Жену войта ударяеть жандармъ по лици, тая падаетъ, дѣти кричать, приносячи кождому нужное до дороги. Заѣзджаютъ два возы и забираютъ зверхность громадску съ писаремь т. е. мною и невѣсту, та ведутъ въ арестъ до Лѣска, где вечеромъ толпа жидовъ и представители выдѣлу, при дверяхъ суду насъ ожидають и заглядаютъ въ очи, кого привезли. Мене умѣщено въ окремой целѣ, парохіянъ съ злочинцями и цыганами. На другій день вечеромъ дался чути гамѣръ на корытарѣ, — привезено другихъ 5 радныхъ съ Угерець. Такъ пересидѣлисьмо до четверга 3-го сентября.

О другой годинѣ съ полудня приходить повелѣніе собиратися и съ фіакрами, при здвизѣ жидовнѣ и зволочи и при крикахъ, отъѣхали мы до стацiи Лѣско—Лукавиця, где вже собралася интеллигенція польска, украинска и жидовска и насъ, знаньми на той часъ воскликами (t. j. katołiсky kapłan, rubli сi się zachciało, ty zdrajco, ty tak naród nauczał, ty po nocach zebrania robisz) принято. Все зверталось передовсемъ до мене. Въ конци посадили насъ въ вагонъ I. классы опорожнивши его отъ “stszelcuw”. Тіи розлютилися, зачали намъ больше докучати, потягъ рушилъ ажь за годину. Въ томъ часѣ адскій крикъ отачалъ нашъ вагонъ.

Щобы крику не чути, зачинаю спѣвати сугубую ектенію, а парохіяне всегласно приспѣвують „Господи помилуй” 3 разы. Тое наше моленіе спаралижовало крикуновъ и одни замолкли, а другіи отступили. Потягъ рушилъ. 

Ѣзда потягомь съ Лукавицѣ — Лѣско до Хирова тревала цѣлу ночь. Потягъ, передъ кождою стаціею стоялъ годинами. На стаціяхь тоже. Передъ Ольшаницею, побачилъ я знакому дѣвчину парохіянку, стояла на гостинци и за соизволеніемъ жандарма, кинулъ я ей письмо и 100 кор., щобы доручила дѣтям и женѣ, ибо я оставилъ ихъ безъ гелера… Позднѣйше я довѣдался, що закимъ дѣвчина дойшла до приходства, донесено вже моимъ ворогамъ, и ей арестовали. Самозванный урядъ громадскій перевелъ съ нею протоколъ и доперва на другій день доручено мои гроши съ письмомъ. За тое мати и дѣвчина. остали въ октябрѣ арестованы и въ Талергофъ отставлены. Больше замѣчательного до Хирова не было. Потягъ привезъ насъ о 5-ой годинѣ съ рана до Хирова значить по 11 годинахъ ѣзды, которую то ѣзду въ нормальномъ времени переѣзджается въ 3-хъ годинахъ.

Коли мы ссѣли съ потягу, насъ ваха уставила на перонѣ. Я усѣвъ на лавцѣ, закриваючись парохіянами. Потяги подходили що разъ частѣйше съ свѣжими транспортами войскъ розличной націи: мадьярами, нѣмцами изъ Прусъ, съ ранеными изъ подъ Львова. Видячи насъ оточеныхъ жолнѣрами, съ наладованымн штиками, всѣ горнулнся къ намъ, съ пѣною на устахь и съ голосомъ: „das sind Verrater”, а побачивши мене сидячого, прискакуетъ якійсь лейтнанть, тырольчикъ съ крикомъ, das ist Pfaff, auf: — выдераеть менѣ палицю съ рукъ, ударяетъ мене своею тростиною по руцѣ такъ, що стало по ней синое пятно и хоче поломити на своемь колѣнѣ мою палицю, но понеже была тростинова не могъ и съ пѣною въ ротѣ вытѣгаетъ мене на фронтъ, плюетъ менѣ и парохіанамъ въ очи.

Отойшолъ тыролецъ на хвилю, тымчасомъ прискакуетъ инный, чути польскіи лаяня: “ty ksiądz, ta ty hycel, ludzie sami może i nie winni ale przewodcy — to dyabła sługa, jemu ruble zapachli, batiuszki chce mieć, — naprzykrzał się mu chleb naszego monarchy, czekaj, kulka, ale nie, hak, — nie szkoda haka, — na gałeź suchą powieśić,” и дѣйстно тыролецъ приносить шнурокъ, закладаетъ менѣ на шію, хоче тягнути: “zu dunn”(за слабый), — снимаетъ съ шіи шнурокъ. За хвилю приносить грубшій, — пхаетъ снову менѣ на голову, кричать: „на гакъ съ нимъ”. Я въ часѣ того испытанія не отворилъ устъ, знаючи, що тутъ при оборонѣ жандармеріи, смерти не могутъ зробити; только прихожане гадали, що вже конець моего житья, — поблѣдли оплюваны тоже съ страхомъ споглядають на мене, — но я холодно, безъ зворушенья, стою нерухомо. При другомъ затягненью мотуза на шію кажу съ улыбкою до ката: "machen sie keine Dummheit”(не робѣтъ глупости). Тое подѣйствовало на лайтнанта тырольца и онъ опустилъ мене, беручи съ собою шнуръ.

Перонъ полный жолнѣровъ и цивиловъ. Жандармерія видячи, що толпа що разъ горше лютится, розганяетъ ей, проводячи насъ до почекальни и уставляетъ въ кутѣ. При насъ ставить 4-хъ жолнѣровъ щобы не допускали до насъ сволочи. Но дарма, тутъ кромѣ жолнѣровъ сбѣгаются съ подворя мадьяры, цивилисты отъ форшпановъ, которыхъ въ томъ часѣ тысячи стояли въ Хировѣ, дальше жиды, батярня розличного калибру. Всѣ пхалися до насъ, копали, плювали, вызывали вказуючи пальцемъ на мене. Пропыхаючись помѣжъ жолнѣровъ, копали парохіанъ, били но лици подъ бороду, но ваха якъ бы того не видѣла. Я надѣялся, що хоть отъ жолнѣровъ будемъ мати спокой, но где-тамъ. Якійсь родакъ съ Загоря збанкровотанный панокъ припроважовалъ свѣжо-пріѣхавшіи войска и представлялъ насъ яко „Verrater-овъ”, тіи нападаютъ на насъ. Одинъ старшій прусакъ ударяеть по рукахъ похвою парохіанина зложившого руки до молитвы и прикучнувшогош на подлозѣ, менѣ вытручаютъ изъ рукъ молитвословъ съ крикомъ: “jaki swientoszek, а to zdrajca ojczyzny, cesarza.” Я звертаюсь до окна, — якійсь мадьяръ выбѣгаетъ на дворь подъ окно и наставляетъ менѣ нечаянно револьверъ въ тварь. Зденервованый отвертаюся, забризгуютъ менѣ лице пѣною съ рота и блиною. Зачинается менѣ робити слабо, кличу воды, но дармо, взываю появившогося жандарма, щобы насъ не опущалъ бо гину. “No cóż zrobie, ja nie mogę wszystkiego zabronić, bo by mnie rozszarpali.” Побѣгъ онъ, нѣбы по воду, но не вертаетъ; я обмыть мадьярскою и жидовскою слиною яка впала на мое лице.

Тѣмчасомъ потяги поодходили, стало тихше, на дворци осталъ згаданый высше „обыватель,” который нарѣкаетъ дальше на „москалі” що его позбавили майна. Я одотхнувши немножко, кажу до него: До теперь “napyskowałeś pan do zmęczenia się, posłuchaj że i mnie teraz pan! Czem pan uzasadnisz wyrządzonej nam krzywdy, jakiej doznaliśmy od wojska; musisz pan wiedzieć, że to są ludzie najporządniejszi, za to że garnęli się do oświaty, do pracy, pozakładaliśmy u siebie mleczarnie, sklep, bank i za to my dziś taką zniewagę cierpimy. Pan ciężko odpowie przed sądem Bożym za nas.” На тѣ слова онъ каже: а jeżeliście niewinni, to przepraszam was, — подойшолъ и склонился менѣ, а я кажу: za pózno panie. Настала тишина, розойшлися и злобныи колѣяры, была година 10-та. Нѣсколько потяговъ стояло готовыхъ до отъѣзду кажутъ и намъ выходити, знаючи, що въ тылу найболыше штурханца можна набрати, стаю при входѣ на передѣ. Въ порозѣ на перонѣ внезапно я учулъ сильный ударъ въ тваръ отъ якогось барабы. Заточився и здавалось мнѣ, що всѣ зубы выбиты. Съ трудомъ пошолъ я за жандармомъ, который насъ провадилъ помежи потягами, шукаючи вагона. Оставшися послѣдньмъ, чую сновь сильный ударъ каменемъ въ лѣвую лопатку. Я заточился о вагонъ и не оглядаючися, попри вагонѣ — съ трудомъ иду съ своими. Ударъ походилъ съ рукъ мадьяра, который выскочилъ съ вагона и кинулъ до мене каменемъ. Бачили тое парохіяне. Съ страхомъ всѣлисьмо въ вагонъ. Господи слава Тебѣ, чей вже окончилися тортуры. Потягъ рушилъ и наступилъ отдыхъ.

По годинѣ ѣзды я чуюся крѣпкимъ. Смотрю, знака отъ удара тросиною на руцѣ нема и тваръ не болитъ, лопатка не колеть, хотя зачинала. Господи слава Тебѣ.

Ѣзда сновь повольна, потѣшаю парохіянъ, особливо сденервовану невѣсту, котора одна была съ нами — 10 мущинами. Всѣмъ въ головѣ, що станется съ нами въ Перемышлѣ. По стаціяхъ толпа всякой сволочи зазираетъ до вагона, кождый хоче видѣти „попа.” Я передъ одными крыюсь, другимъ показуюсь съ усмѣхомъ що побуджаетъ ихъ до большой шиканины. 

Доѣзджаемъ до Бакунчицъ, но до стаціи потягъ не можетъ доѣхати; може на километръ передъ стаціею кажутъ высѣдати. Ставлятъ насъ по чотыри, ибо прилучаютъ до насъ транспортъ такихъ „фератеровъ” якъ мы съ Устрикъ; было ихъ щось 6 человѣкъ и зачинается маршъ приспѣшенымъ крокомъ.

Только що сдѣлалисьмо нѣсколько шаговъ, я заточился отъ удара каменя въ другую лопатку, вѣроятно съ рукъ мадьяра того-жъ самого, що и въ Хировѣ. При томъ слѣтуетъ менѣ капелюхъ, который вѣтеръ уносить подъ колеса, стоячой еще локомотивы. Не позваляютъ ити ни выступити съ ряду по капелюхъ, но кажугь маршь продолжали съ открытою головою и выставити ю на розбитье каменемъ. На щастье снаходится милосердный еще жандармъ, ѣхавшій приватно съ нами съ протекціи жандарма съ Лѣска и той вытащилъ изъ подъ колесъ капелюхъ и догонивши насъ приспѣшеннымъ крокомъ, вручиль менѣ капелюхъ.

Тѣмчасомъ батярня, почавши отъ перестанку, начала собиратися наоколо насъ щоразъ больша, Бѣжатъ жиды, жидики, обоего пола, батярня, до нихъ прилучаесь ннтеллигенцiя цивильна и войскова, — походъ взрастаеть, толпа щоразъ больше взмагается, кричачи: “na hak z niemi, zdrajcy, a i pop między niemi, tego pierwszego powieśić, bo kulki szkoda, kiszki z niego, darł skórę z chłopa, z niego zedrzeć.”Въ часѣ того летягъ камѣнья на насъ якъ градъ, щастье що оное было меньшихъ розмѣровъ, то отбилося отъ нашихъ головъ и хребтовъ безъ большого пораненія. Я съ причины грубого шутру на улицяхь передмѣстья, не могъ додержовати кроку и оставалъ по задѣ; провадили мене подъ руку парохіяне, то-жъ отслоняли мене съ боковъ, но о плечи отбивалося камѣнье.

Терпеливо продолжалисьмо путь къ головнымъ улицямъ Перемышля. окружены постоянно взростаючою толпою, якая насъ встрѣчала съ проклонами. Въ такой атмосферѣ мы прибыли до мосту провадячого понадъ дворецъ колѣевый. Туть толпа примушена была насъ оставити бо на мостъ не была припущена. За мостомъ собиралась свѣжа толпа. Въ конци намъ показано входъ до гарнизону и мы войшли въ коридоръ. Туть встрѣчае насъ одинъ съ войсковыхъ урядниковъ, жандармъ отдаетъ ему нашiи акта, войсковый вопрошаетъ: sind da corpora deliciti? На то жандармъ: das ist Alles.

Потомъ запроважено насъ на вузкое подворье гарнизона. Туть поставили насъ въ ряды и казали ждати, пока не запровадятъ въ, келіи тюремныи. Была 6-а година. Такъ перестояли мы до 9-ой годины. Нашіи ряды взростаютъ. Припроважено транспорть съ 20 людей изъ Рудокъ — мущинъ и женщинъ, разомъ рука въ руку покутыхъ. Провадилъ ихъ якійсь капраль, мадьяръ, жестоко командеровалъ ними; никто не могъ ни слова заговорити, ни обернутися стоячи: „габъ ахтъ.” Стояли они противъ насъ. Приглядаемся имъ ближе, одному тече кровь съ головы, другому съ зубовъ, третій маетъ окровавлены руки; одна стара невѣста, старушка только въ сорочцѣ по колѣна, ничого больше на бабѣ. Гадаю собѣ: ихъ дорога еще больше жесточайша якъ наша. Сердце отъ жалости застигаеть, видячи невинный народъ въ такомъ видѣ.

Въ такомъ настроенію дождалисьмося выроку военного суда. Выходить офицеръ на ганокъ и приказуетъ найперше росковати транспортъ съ Рудокъ, а такъ поручаетъ безчувственному мадьярови безъ штыковъ вернутись съ ними до Рудокъ. При томъ приказалъ розганяти штыками всѣ збѣговиска и яко невинныхъ провадити.

Потомъ выкликуеть той-же офицеръ съ нашего транспорта только одного члена Мих. Гриба и препоручаеть всѣмъ вертатись до дому. Духъ подкрѣпленія вступилъ въ насъ. Насъ выпроваджено на улицу, зачинаетъ сбѣгатися сволочь, но чуюта слова съ устъ жандармеріи “unschuldig” (невиновны). Допроваджены мы остали пѣшкомъ до стаціи въ Вакончицахъ. Позволено намъ розгоститися въ почекальнѣ. На потягъ чекалисьмо до 1-ой годины. Помѣщено насъ въ темномъ вагонѣ отъ угля, где треба было или стояти, или лягати въ угляномъ порохѣ. Коли розвиднѣлося, побачилисьмо, що кождый осмоленый якъ коминаръ. Зближаючися до Угерецъ, кажу до жандарма, що мы тутъ высѣдаемъ, но той отвѣчаетъ, що муситъ насъ доставити тамъ, откуда насъ взядъ, значита до лѣского аресту, а съ оттамъ поѣдемъ до дому. Переказуемъ на стацiи въ Угерцахт, що мы освобождены и вернемъ до дому. Высѣвши въ Лукавици, обмылися мы съ угляной черни, и фіакрами заѣхалисьмо до тюрьмы съ которой насъ забрано.

Была суббота, ожидаемъ хвилѣ коли насъ пустятъ на свободу. День долгій, вже надъ вечеромъ, а мы ждемъ рѣшенія староства.

Изъ Угерецъ прибѣгли дѣти нѣкоторыхъ арестованыхъ, поручаемъ имъ, щобы прислали по насъ конѣ. Въ моей кельѣ засталъ я заключеного украинца, директора якойсь кассы, которого назвы не помню. Розсуждалисьмо о текущихъ дѣлахъ, писалъ до знакомого адвоката Витошинского, щобы его вылегитимовалъ, що онъ не пшіонъ, — но дарма. Предстояща ночь была утяжлива; оставленную тутъ постель жена забрала, треба было на голомъ сѣннику перележати а мой товарищъ на креслѣ пересидѣлъ цѣлую ночь, не лѣгаючи на сѣнникъ. О 7-ой годинѣ утра въ недѣлю, вже были форшпаны съ Угерець, но передъ судъ заѣхади фіакры. Вбѣгаеть дѣвчина съ Угерецъ на корытаръ тюрьмы, дивлюсь черезъ оконце, а она заплакана. Пытаюсь чего плачетъ, та-жъ ѣдемо до дому. „Та где тамъ до дому, ѣдете въ Сянокъ, вже подводы готовыи стоять.” Вѣсть тая поразила мене и въ коротцѣ отвераются двери кельи и кажуть выходити. Розчарованыи пращаемся съ пріѣхавшими по насъ родинами. Подводы наши обступила жидовня, зачинаютъ руганья, жиды обкидують мене коньскими лайнами; одна водярка голосно кричить:

“może ci kurkę dać na drogę, wyjadłeś ich, teraz zjedz gó.......! powiesić go ale za j.......”. Жидовня смѣется, интеллигенція держитяс съ боку, прислухуючися водярцѣ. Ваха никого не боронить, мовчки позваляетъ на все. Садовимся на фѣры и середъ крику выѣхали до Санока.

Поруганія и издѣвателъства якіи переносилъ я изъ моими прихожанами въ екскурсіи до Перемышля, выдалися вже и самой жандармеріи за премногіи, ибо вахмистръ имѣлъ заявити староству, що задля недѣлѣ не поѣдемъ колѣею въСянокъ только зажадалъ подвозовъ. О томъ сказалъ менѣ жандармъ при скрутѣ до стаціи Лѣской, на мой запросъ, чи ѣдемъ колѣею: “nie” былъ отвѣтъ, “bo w Zagórzu trzebaby znów długo czekać, a tam powtórzyłoby się to co w Chyrowie." Я поблагодарилъ его за взгляды и супокойно заѣхалисьмо дня 6 сентября 1914 г., передъ двери суда въ Сяноку. Скоро зоскочилъ я съ воза, абы скрытись въ корытарѣ суда, ибо сволочь мѣйска зачалася сбѣгати. Думалъ я, що оминуть насъ уличныи тортуры, но дарма, Надзорця вязницѣ заявляетъ, що нѣтъ мѣста, “odprowadzić do Starostwa.” Наша ваха зажадала больше постовъ и зачался походъ черезъ головну улицу и затѣмъ черезъ рынокъ. Якъ разъ выходилъ народъ съ костела, и безъ розличія вѣку, пола и стану, прилучается до сбѣгающой жидовнѣ, мовъ бы имѣло наступити щось надзвычайного. Всѣ звертаютъ очи на мене, показуютъ пальцемъ знакомыи съ оконъ склеповъ, уличники кричать:“zdrajca pop, szpieg, na szubienicę z nim., wychował parafian moskalami, powieśić go.” Я, одѣвшись въ бунду, закрывалъ лице, абы меньше звертати уваги на себе, но дармо. Рынокъ наполнился народомъ по береги, що яблоко бы не допало, толпа гудитъ, якобы мала наступити на рынку судьба чешского мученика Яна Гуса. Щастливо скрыто насъ въ корытарѣ староства.. На бальконъ выходить комиссаръ и взываеть толпу: “w imieniu prawa rozkazuję rozejść się, inaczej użyję, siły.” Коли тое возваніе не подѣйствовало — выслано полицiю и тая розогнала збѣговище. Мы стоимо уставлены парами. Я послѣдный закрывши свое лице воротникомъ бунды, стою опертый о стѣну. Чую скорыми шагами когось сбѣгаючого сходами на долъ, — быль то якійсь ротмистръ, побачивши мене въ моей бундѣ, прискакуетъ до мене крикливо. ‘das ist verkleideter Verrater и вхопивши мене за воротникъ, трутилъ между парохіянъ съ такою силою, що я мало не зарылъ носомъ въ подлогу. На щастье отойшолъ, а мы дрожачи, остали дальше стояти. Небавкомъ запроваджено насъ до канцеляріи, списано тамъ съ нами націоналисъ и выпроваджено насъ подъ сильною эскортою на рынокъ, но вже опорожненый. Спокойно перейшли мы черезъ него и запроваджено насъ до свѣжо опорожненого магазину съ кратамп безъ оконъ, безъ лавокъ — до голыхъ стѣнъ. Тутъ заперли насъ и обставили полицiею. Окремъ насъ тутъ спроваджено транспорть съ Устрикъ и Загочева такъ, що вскорѣ знайшлося насъ въ двохъ избахъ высше 50 людей. Черезъ пару годинъ трудно было освоитися съ гадками, якъ тутъ можъ буде перебыти свою долю. Около 4-ой годины довѣдуюсь, що около магазину есть моя жена. Зазираю, — дѣйстно есть. Полиціянтъ не допускаетъ ближе, кличу до жены: — Иди до староства, проси щобы мене взяли оттуда.

Жена поспѣшила тамъ за хвилю приходить комиссаръ съ женою и позваляетъ впустити ей въ корытаръ. Комиссаръ заявилъ, що мене перенесетъ оттуда. Поговоривши хвилю съ женою, покушавши привезенную нею страну, жена пойшла по фѣрмана, щобы мои багажи которыи навезла, перенесъ тамъ где мене заведутъ. Вже безъ демонстраціи я зосталъ переведенъ до судового ареста. Тутъ поручаетъ надзиратель помѣстити мене въ приличнѣйшой кельи. При входѣ одобрано отъ мене 100 К., съ которыхъ препоручили дати женѣ 40 К., якъ за мною тутъ прійдетъ, — взято зыгарокъ, сцизорикъ, всякіи записки и запроваджено до кельи где я знайшолся посередь знакомыхъ, якъ Кущакъ, Савчакъ и пр. — разомъ 7 лицъ. Засталъ я ихъ въ веселомъ розположенію. Я ихъ привиталъ словами: „та тутъ рай!”

И дѣйстно по томъ всѣмъ, що я черезъ тыждень перебылъ тое тюремное мѣстце можна было назвати раемъ. Жена навезла всякой всячины до ѣдженя и питья, выгодную постель, бѣлье и проч., тожъ весело съ знакомыми заѣдалось и попивалось.

Коли первого дня пустили насъ на проходъ, побачилъ я середъ 100 арестантовъ знакомыхъ.

Вся майже Руь Сяноцкая и Лѣская. Кождый пытаетъ за що наполнили казнѣ переступниковъ. Съ другихъ взглядовъ лекше, що заключеный я съ самыми честными борцами за права своего народа. Переполненіе тюрьмы запевняло насъ, що мы тутъ долго не останемо. Во вторникъ прислала жена свѣжое печиво: овочѣ, вина, сокъ, зимове одѣнье. Побачивши тое надзиратель, закричалъ: „Ро со lego, lada chwila, wyjedzieсie z tąd.”

Сказавши о томъ своимъ товарищамъ посумовались, зачалисьмося ладити, паковати рѣчи свои, но до вечера не было походу доперва на другій день по обѣдѣ, въ середу, приходить бефель: pakować się! — Пакуетъ кождый кто що маетъ, Мѣстцевымъ надсылаютъ убранья и пищу на дорогу. Журимся, якъ будетъ можна до стаціи допяти. О 3-ой годийѣ всѣ мы выйшли на подворье съ багажами и тлумакам. Припроваджено моихъ парохіянъ и прочихъ съ магазину. Составляютъ группами по 30 лицъ. Пакунки кажутъ сложити всѣ на купу. Якійсь ротмистръ (здается менѣ той самъ що мене за плечо попхнулъ въ староствѣ) наказуетъ обыскъ кождого окремо въ сусѣдной комнатѣ и по одному перепроваджуютъ на друге подворье. Такъ очищеныхъ изъ послѣдного геллера съ хусточкою хиба до носа въ кишенѣ, додѣлили насъ на 5 отдѣловъ. Комиссаръ староства на прошеніе ротмистра, выкликуетъ мене съ ряду, — той поглянувши на мене, казалъ вступити въ рядъ. Дуже мене тое заинтересовало. Я подумалъ, що мене оставить, но здается що росходилось только о тое, щобы приглянутися своей жертвѣ, котору такъ збещестилъ на корыдорѣ въ староствѣ.

Ожидаемъ вымаршу, кождый съ насъ представляетъ собѣ, якій тамъ на улици мусить быти тлумъ народа, якъ то будетъ можъ посередь него достатися къ стаціи.

Но яка несподѣванка! — Выйшовши на улицу, застаемъ гробовую тишину. На сто може шаговъ видно коло костела молчащую толпу, склепы позамыканы, въ окнахъ сторы поспущаны, при кождой большой улици видно только жолнѣра съ штыкомъ; чути только тупотъ шаговъ нашихъ отдѣловъ; гробова тишина — браковало только тарабана.

Въ такую очищену улицю выпускали що 10 минуть одинъ отдѣлъ такъ, що первый быль вже на стацiи, а послѣдный доперва выходилъ изъ суда.

О 9-ой годинѣ знайшлисьмося въ коньскихъ вагонахъ, по 30 человѣкъ и ваха, въ которыхъ на щастье наше были уставлены лавки и кибель, который за нами привезено съ вязницѣ. О 10-ой годинѣ вечеромъ 9 сентября рушилисьмо черезъ Загорье до Лупкова на Угорщину. ѣзда черезъ Галичину ночью была спокойна, хотяй прикра. Съ рана, въ четверъ, знайшлисьмося въ Межилаборцѣ. Зачиналися збѣговиска на кождой стаціи. Но тое безопасное для насъ было, ибо вагоны безъ оконъ, а въ дверьяхъ вахъ отганялъ отъ себе. Длятого я смѣло споглядалъ на угорскіи стаціи, винограды и околицѣ. Подорожъ продолжалася 3 дни и 2 ночи. Бачили мы Будапештъ, Дунай, Комарно. Получилисьмо въ часѣ ѣзды два разы чай и два обѣды, а именно чай въ Уйгелю и Будапештѣ, а въ Коморно и Грацу обѣдъ. Но треба было докупити до того еще бодай хлѣба. Пожичилъ я собѣ у парохіянъ 1 К., за котору купиль винограду за 20 гел. и хлѣба такъ, що до Грацу привезъ я съ собою 30 гел.”

Арестованія въ Горлицкомъ повѣтѣ начались весьма энергично, въ чомъ староста Мичка оказалъ цѣлую свою живучость. Еще 31 іюлія 1914 г., с. с. въ пятницу была переведена ревизія въ помѣщеніи Русской Бурсы въ Горлицахъ и въ квартирѣ хозяина той-же, Даміана Бубняка. Переведено тоже обыскъ въ „Лемковской Кассѣ,” но тутъ ничего не найдено. Въ Русской Бурсѣ забрано сочиненія русскихъ классиковъ н нѣсколько флоберговыхъ пуль (мала стрѣльба), собственность г-жи Баницкой, вдовы по бл. п. о. Осипѣ Баницкомъ. Она по смерти мужа перенеслась изъ села Лѣщины, пов. Горлицы, и оставила всѣ свои ещи въ Русской Бурсѣ, между которыми въ одной скрынцѣ имѣлъ покойный о. Баницкій, повысшіи флобертовыи пулѣ. Между населеніемъ городка, розпустили ложную вѣсть въ духѣ подбуряючомъ, що въ Русской Бурсѣ найдено бомбы и то большого калибра, щобы такимъ образомъ выкликати арестованія. Около полуночи зайшли два жандармы до Байлѣ, заѣздного дому, за Василіемъ Курилло, бо донесено, що онъ заѣхалъ въ уѣздъ горлицкій. Нагонщики полицейскіи изъ грибовского повѣта пустили тутъ ложну вѣсть, что о. Курилло съ о. Гнатишакомъ розстрѣляны, що поймано ихъ, якъ перебраны за жидовъ, вертѣли желѣзный мостъ въ Мушинѣ, щобы его высадити въ воздухъ. На счастье о. Курилло отвозилъ доньку до Червоного Креста въ Львовъ и тамъ тогда перебывалъ.

Вообще перетрясали Русскую Бурсу три разы, а Лемковскую Кассу два разы, но безъ результата. Бурсу караулили полицейскіи вмѣстѣ съ жандармами постоянно. Въ конци завозвано Даміана Бубняка въ староство и списано протоколъ. — Дня 1 августа, 1914 г., о 5 годинѣ по обѣдѣ, завозвано его другій разъ до староства, объявлено арестъ и запрещено выходили ему съ дома. Возвращаясь въ Бурсу (тамъ-бо имѣлъ онъ квартиру), стрѣтилъ онъ односельчанъ, що уѣзджали въ армію — розговоривалъ съ ними. Полицейскіи прямо обступили ихъ кругомъ и прислушивались о чемъ будутъ говорити. Бубнякъ отпровадилъ ихъ на стацію, а когда возвращался, арестовалъ его жандармъ и повелъ прямо въ окружный судъ въ Горлицяхъ. Тутъ помѣщено его съ цыганами, оскаржеными о злодѣйство коней.

Розойшлась вѣсть о массовыхъ арестованiяхъ всѣхъ „москвофиловъ.” 3-го августа, 1914 г., арестовано др. Димитрія Собина, адвокатского конципіента, въ ресторанѣ Курдзіолки и поведено до старосты Мички, а съ отси на квартиру, а по тщательномъ безрезультатномъ обыскѣ, — до суда. Того-же дня арестовано въ Русской Бурсѣ Осипа Слюзара, бухгальтера Лемковской Кассы и секретаря Русской Бурсы. Послѣ переведено безрезультатную ревизію на его квартирѣ, а его замкнено разомъ съ д-ромъ Собиномъ. 3-го августа, 1914 арестовано Ѳеофила Вас. Куриллу, юриста и практиканта въ Рорлицкой Повѣтовой Кассѣ Ощадности, въ его квартирѣ, спячого по вываженью силою дверей. По переведенью тщательного безрезультатного обыска, въ присутствіи вахмайстра, жандармеріи и двохъ солдатъ „стражи обывательскіей” о 12 годинѣ ночи, переведено его въ судъ и помѣщено въ келѣю рядомъ съ д-ромъ Собиномъ и Слюзаромъ. Высше названыхъ арестовано wskutek polecenia с. k. Namiestnictwa, фактично по приказу старосты Мички. (На требованье Ѳеофиля Вас. Курилло, вахмайстръ предложилъ актъ его арестованія, который былъ подписанъ старостою Мичкою). Въ Горлицахъ говорили, що тѣхъ чотырохъ непреѣнно розстрѣляютъ. 4-го августа, т. е. на вторый день, совѣтникъ здѣшного суда Кальчинскій, перенесъ ихъ трехъ безъ Д. Бубняка, въ другую просторую келію съ окнами. Ночью около 9-ой годины приведено до ареста бурсаковъ Александра Телеха, гимназіаста ѴІІІ. классы и Николая Галя VII. классы изъ села Лосья. При ревизіи у Телеха забрано “Geometryę” и “spis wzorów matematycznych,” школьныи учебники и двѣ пачки тютюну. У Галя забрали нѣсколько паперовъ. Всѣ тѣ „corpora delicti” (кромѣ табаку), несено въ судъ. Ровно-же приведено о. Ѳеодосія Дуркота приходника изъ Ждынѣ, о. Максима Сандовича и его отца крестьянина изъ Ждынѣ — Тимоѳея Сандовича; Іоанна Ядловского изъ Смерековца и Іоанна Вислоцкого изъ Гладышова, абсольвентовъ правъ и заключили ихъ всѣхъ разомъ въ сусѣдную келѣю, меньшую розмѣромъ. У Ивана Ядловского сконфисковано даже “Ekonomię polityczną,” правничу книжку. Передъ обѣдомъ привели Байссу, емер. почтмайстра изъ Горлицъ, сѣдоглавого старика. Дмитра Ив. Качора студ. правъ, арестовано ночью въ заѣздномъ домѣ Ландавки въ Горлицахъ. Онъ пріѣхалъ съ Львова и хотѣлъ переночоватися, щобы на другій день поѣхати въ Бодаки до своего отца. Его дали въ первую келью. 6-го августа арестовано о 4-ой годинѣ ночи Іосафата Крилевского, служащого Лемковской Кассы и писаря громадского вмѣстѣ съ Петромъ Корбою, начальникомъ громады Лѣщины. По дорозѣ зайшли жандармы до бурсака Александра Дудки, гимназиста ѴІ. кл. изъ Бѣлянки, у которого однако не перепровадили ревизіи. Тѣхъ трехъ вмѣстѣ съ Иваномъ Лабовскимъ, завезли жандармы въ Горлицы и замкнули въ арестъ. Того-же дня арестовали Ѳеодосія Ядловского, бывшого бурсака абитуріента гимназ. изъ Смерековца. У него сконфисковано сочиненія Гоголя и нѣсколько выпусковъ „Нового Времени” и замкнено его вмѣстѣ съ его братомъ Иваномъ. Тогда придержали даже поляка, учителя коммерческого училища изъ Тарнова, Іосифа Копыстянского для недостатка легитимаціи. Кто-то изъ староства поручилъ за него и его выпустили на свободу того-же дня вечеромъ. Изъ Бортного привели тоже Косму Дутканича (померъ въ Талергофѣ на тифъ) и Ѳеодора Журава изъ Баницы, коло Воловця. 8-го августа арестовано Ѳому Нецья, сознательного крестьянина изъ Бортного, Тита Богачика, юриста и учителя нар., которого арестовано въ Бѣчу и держано въ Яслѣ. 10-го августа утромъ о 10-ой годинѣ привели Андрея Карела, абсольвента правъ изъ Лосъя.

12-го августа арестовали вь Ждынѣ супругу о. Максима Сандовича Пелагію, и доставили ей не до Горлицъ, а до Ржепинника, коло Бѣча, где интерновали ей въ начальника громады. Тамъ была она 9 дней. Того-же дня арестовали Михаила Собина, арендатора корчмы въ Бортномъ и Василія Кулика изъ Ропицы русской. 13-го августа арестовали Ѳеодора Войтовича, гимназиста ѴІІІ. классы изъ Устья русского, который недавно тому пріѣхалъ былъ изъ Перемышля.. Веселого темперамента молодецъ розвеселялъ всѣхъ своими анекдотами. Его послѣ взяли нелюдско закутого въ кайданы въ Новый Санчъ до асентерунку и призначили до войска. Того-же дня арестовали въ Горлицахъ Ѳеодора и Косму Горбаля изъ Бортного (оба померли въ Талергофѣ).

20-го августа арестовали Петра Козака изъ Ропицы русской. Въ томъ часѣ состоялось затьменіе солнца о 12 годинѣ. Всѣ арестанты мали окопчены стекла черезъ якіи съ любопытствомъ оглядали тое необыкновенное явленіе природы. Тьма настала, здавалось, що наступае ночь. Люди говорили: „ой война буде велика.’’

21-го августа перепроваджено жену Максима Сандовича изъ Жепенника коло Бѣча въ Горлицѣ и дали ей сначала на партеръ въ арестъ съ цыганками. Познѣйше переведено ей на первый поверхъ до маленькой кельи, полной грязи, гдѣ дали ей женщину съ дитиною.

22 августа арестовали Ѳеодора Баюса, господара изъ Маластова и другихъ селянъ. 27-го августа привели Юрія Дзямбу изъ Луга, коло Ждыни, Андрея Васичка и Андрея Лукачика, господарей изъ Смерековца.

29-го августа о годинѣ 8-ой рано припроваджено Якова Вислоцкого, писара громадского и почтового рознощика разомъ съ Михаиломъ Сиротякомъ изъ Гладышова. Первого съ нихъ замкнено разомъ съ его сыномъ. 30-го августа послѣ обѣда, по повелѣнію Кальчинского, долженъ былъ перейти Ѳеофилъ В. Курилло въ одну вогкую, темненькую и грязную келью на партерѣ. Онъ провинился именно тѣмъ, що посмѣлъ написати письмо до брата своего, въ которомъ упомнулъ о несправедливыхъ арестованіяхъ. Житье въ той кельи было ужасное. Тамъ были замкнены и другіи люди, но были то воры, надуватели, развратники, однимъ словомъ выброски для интеллигента невыносимы. Въ той келіи были крестьяне якъ: Ѳома Нецьо и другіи. Въ той малой кельи было 30 человѣкъ, на третій день до 36 человѣкъ, такъ, що прямо одинъ на другомъ сидѣлъ. До того ужасная жара, атмосфера тяжелая, пересякнена дымомъ курящихъ дешевыи папиросы, получаемыи контрабанднымъ путемъ. Въ концѣ смродъ изъ киблевъ, которыи не закрывано и всегда полныхъ человѣческихъ отходовъ. То все дѣлало атмосферу и такъ полну вогкости, — невыносимою, дусячою и пригнетающою. Мы спали на соломѣ гнилой, въ которой было множество блохъ и вошей. На 24 годинъ открывали келію рано около полторы годины и позваляли выйти немножко на площадь и въ полудне на 10 минутъ.

3 сентября 1914 г. о 11 годинѣ передъ полуднемъ замкнено бурсака. абитуріента гимн. Симеона Пыжа и Василія Бубняка, начальника громады Вапенне. Арестовано также двохъ украинцевъ, священниковъ утѣкающихъ изъ восточной Галичины съ дѣтьми и женами. Помѣстили ихъ не съ нами, только на другомъ поверху. Они говорили: „Жебы мы были москвофилы, то бы мы не диволалися, же насъ замыкаютъ, але мы украинцы.” Того-же дня привезли жандармы изъ Липной Ивана Пелеша, писаря громадского, закутого въ кандалы. Въ тюрьмѣ при протоколѣ у Ножинского, на вопросъ: якого вы вѣроисповѣданія? Онъ отвѣтилъ: — православного.

5 сентября 1914 г. — Послѣ обѣда видѣли мы изъ оконъ отдѣлъ карной экспедиціи жандармовъ изъ Сальибурга, пріѣхавших въ Горлицы, проходившихъ возлѣ тюрьмы. Изъ Мацины великой припроваджено Мафтея Цуцуру 77-лѣтного старика. О 5-ой годинѣ послѣ обѣда прійшли два офицеры на площадь передъ зданіе суда и оглядали его. Александръ Дудка видѣлъ, якъ одинъ съ нихъ махнулъ рукою и указалъ на одно мѣстце. За тѣмъ оба пойшли.

6 сентября 1914 г., о 6 годинѣ рано скончался о. Максимъ Сандовичъ, православный священникъ изъ Ждынѣ. Передъ 5-ою годиною рано, якъ росказывалъ самъ отецъ помершего, прійшолъ въ келiю надзиратель тюремный Ножинскій и сказалъ: 0 5-ой годинѣ о. Сандовичъ собирается, якъ до подорожи, отецъ же и жена о. Максима, якъ на проходъ. О полъ до шестой год. рано пришолъ Ножинскій и сказалъ до Тимоѳея Сандовича: „Ступай со мною” и сейчасъ открылъ келію и вывелъ съ ней Пелагію Сандовичъ. Обоихъ помѣстилъ въ залѣ на партерѣ съ окнами выходящими на улицу напротивъ ресторана.

О томъ, що должно было произойти, Ножинскій ничего имъ не говорилъ, а и они не смѣли спросити его. Прійшли 4 жандармы и 2 жолнѣры съ вахмайстромъ изъ Горлицъ, подъ проводомъ Кальчипского, ротмайстра Дитриха изъ Линца. Зблизились къ келіи, где находился о. Максимъ, Ножинскій открылъ келію и сказалъ: „Най выходить Сандовичъ.” Свящ. Максимъ былъ уже готовъ. Выходячи, онъ хотѣлъ взяти съ собою чемоданы—вализы, но жандармы не позволили. „По дорогѣ, — говоритъ студентъ Александръ Телехъ — связано о. Сандовичу руки назадъ, а очи завязано ручниками. Два жолнѣры повели его подъ пахи, выпровадили на площадь и уставили подъ камѣнною стѣною. Напротивъ него въ разстояніи чотырохъ шаговъ, станули два жандармы съ набитыми гверами. Ротмайстръ — вахкомендантъ стоялъ по лѣвой сторонѣ. Свящ. Сандовичъ склонился на лѣвый бокъ, якъ бы падалъ на землю. Вахмайстръ заверещалъ на него: „Стой”!, о. Сандовичъ, знаючи що будетъ розстрѣлянъ, выпрямился и сказалъ голосно: „Господи благослови.” На даный знакъ вахкоменданта, двѣ пули прошили груди его, но онъ не упалъ, только оперся о стѣну. Уста его, що то говорили. (Тутъ то слабымъ уже голосомъ малъ сказати прострѣленный о. Максимъ: „Да здравствуеть русскій народъ и православіе”.) Въ той моментъ вахкомендантъ выстрѣлилъ изъ своего револьвера въ голову мученика и онъ упалъ мертвый. Въ мурѣ зданія видѣли мы всѣ глубокiи дѣры, въ, которыхъ виднѣли двѣ струи крови. Трупа взяли на простирало два жолнѣры и унесли гдѣ-то. Нѣсколько изъ насъ стояли въ окнахъ и смотрѣли, но жандармъ позвалъ насъ: “Ot okon precz, bo każdy będzie zatrzelony." Мы всѣ перестрашены отступили, а когда жолнѣры спрятали тѣло и возвали насъ: “do okon." то мы, думаючи, що будутъ насъ стрѣляти, не ишли туда. Тогда нѣкоторыи скорше, а послѣ всѣ приступили къ окнамъ и видѣли въ двохъ рядахъ возлѣ огородженья суда стоящихъ жандармовъ. Вахкомендантъ намъ толковалъ изъ нѣмецкого на польское, вырокъ ротмайстра Дитриха: “Pan rotmistrz zażądal wydania Maksymowicza (вмѣсто Сандовича) i ten został zastrzelony na jego odpowiedzialność. Jeżeliby kto coś podobnego zrobił, albo mówił ćo on, to będzie zastrzelony.” Іосифъ Слюзаръ видѣлъ якъ въ судъ внесли одну, изъ 4 дощокъ сбитую домовину. Тимоѳей и Пелагія Сандовичи оставались около чверть годины въ комнатѣ и плакали дрожачи. Они не знали, но предчувствовали, що состоится. Ножинскій завелъ ихъ, когда было уже по всемъ, въ келію и на сходахъ, ведущихъ на первый поверхъ, сказалъ по долгомъ молчанію, дрожачи, до отца только що убитого сына:

„Сандовичу, тутъ прійшолъ такій офицеръ, що на житье и смерть… и вашъ сынъ уже не жіетъ!”…

На второмъ корыдорѣ стоялъ жандармъ черезъ нѣсколько дней съ ряду и споглядалъ отъ поры до поры черезъ рѣшетку до келіи Пелагіи Сандовичъ. На площади, гдѣ стоялъ прежде одинъ постъ, поставили кромѣ него еще двохъ жандармовъ. Розстрѣлъ о. Максима сдѣлалъ на узниковъ ужасное впечатлѣніе. Многіи изъ нихъ получили нервозное розстройство, такъ, що даже маленькій шелестъ выкликовалъ у нихъ дрожь! Многіи не были въ состояніи даже читати якую нибудь книгу. Многіи не могли нѣсколько ночей спати, были и такіи, що зрывались изъ сна, якъ бы хотѣли утѣкати.

Доперва за недѣлю начали мы приходити до себе. Враги роспустили слухи, що еще пять изъ насъ будутъ розстрѣляны.

Мѣстце экзекуцiи было посѣщано публикою, которая съ смѣхомъ оглядала двѣ дѣры отъ пуль, изъ которыхъ спливала кровь. Солдаты розсказували публикѣ подробно съ „вицами” о томъ, що состоялось. Въ внѣ и въ внутрѣ зданія суда стояли уже не жолнѣры, а нѣмецкіи жандармы съ наставлеными штыками.

Кальчинскій призвалъ г-жу Пелагіго Сандовичъ къ себѣ до канцеляріи, гдѣ такъ высказался: “Mąż Pani porwal się na coś strasznego, więc nie dziwota że go stracono. Pani zaś może wyjechać z Gorlic gdzie chce,” но вдова осталась въ тюрьмѣ въ Горлицяхъ. При отцу и брату своего мужа, чувствовалась безпечнѣйшою якъ сама въ селѣ.

Того-же дня — 6 сентября — арестовано Симеона Усцкого, эмер. учителя съ Ждыни. Онъ пріѣхаль до сына въ Змигородѣ вмѣстѣ съ сыномъ, арестованый осталъ перепровадженъ найсампередъ въ Ясло, а 20 сентября въ Вадовицы, съ оттамъ до Талергофу.

7-го сентября привели Эмиліяна Гривну, народного учителя въ Чорномъ. Онъ розсказывалъ, що по дорогѣ слышалъ отъ поляковъ, розговорюющихъ съ собою: „Знаешь, ты, що попъ Сандовичъ съѣлъ три австрійскіи кныдлѣ?” Гривна быль выпущенъ на свободу въ мартѣ 1915 г., и сейчасъ взятъ до войска.. Отъ 11 до 14 сентября, то есть ажъ до отъѣзда въ Талергофъ, всѣ келіи ареста были переполнены. Въ келiи призначеной на 7 до 13 человѣкъ сидѣло въ три и чотыри разъ больше! Тѣснота была ужасная, арестованныи даже по корыдорахъ стояли, а спали только на кулакахъ. Среди нихъ были мущины и женщины съ дѣтьми.

12 сентября передъ обѣдомъ привели Ѳеодора Гривну, господаря изъ Маластова, отца Эмиліяна Гривны, учителя въ Червомъ. Жандармъ Грицакъ оставилъ домъ Гривны безъ попеченія и безъ матери трое маленькихъ дѣтей. (Ѳеодоръ Гривна палъ позже жертвою тифа въ Талергофѣ). Того-же дня привезено въ тюрьму Діонизія Потоцкого, гимназиста VI. классы вмѣстѣ съ Алекс. Вислоцкимъ, учителемъ народной школы и многими крестьянами изъ Ждыни. Потоцкій и Вислоцкій сидѣли въ другой келіи. Николая Сандовича, брата покойного о. Максима, привели о 10 годинѣ передъ обѣдомъ. Былъ онъ арестованъ жандармомъ Брелевичемъ въ Ждыни. Вечеромъ припроваджено Николая Юрковского, гимназиста изъ Радоцины, который пріѣхалъ въ Горлицы до асентирунку. Его узнали за неспособного; выходящему изъ залѣ предложено вписатися въ легіоны. Такъ якъ Юрковскiй отказался, жандармъ арестовалъ его сейчасъ и замкнулъ въ тюрьму.

Изъ Ждыни вмѣстѣ съ Николаемъ Сандовичемъ припроваджено Димитрія и Кондрата Спяковъ и Ѳеодора Шевчика. Изъ Роздѣля (приходъ Мацина великая) припроваджено Василія Бубняка, Константина Бодака, склепника, Ив. Ванцу, Петра Тылявского, Юрка Драгана, Константина Коцура и Андрея Пыжа, бывшого пѣвца церковного. (Той послѣдный померъ въ Талергофѣ).

Изъ Бортного привели г. Іоанна Богачика, учителя народной школы, которого три сыны служили при войску.

Изъ Вапенного (парохія Мацина Великая), арестованы дальше: Данько Прокопчакъ, Михаилъ Пыжъ, Алексій Тимоць, Ѳеодоръ Присташъ, Иванъ Бодакъ и Димитрій Бубнякъ.

13-го сентября Кальчинскій приказалъ интеллигентамъ взяти всѣ вещи и послѣ обѣда перейти въ комнату на партерѣ съ окнами на улицу. Вечеромъ привели къ намъ о. Владиміра Калужняцкого, предсѣдателя Русской Бурсы въ Горлицахъ и приходника изъ Бортного, разомъ съ трема крестьянами и о. Степана Волянского пароха изъ Смерековца, Семана Станчака, дуже сознательного и честного человѣка, и много крестьянъ изъ Смерековца. (Послѣдный позже погибъ на итальянскомъ фронтѣ).

14 сентября привели передъ обѣдомъ 30 крестьянъ изъ Лоси. Жандармы велѣли имъ прійти до канцеляріи громадской на нараду и такъ маючи ихъ въ сѣти, всадили на возы и завезли прямо въ Горлицы. Эскортовали ихъ постфиреръ Когутъ, двохъ жандармовъ и 8 жолнѣровъ. (Въ Лоси совсѣмъ не перепроваджали ревизіи). Крестьяне были: Іосафатъ и Василій Криль, Стефанъ Павлякъ, Григорій Параничъ, Іоакимъ Дудра, Алекеандръ Телехъ II., Павелъ Карелъ, Григорій Дудра, Фекула, Григорій Спольникъ, Іоаннъ Новакъ, Ѳеодоръ Малецкій, Михаилъ Галь, Михаилъ Дудикъ, Николай и Иванъ Спольникъ, Иванъ Галь, Симеонъ Дудка, Михаилъ Телехъ, Григорій Галь, Павелъ Горникъ, Григорій Трембачъ, Иванъ Олешневичъ, Иванъ Палюхъ, Иванъ Кондратикъ, Николай Горникъ, Даніилъ Хома и цыгань Яковъ Сивакъ. 

14 сентября 1914, въ понедѣдьникъ, о 8-ой годинѣ вечеромъ, по отданью намъ остальныхъ грошей и вещей нашихъ, находящихся на храненіи у тюремного надзирателя Ножинского, выѣхали мы желѣзницею изъ Горлицъ. Сопровождала наъ нѣсколькосотная толпа евреевъ и поляковъ, ругаючи насъ якъ кто зналъ. Мы выѣхали въ вагонахъ, безъ оконъ, грязныхъ, призначеныхъ для перевоза коней. Насъ повезли въ неизвѣстную намъ сторону — чужину. Никто не зналъ, чи возвратится когда-то до дому. Пелягія Сандовичъ, съ отцемъ и братомъ мужа, ѣхала особно вагономъ III. кл. Двохъ или трохъ арестованыхъ жандармы отвезли подъ штыками передъ военный судъ въ Краковъ.

Найбольше дѣйствующими лицами и нагонщиками на „москвофиловъ” въ Горлицкомъ уѣздѣ были ротмистръ Когутъ, Грицакъ, Незгода,Герлегевичъ, жандармъ Свободзянъ, Кобаній, учитель съ Гладышова, Перейма. учитель съ Ропицѣ русской, о. Подляшевскій съ Гладышова,. о, Менцѣнскій съ Маластова, о. Заяцъ изъ Мацины великой, о. Говда, изъ Боднарки и проч. Допомагали имь, якъ говорятъ нѣкоторыи люди, изъ украинской партіи, посредствомъ ложныхъ доносовъ и евреѣ.

Арестовано въ первой мѣрѣ всѣхъ интеллигентовъ русско-народной партіи, позже сознательныхъ крестьянъ, въ концѣ-же кого попали, даже женщинъ съ дѣтьми и подданыхъ Соед. Штатамъ, (на прим. гимназиста Александра Телеха) що является нарушеньемъ международного права.

Брали священниковъ, юристовъ, чиновниковъ, банковыхъ (касовыхъ), народныхъ учителей, гимназистовъ въ возрастѣ 17 лѣтъ, пѣвцевъ церковныхь, начальниковъ громадъ и писарей, крестьянъ, радныхъ громадскихъ, однымъ словомъ, русскихъ людей мужеского и женского пола, — грамотныхъ и неграмотныхъ — но людей невинныхъ.

Калъчинскій, совѣтникъ повѣтового суда въ Горлицахъ, былъ человѣкъ строгій, безпощадный и некультурный. Письма цензуровалъ дуже строго. Письма можна было писати, только по польски или по нѣмецки, и то одинъ разъ въ недѣлю. Писемъ писаныхъ въ малорусскомъ нарѣчію не доручалъ сторонамъ (напр. о. Дуркоту письмо отъ доньки). Осьмѣлившогося написати що харчъ въ тюрьмѣ есть, плохій, заключалъ до ареста между воровъ, надувателей и розрѣшилъ имъ только 2 годины на добу выйти на сторону. На визитахь съ родителями, дуже рѣдкихъ, велѣлъ говорити только по польски (смѣшно было слухати, якъ крестьяне говорячіи дуже зле польскимъ языкомъ, говорили съ собою по польски). Въ противномъ случаѣ грозилъ, що заборонитъ знакомымъ посѣщати узниковъ.

Съ нами обходилися якъ съ переступниками, часто горше якъ съ цыганами, сидящими въ инквизитѣ. Читанье газетъ было запрещено, якъ тоже куренье табаку.

Одинъ разъ видѣлъ Кальчинскій якъ о. Д. курилъ папироску на корыдорѣ. За тое наказалъ насъ всѣхъ въ той способъ, що дозволилъ на 24 годины проходитись на площади только 2 годины.

Воду давали три разы въ день, — вода была съ ропой, вонюча, съ толстымъ осядомъ, мутна. Ѣсти давали дуже зле, супа съ волосами, насѣкомыми. Мясо давали одинъ разъ въ недѣлю. Всѣ узники жаловалися, а особенно сидячіи въ инквизитѣ, разомъ съ цыганами изъ Моравы. Одинъ изъ нихъ сказалъ однажды самому Кальчинскому въ очи: Насъ тутъ кормлятъ горше якъ безрогъ. За тое заковано его въ кандалы на недѣлю.

Многіи изъ узниковъ заболѣли на желудокъ, а многіи попсовали его совсѣмъ.

Спали мы на сѣнникахъ выпханныхъ „гоблѣвками” изъ дерева, тоже соломою. Блохамъ не было конца. Лямпы не давано намъ никогда. Тюремный надзиратель Ножиньскій, старикъ, обращался съ нами довольно сниходительно и вѣжливо.

Тюремный лѣкаръ д-ръ Зенонъ Пжесмыцкій былъ человѣкомъ грубымъ, а съ больными безмилосердно поступовалъ. Съ всѣми обходился якъ съ обыкновенными розбойниками и ворами. Не отъ рѣчи буде сказати, що онъ былъ постояннымъ руководителемъ польской политики въ повѣтѣ.

14 сентября 1914 г., арестовали о. Григорія Калиновича, приходника изъ Устья русского, Аѳанаса Андрейчика и Андрея Цѣсляка тоже изъ Устья русского и двѣ женщины, но тѣ одослалъ Кальчинскій до дому. Николая Евусяка изъ Лоси, Максима Карпяка изъ Климковки, вмѣстѣ съ Василіемъ Базилевичемъ, Дмитромъ и Іосифомъ Демчакомъ, Григоріемъ, Децьомъ, Кондратомъ Хомякомъ и Павломъ Барною. Изъ Шквѣртного взяли А. Крайняка. Изъ Гладишева арештовано Михаила Федорка, студента акад. художества въ Краковѣ.

Тотъ вторый транспорть изъ Горлицъ въ числѣ 120 чедовѣкъ, выѣхалъ о 11 годинѣ передъ обѣдомъ дня 16 сентября 1914 г., а пріѣхалъ въ Талергофъ 19 сентября.

Въ жадномъ уголку Галичины не мала погибающая Австрія столько званыхъ и незваныхъ провокаторовъ, якъ въ тѣхъ повѣтахъ. Все было въ ихъ услугахъ и вѣра, и громадское начальство и духовенство. Духъ русскій былъ такъ стѣсненый, що не будь войны, можна было задохнутися въ той атмосферѣ.

Въ іюлію 1914 года, былъ оголошенъ въ „Словѣ Польскомъ” конкурсъ, на принятіе въ краевомъ ц. к. санатаріумъ Червоного Креста во Львовѣ, нѣсколько дѣвицъ или вдовъ на науку, сестеръ милосердія. Война съ Сербіею висѣла въ воздухѣ. Моя донька Александа, (о. Василія Куриллы изъ Флоринки), получивши черезъ сына Ѳеофиля изъ Горлицъ повысшое оголошеніе, рѣшилась внести прошеніе. Посля оголошенія треба было съ прошеніемъ лично представитися „сьостре пшеложоней”, котора мала рѣшити первоначально принятiе, пока протомедикъ, изъ рамени галицкого краевого правительства не задецидуе физическую способность дополненія той тяжелой службы.

Для трудностей господарскихъ, я долженъ былъ остатися въ дома, а съ донькой мала поѣхати въ Львовъ мати. Но жена отказалась ѣхати съ донькою за для физического ослабленія и я самъ выбрался съ донькою во Львовъ въ послѣдныи дни н. ст. іюлія 1914. 

Поѣздка увѣнчалась отлично, такъ, що донька сейчасъ по телефоничному зарядженію сов. Намѣстничества Крижановского черезъ „сьостре пшеложоновъ” была принята и могла сейчасъ остатися на двомѣсячную практику.

Заносилось на войну не лишь съ Сербіею, но и съ Россіею и уже тогда трудно было переѣхати желѣзницею, котора лишь для военныхъ цѣлей служила, и донька рѣшилась остатися, а нужныи вещи малося

Переѣзджаючи коло головной почты трамвай ледво могъ переѣхати. Велика толпа народа читала свѣжіи плакаты, прибиты на зданіи почты. Я спросилъ кондуктора: що то за збѣговище? а онъ отвѣчаеть, що то оголошеніе загальной мобилизаціи и то до 24 годинъ. На дворцѣ покупаю газеты, читаю оголошенье мобилизаціи и чувствую, що мой сынъ, Зенонъ, асентированый на веснѣ, долженъ сейчасъ явитися до службы войсковой, и я постановилъ поспѣшно ѣхати до дому, щобы еще сына застати и выправити до войска. Встрѣчаюсь въ вагонѣ съ римо-кат. ксьендзомъ Добровольскимъ, приходникомъ изъ Воютичъ коло Самбора, и той менѣ оповѣдае о предстоящей войнѣ съ Россіею. Ѣдемо съ войскомъ отъѣзджающимъ до Сербіи. Тутъ узнаемъ, що подъ Бѣлградомъ высаджено въ воздухъ мостъ и, якъ говорили, изъ львовского и сандецкого полковъ мало кто осталъ. Межи Комарномъ и Рудками поѣздъ звольнилъ въ чистомъ поли и всѣ показували на жандарма, що зловилъ якогось человѣка подъ желѣзнымъ мостомъ. Менѣ попала въ руки газета, читаю, що въ нашихъ сторонахъ, въ Мушинѣ, спостережено когось коло моста. Страшно было ѣхати.

Я щастливо высѣлъ изъ вагона въ Грибовѣ и на дворци увидѣлъ прилѣпленый уже плякатъ о мобилизаціи. Фѣры не было, фіакровъ тоже нѣтъ, ибо все пойшло на форшпаны, тожъ пѣшкомъ я добрался до дому и засталъ сына еще въ постели. Буджу его. Вставай сыну и збирайся сейчасъ до войска, есть оголошена сейчасова мобилизацiя. Сынъ говорить, що якъ по него прійде картка, то тогда пойде. Иду до войта, щобы сына переконати, но въ громадѣ еще не оголошено, но сынови прійшло изъ староства позволенье отбыти однорочну службу, ажъ въ 1917 г.

Чекаемъ що буде дальше и вдругъ видимъ, що съ сусѣдныхъ сель уже ѣдуть до войска. Забираю сына, ѣду съ нимъ въ староство до Грибова. Староста говорить, що въ виду мобилизаціи, мой сынъ долженъ сейчасъ роковати до Нового Санча. Выпровадивши сына въ Новый Санчъ, въ недѣлю послѣ обѣда, поѣхали мы до Бѣлцаревой до о. Качмарчика. Пріѣхалъ и мой сынъ Теофилъ изъ Горлицъ, где практиковалъ въ банку. Быль тамъ о. Владиміръ Мохнацкій изъ Чирной, Сандовичи изъ Брунаръ и комиссаръ Инесъ изъ Грибова. Комисаря розболѣлъ зубъ и мы скорко розъѣхались. Мой сынъ Теофиль въ ночи отъѣхалъ въ Горлицы гдѣ его 4 н. с. августа 1914 г. арестовали, о чемъ мы ажъ по двохъ тыждняхъ изъ его картки узнали. Задля роботь въ полѣ, самъ нигде не уѣзджаю, но посылаю посланца розвѣдатися о немъ. Въ дорозѣ ревѣдуютъ посланца ажъ чотыри разовъ, но онъ малъ пропуску отъ начальника громады и счастливо добрался до Горлиць, передалъ виктуалы и гроши надзорцеви, но самого сына не видѣлъ. О пару дней поѣхала мати съ донькою посѣтити сына. Я пишу отъ громады прошенье въ судъ и въ староство и прошу за освободженьемъ его — но все даремно. Жена встрѣтила бывшихъ моихъ прихожанъ. Кость Бодакъ говорить: „Где егомость? — жена каже: въ дома. А здоровы? Здоровы — отповѣдае жена. То хвалити Бога, бо тутъ говорено, що не жіютъ. ”

Сына найшла жена въ подземелѣ съ злодѣями за тое, що осмѣлился написати до дому картку, що въ тюрьмѣ лихо кормлятъ, и ажъ на прошеніе жены, помѣщено его съ другими интерноваными. Выѣхати съ дому было опасно и невозможно. Больше о сынѣ мы не знали, ажъ написалъ изъ Талергофа. Между тѣмъ, посѣтила его еще въ тюрьмѣ моя донька Владиміра, учителька изъ Лоси.

Неодолга приходить до мене двохъ жандармовъ перевести ревизію. По перегляненью цѣлой корреспонденцiи, вопрошаютъ о доньку Владиміру. На щастье не было ей въ дома, была у шурина въ Чирной, о двѣ милѣ. Зажурилися и пристали на списанье протокола. Необачный Теофилъ, посылаючи ей съ Горлицъ жалованье, пише на оттѣнку: Была ревизія въ Бурсѣ, Б. (Бубнякъ) арестованъ. Сынъ, видко, хотѣлъ намъ якусь новину донести, та написалъ о бывшомъ прихожанинѣ Бубняку. Списавши протоколъ, жандармы ушли.

Въ томъ читаемо въ польскихъ газетахъ, бо русскіи не приходили, що арестуютъ многихъ изъ русской народной партiи. Въ понедѣльникъ, дня 31 н. с. августа 1914, пріѣзджае новоименованый войсковый комиссаръ при ц. к. староствѣ въ Грибовѣ г. Инесъ съ 6 жандармами до Фдоринки до эксъ-жандарма Петра Ключника. Его не застае въ дома, чекае до полудня, а самъ около 12 годины пріѣзджае на приходство съ анонимнымъ письмомъ начинающимся: “Świetna wojskowa komenda, w Nowym Sączu! Moskalofile w Grybowskim powiecie : ks. Teofil Kaczmarczyk, ks. Bazyli Kuriłło, ks. Piotr Sandowiсz i ks. Włodzimirz Mochnacki” (противъ которыхъ окрестныи радикалы отъ 4 лѣтъ вели борбу). Оскарженье на 3-хъ сторонахъ аркуша, великого концептового формата и вопрошае, чи я не познаю чій то почеркъ письма? При томъ попросилъ мене, щобы ему показати почерки мѣстцевыхъ учителей Янцуры и Сороки, но не находячи на анонимѣ ихъ почерка, отъѣхалъ оставляючи двохъ жандармовъ для арестованья Петра Ключника изъ Флоринки. Позже я довѣдадся, що то полякъ Марцинъ Пильхъ изъ Флоринки, подалъ повысше письме войсковой командѣ въ Новомъ Санчи. Офицеръ одобравшiй письмо, спостерегъ анонимъ и пытае Пильха, кто тое письмо писалъ? Пильхъ не хотѣлъ сказати, но его офицеръ приарестовалъ пока не сказалъ, що то Петро Ключникъ казалъ ему тое письмо подати до войсковой команды въ Новомъ Санчи. Команда довѣдавшися тое, передала той анонимъ комиссарови Инесови до дальшого сдѣдства и той заѣхалъ до Ключника въ Флоринцѣ. Арестований, Ключникъ сидѣдъ ажъ до четверга, 10 сентября, его освобождають, а арестуютъ 10 сентября о. Ѳеофиля Качмарчика изъ Бѣлцаревой, 11 сентября о. Василія Куриллу изъ Флоринки а 14 сентября о. Петра Сандовича изъ Брунаръ и о. Владиміра Мохнацкого изъ Чорной. Передъ тѣмъ еще около 5 сентября приходить до Флоринки 23 жандармовъ а до Снѣтницѣ 60 и роблятъ слѣдства, поглядаютъ черезъ окна и т. п. Забавили до четверга, 9 сентября и забралися. 

10 сентября вечеромъ приходить одна прихожанка и говорить, що жандармы повезли егомотся изъ Бѣлцаревой. Рано 11 сентября посылаю до войта запытатися, чи то правда? Находящiйся тамь жандармъ говорить, що не правда. Отслужилъ Богослуженье и сиджу дома, бо жена менѣ нигде не дала въ поле выйти. О 3-ой годинѣ приходить комиссаръ полиціи изъ Львова съ агентомъ и вахмайстромъ, жандармомъ и легитимуется, що мае перевести ревизію. Переводить ревизію и забирае календарь Общества Качковского, рукопись моего сочиненія „Наша жизнь”, визитовку, грамоту члена Народного Дома въ Львовѣ, Русской Бурсы въ Горлицяхъ и проч., и говорить: „тутъ не знайдено ничого, а забраное доказуе до якой партіи належите, хотѣлибысьмо еще церковь видѣти,” — оглянулъ и говорить: „росходится только еще о выясненье якогось писемця и длятого панъ староста просилъ до себе въ справѣ выясненья того писемця.”

„Якъ власть жадае, — кажу —то поѣду хотьбы заразъ лишь що фѣрмана не маю въ дома.”

„То мы маемъ фѣру.”

„А якъ я вернуся?”

„Фѣрманъ буде чекалъ на егомостья.”

Посылаю по дяка, щобы конѣ запрягъ и сынъ Антоній, мене и комисаря отвезъ, а агенгь и жандармъ сѣли на свого фіакра. Сказати слѣдуе, що агенгь такъ мене своею ловкостію обманулъ, що я рѣчей спакованыхъ уже для мене на всякій случай, отпару дней, не забралъ съ собою, думаючи, що направду поверну заразъ. Съ никѣмъ не пращаюся. Ѣду оставивши посоловѣлого дяка на подворю.

Въ дорозѣ люди тихцемъ плачуть и съ сумомъ мене супроводжаютъ. Комиссарь жалуесь на свое тяжкое положеніе, не знаючи, що дѣесь съ родиною оставившоюся во Львовѣ. Пріѣхавши до Грибова, говорю до сына: ѣдь на право до староства. А комиссарь: Księże proboszczu takoj jedźmy do sądu. А я на тое: Чому вы менѣ тое въ дома не сказали? Онъ отвѣчае: Nie można było tego w domu powiedzieć! Когда станули мы передъ судомъ, я говорю до сына: ѣдь до до дому, уцѣлуй всѣхъ, бо я тутъ остану. — На тое хлопець якобы скаменѣлъ, я ему кажу, щобы просто ѣхалъ до дому, бо не мае легитимаціи, щобы его патроль коло моста не задержала. И поѣхалъ. А я съ комиссаремъ осталъ.

Входжу до помешканья дозорцы, а тамъ мой сусѣдъ о. Ѳ. Качмарчикъ и его сынъ Любоміръ, практикантъ нотаріальный. Оба съ великою печалію мене повитали. Я остолпѣлъ на такое привитанье и почувствовалъ ихъ и мое несчастье. Подавши комиссареви два письменныи атестаціи льояльности для представлень старостѣ, одна отъ цѣсаря, а друга отъ намѣстника, которыи я случайно, не убѣгаючися о нихъ, получилъ, остался я въ приватномъ помешканью дозорцѣ съ обома Качмарчиками, ажъ до ночлега, который принуждены были мы пробыти въ тюремномъ заключеніи, гдѣ для неимѣнія ложа и сѣнника внесено для мене цератовый диванъ и дозорца подалъ менѣ свою подушку.”

„Що то буде? — вопрошаю о. Качмарчика,

„Я отъ вчера тутъ, — каже о. Качмарчикъ, — а Любоміръ отъ двохъ недѣль. Уживаемъ свободы въ заключенiю. Любоміръ цѣлый день робитъ въ судѣ, — нашіи посѣщаютъ насъ и привозять продовольствія. Здаеся, поѣдемо гдесь между нѣмцевъ, где треба будеть на своемъ жити, пока война не окончится. Треба мати цивильное одѣнье.” „Я же думаю, — говорить Любоміръ — что насъ выпустять неодолга, бо мой товарищъ, начальникъ суда, жадного рѣшенія относительно насъ не получилъ, а нашіи цофаются, судъ уже пакуется и ожидаемъ рѣшенія выѣхати. Розумѣется, що насъ съ собою брати не будутъ, отворятъ вязницю и намъ скажутъ ити гдѣ хочемо.”

Блаженный вѣрующіи, и мы тѣмъ потѣшались ажъ до 25 сентября 1914 г. „Когда мы зайшли въ арестъ на первый ночлегъ, — оповѣдае Любоміръ, — я лежу, ажъ тутъ когось ввели и примкнули двери. Прибывшій почалъ ходити отъ стѣны до стѣны поговорюючи: О, Боже, Боже! По якомсь часѣ познаю що то о. Димитрій Хилякъ изъ Избъ. Познавши мене почалъ мене цѣловати и немножко пободрѣлъ. Его минувшой ночи скутого съ Михаиломъ Максимчакомъ, гимназистомъ изъ Флоринки, увезли въ Краковъ.”

Приводжено новыхъ арестованыхъ, но ихъ сейчасъ на другій день жандармы дальше увозили, а насъ трехъ всегда оставляли. Видѣли мы якъ жандармы отбирали на силу пакунки и хлѣбъ селянамъ и оо. Владиміру Мохнацкому и Петру Сандовичу, якъ парами 15 снтября повели ихъ на стацію, всадили въ открытый, желѣзничій, углевый возъ и гдесь на западъ отвезли. Слышали мы якъ колѣары-бѣгцы, съ багажами и коровою въ вагонѣ сидѣли цѣлый тыждень и не могучи ничого купити, ино грѣтою водою съ цукромъ живились, якъ цофаючоеся войско съ страхомъ говорило: Wielka sila moskali idzie, nasz jeden na sześciu, nic nie poradzimy. Черезъ цѣлый день заѣзджали самоходы, по нисколько спинаныхъ до купы, съ горы ведучой изъ Горлицъ до Грибова. Видѣли мы, що заносится на голодъ. Машиниста стоячій на поготовю, ледво доволѣкся до нашего окна и просить: panowie, sprzedajcie kawałeczek chleba, bо drugi dzień nie nie jem i nigdzie nie można nic kupić. Снова два гусары ледви тягнуть ноги за собою, побачили насъ въ окнѣ, урадовадиcя, якбы новая жизнь въ нихъ вступила и клкичутъ: kener, kener! (хлѣбъ). Подали мы имъ остатокъ хлѣба съ масломъ, съѣли, вытягаютъ пуляресы, мы махаемъ руками, що не треба платити и они уходятъ.

Ажъ слышимъ: Москалѣ ужъ подъ Тарновомъ, уряды изъ Ценшковиць выѣхали, нашъ судъ спакованый. Дозорцю цѣлый день и цѣлую ночь не бачимо, всѣ акта и свои меблѣ зноситъ до пивницы, пакуе и замуровуе. Якъ мы доберемся домой, когда насъ выпустять и не дадутъ легитимаціи, когда всюды патролѣ ? — говорили мы мѣжъ собою.

Вчасъ рано 23 сентября, цофаючаяся компанія войска машеруе мѣстомъ, бо желѣзницѣ уже нема, бѣглецовъ, колѣаровъ увезено дальше на западъ, корова ихъ уже не рычитъ, все въ испугѣ, мы боѣмося що съ нами буде? Въ томъ прилѣтаеть жандармъ и повелѣваетъ готовитися въ дорогу, бо фѣры сейчасъ прійдуть, но фѣръ нигде нема. Летить на желѣзницю и вертае, забираючи насъ всѣхъ двайцятъ съ собою. На стацiи стоить послѣдный поѣздъ, пакуютъ насъ и тутъ въ первый разъ высокій послугачъ колѣевый кличе за отцомъ Качмарчикомъ: Tak uczyłeś twoje owieczki, s...ki s...nie? Ввойшли мы чѣмскорше вь вагонъ III. классы. Ѣдемъ и споглядаемъ съ оконъ вагона; иде войско изнеможене въ ведикомъ непорядкѣ. Проѣхали мы Пташкову, доѣзджаемъ до Каміонки и тутъ въ поли поѣздъ станулъ, бо дорога на стацiи завалена поѣздами и не можна переѣхати. Пассажиры, майже всѣ бѣглецы, повысѣдали и съ великимъ крикомъ обступили нашъ вагонъ. Kogo tam р. komendant wiezie? Russofili?. даеся чути голосъ. — Można ich widzieć ? — Ależ proszę ! — И одинъ по другомъ приходитъ и оглядае насъ якъ менажерію. Но недолго того было. Между ними находятся воины, що стерегли тунель, а между тѣми учителѣ-радикалы. Шведикъ и Гаврило Мерена, и котройсь изъ нихъ верещитъ: „На гакъ!” Учувши тое толпа, окружила вагонъ съ нами, що-бы его здемоловати, що ажь комендантъ змушенъ быль крикнукти: Panowie proszę się rozejść, bo będziemy strzelać! Но мимо того знакома физіономія еврея—фіакра съ Добромиля верещитъ: „Чуете егомосьць, менѣ умерла жена. — А дашъ корону, то зазвонити въ одинъ звонъ, а дашъ двѣ, то зазвонити двома звонами, а дашъ третью то зазвонити во всѣ звоны! — А курочку съѣлбысь? А высповѣдай мене и …твою мать!” Бере жидокъ конячку и кидае въ насъ, а проча толпа регочеся и стараеся въ грубіанствѣ выпередити другихъ. Около три годины мы такъ чекали, не обзываючись ани словомъ и терпѣли! Остаточно перекрестилъ я жида рукою и въ той способъ позбылся его.

Такъ само до стацiи въ Новомъ Санчи мы не доѣхали. Якійсь оьмогимазіалиста прискакуе до окна и плюнувъ на ѣхавшого съ нами легіонисту. Приказано намъ высѣсти и мы пѣшкокмъ по двохъ, помашерували, серединою грязныхъ улицъ, окружены въ округъ жандармами и толпою, въ окружный судъ, где насъ на подворю замкнули, бо въ арестахъ не было мѣста. Вечеромъ хотятъ насъ всѣхъ забрати на ночлегъ на постерунокъ, но мы три упросилися остати въ арестахъ судовыхъ, бо не ѣвши ничего не можемъ нигде итти съ великого утомленiя. Насъ примѣщено въ арестахъ. Долго мы съ нашими багажами чекали на корытарѣ, пока введено насъ до канцеляріи, где казано рѣчи роспаковати и самымъ до нага розодѣтися. Отобрано бритвы, ножики, гроши, каждый свертокъ паперу, а даже капелюхи, а насъ отважено, отмѣрено якъ до асентирунку. Перешукано платье, обувье, даже золѣ, холявы и проч., и помѣщено насъ на поверхѣ, въ осклепленомъ арестѣ съ рѣшетчатымъ оконцомъ въ горѣ и отъ корыдора замкнено двери на всѣ спусты и еще на колодку.

Ночь тиха, благіи минуты, а въ тюрьмѣ моей темно... въ внутрѣ сьвѣтелко блимае не можна потушити, голоду не чувствуесь, хотяй ничего не ѣлось. У дверей прикутый ножъ съ тупымъ концемъ, щобы не убитися, за стѣнкою що-то ужасно воняе, кровати и отъ цѣлая обстановка. — Доробился ты человѣче у мачохи Австріи, подъ скинію которой ты хотѣлъ жити своимъ русскомъ духомъ, книгою, и за тое придется тобѣ тутъ подохнути.

— А вы тутъ що робите? — вопрошае о. Качмарчикъ высокого чорнооброслого мущину.

— Я пріѣхалъ добровольцемъ, завѣдовати тутешнымъ приходомъ по уходѣ о. Гадзевича въ войско, представился старостѣ, а онъ говорить що я тутъ навѣрно пріѣхалъ не въ той цѣли, и мене арестовали.

Быль то д-ръ Мастюхъ, профессоръ богословія изъ Перемышля.

— Я два тыжднѣ утѣкалъ съ Тарнополя, гдѣ состою катехитою, съ женою и дѣтьми, объѣхалъ полуночную часть Венгріи и тутъ заѣхалъ гдѣ на дворци мене арестовали и не дали наветъ съ женою и дѣтьми попращатися, и даже гроши имъ передати, — говорить о. Коровецъ, въ одномъ пароховнику. — Боже, Боже, гдѣ они остали безъ грейцара уже два тыжднѣ, не маю о нихъ ніякой вѣсти.”

Рано пустили на проходъ. Тутъ мы стрѣтилися съ оо. Владиміромъ Мохнацкимъ, Петромъ Сандовичемъ и другими, но мовчки, бо же можна было говорити. Въ колочко, по двохъ, мы крутилися. По короткомъ проходѣ возвано насъ трехъ до канцеляріи, возвращено забраныи рѣчи и гроши и повелѣно готовитися въ неизвѣстну путь. Позволено намъ заказати на нашъ счетъ два фіакры и мы съ двома жандармами ѣдемъ на дворецъ. Но намъ не дали доѣхати. Багажи забрали фіакры на дворецъ на произволъ судьбы, а насъ поведено на постерунокъ жандармеріи гдѣ на подворѣ застали мы нашихъ камратовъ съ Грибова, которыи цѣлу ночь пересидѣли въ пустой зимной пивници на постерунку, повязаныхъ по двойки по рукахъ мотузами.

На встрѣчу намъ кликнулъ комендантъ: Ланцушки!, и насъ двохъ съ о. Качмарчикомъ скуто за руки, а до насъ мотузомъ прочи двойки, а на конци связано по рукамъ мотузомъ г. Любоміра Качмарчика. Когда мы такъ еще стояли, донька коменданта всунула намъ на силу подъ паху по чвертцѣ хлѣба и въ такой парадѣ при здвигу и крикахъ толпы, поведено насъ на дворецъ. При входѣ въ дверяхъ, якійсь жидиско взялъ въ руки великій камень и съ цѣлой силы вдарилъ мене въ бокъ. Я крикнулъ: „Комендантъ!” и онъ утѣкъ.

За що мы такъ страдаемъ? подумалъ я и чувствуясь невиннымъ, произнесъ я въ мыслѣ: Боже, най то будетъ во искупленіе души моей.

Виджу нашіи чемоданы зложены при дверяхъ. Прошу Юстина Воргача, моего парохіянина, щобы мой багажъ взялъ, но онъ видячи мене въ такомъ положенію отказался: „Ta-же я звязаный и рука мене болитъ,” сказалъ (былъ звязанъ за руку мотузкомъ), но цыганъ Бехтеровскій, безъ прошенія, взялъ вализу и понесъ, а Качмарчикамъ понеслъ властитель тартаку Ставискій.

Поѣзда для насъ нѣтъ, навертають насъ и ведуть далеко до магазину, где на коньскомъ гноѣ, скуты всѣ разомъ стояли мы безъ ѣды ажъ до вечера. Было то 24 сентября. Якійсь полячокъ, пьяный затискае кулакъ и розмахуеся, щобы насъ священниковъ вь лице ударити. Я кричу на коменданта, що менѣ робится слабо и напастникъ уступаетъ. Прибѣгаютъ офицеры, трясутся надъ нами съ злости и верещатъ по нѣмецки: „Тѣхъ каналій перестрѣляти и перевѣшати.” Мы ани слова не отзываемся, проявляеся якась дивная обоятность, и лишь туга и журба о своей семьи, що она будетъ робити и якъ жити? Якійсь колѣяръ принесъ коновцю воды и мы внутренну горячку гасили.

Подъ вечеръ приходитъ пьяный комендантъ нашой эскорты и насмѣвается: То ten z Binczarowy ео polskę przeciągnął na ruskie, żebym dostał w swe ręce tego nauczyciela Czerwińskiego z Łabowy, tobym mu żywcem skórę zdarł. A z ciebie kiełbas zrobimy dosyć. Гной воняетъ, якась дивна сонность мене нападае, рушитися не можемо, босьмо скованы, ноги болятъ.

Позднымъ вечеромъ ведутъ насъ обратно на дворецъ и пакуютъ скутыхъ до товарного воза, безъ лавокъ съ помостомъ, тоже съ гноемъ. Выходимъ скоро, щобы уникнути толпы. Приходить пьяный комендантъ эскорты до четырехъ насъ, публика робитъ ему овацію за окропный подвигь що „москалѣ” повязалъ и везе. Ѣдемъ, комендантъ черезъ нѣсколько стацій показуетъ публицѣ, а позже повалился на помостъ. Жолнѣры уложили ему свои плащи и положили его на нихъ. Прошу жолѣнра щобы менѣ позволилъ съ о. Качмарчикомъ подойти до дверей на хвильку, а онъ свазалъ: Pan komendant nie pozwala i basta!

Не было стаціи, щобы насъ не ругано, а майже всегда пытано: А gdzie ci popi i adwokat? A! patrz duszyczki prowadzi do nieba na sznurku! Якась панночка кличе до о. Качмарчика: Może ci tam dziewkę dać ? Ty łotrze! A rubli ci się zachciało. Zdychaj teraz psie! — и нуже камѣньчиками съ землѣ въ лице! Цыганъ Бахтеровскій насъ обохъ заступовалъ собою. Коло Мшанной позволено намъ подойти до вороть вагона, но я не могъ ульжити собѣ, все сперло и коло нирокъ якъ бы спухло. Передъ Живцемъ насъ розкуто съ ланцушковъ, бо шнурки крестьяне уже собѣ познимали, а въ Живци здавалося, що вагонъ съ нами вывернутъ, ажъ якъ пріѣхали мы до Бялой и машерували черезъ Бѣльско, будь що будь, подивляли мы культуру нѣмецку, бо никто за нами не гналъ, не ругалъ и не окружалъ насъ. Замкнено насъ въ корыдорѣ суда где черезъ краткованы дверцѣ покупали мы собѣ военной кавы, котору съ везенымъ хлѣбомъ пили. Душевно были мы такъ пригноблены, що радше умерти, нижели такъ страдати. Вечеромъ оставляютъ десятохъ, а между ними и насъ въ арестахъ, а решту десятохъ берутъ на полицію, где ночъ перебыли. Но якъ перебыли, то оповѣдаеть мой парохіянинъ страдалецъ Юстинъ Воргачь:

— Якъ насъ десятохъ забрали въ Бялой, 25 сентября на полицію, то безъ ѣды положилисьмося на голыи доски. Правѣ я приснулъ, была одинадцата година, одомкнулъ ктось дверѣ и крикнулъ: Первый съ края ходи ту! — Я былъ первый съ края, всталъ на ноги и пошолъ емъ где мя кличе. Черезъ корытаръ была якъ бы стежка до якойсь канцелярiи, где было полно пановъ. Припроваджено мя до стола и одень взялъ мя за плечи и груди, а другіи повытѣгали палаши и револьверы и звѣдуются мене откаль я? съ якого села и повѣта, якъ ся называмъ, чи знаю якъ ся называе нашъ ксьондзъ? чи добрый, чи нѣ? — Я сказалъ добрый, и чи знаю Качмарчика, того ксьендза съ Бѣнцаревой, и кильо мнѣ нашъ священникъ далъ рублей?

— Я отповѣлъ же не знаю чи священникъ достали рублѣ, а мнѣ рублѣ жадны не дали; нашъ священникъ есть худобный, мае дробныи дѣти, десятеро, рублѣ я жадны не досталъ отъ нихъ, бо они мѣ еще пару центовъ винни.

— Скажи намъ теперь, яке остатнье было казаня?

— Въ насъ казаня не было, бо попередну недѣлю были священникъ въ Камянной, бо тамъ священникъ хорый, а на другу недѣлю въ насъ казаня ніякого не было, бо егомость читали военное розпорядженіе и комиссія внется о томъ довѣдае, бо комиссаръ былъ въ церкви, та панове будутъ ту знати!

— Теперь на кого що знаешь въ селѣ та скажи!

— Я имъ сказалъ: Якъ Іисусъ Христосъ не зналъ за що Го водили до Пилата, отъ Пилата до Каяфы, отъ Каяфы до Анны, отъ Анны до Пилата и Пилать невинно Іисуса Христа отдалъ на крестъ за всѣхъ людей и я готовый вмерти заразъ, що не знаю за що я взятый, ани не знаю на никого ничъ !

— Потомъ мя пустили. Закликали другого съ края — Костя Перегрима изъ Чорного и такъ само пыталися. Онъ сказалъ, що о рубляхъ не знае. „На мене — каже, — была бѣда, я пойшолъ до Америки, пару центовъ заробивъ а теперь емъ ся сподѣвалъ, що пойду до войска.” Его дрылили до мене и сказали, що черезъ такихъ шпiоновъ выграютъ, а wy zdrajcy, naszej ziemi zapredawcy, posmarujcie się stryczkami na jutro i będzie tak: “fiut”, показуючи на горло.

Оставшіи дрожали изъ страху и только слухали якъ насъ будуть стрѣляти.

Между тѣмъ, мы въ арестѣ попали въ страшно брудну келію. Намъ чотыромъ было до роспорядимости два голыи лѣжка. Мы зсунули лѣжка до купы и всѣ чотыри положилися. Ледво мы заснули, будять насъ и повелѣваютъ сейчасъ сбиратися и выходити съ всѣми своими багажами. Коли мы выйшли, намъ приказали итти до канцеляріи. Въ канцеляріи жандармъ Бацъ, (русскій отъ Самбора, притворявшійсь полякомь) оковуетъ насъ и провадить на улицу до самоходу. Мой чемоданъ оставляе у надзорцы. Коло самохода стояло трехъ мущинъ и вопрошають жандарма Баца где насъ ведетъ? Но онъ прямо не отвѣчаетъ, но показуетъ на горло и до горы и говорить, що завтра съ нами такъ будетъ. Мы вже были обоятны на все, дарма, така судьба.

Я урадовался, що не ѣдемъ желѣзницею, а то бы насъ по пути напевно умертвили. Но не зналъ я, що до такой дороги я плохо одѣтый и заразъ въ началѣ ѣзды я дрожалъ отъ студени, а позже казалось, що заверзало. Рука скута, не можна сховати и лишь другою накрываю.

Ѣдемъ 80 км. въ годину, лишь часты патролѣ насъ задержовали. Ѣдемъ коло Вадовицъ, а когда уже розвиднилося, требували мы, щобы насъ розкуто, бо прецѣнь не маемо намѣренія втѣкати, бо то и не можливо. Едва тое сталось, слышу, якъ бы менѣ снилось, що выстрѣлено съ арматы и прійшло менѣ на мысль, що мы попали въ среду непріятеля. Чувствую сильное трясеніе мною и слова жандарма: „но предцѣнь жіе и онъ.” Отвираю очи, оглядаюсь, — голова страшно болитъ, а на костцѣ между правымъ окомъ и пульсомъ, великій болячій гузъ. Жандармъ двигаетъ мене, стаю на ноги, позираю, самоходъ розбитый въ дребезги, колеса перевернены, а одно поламане. Перевязую мокрою хусткою гузъ, ратую старого о. Качмарчика, сердце у мене страшно товчеся, сѣдаю и слышу съ розговоровъ, що мы въ Грушовци возлѣ Лимановы. Жандармъ кличетъ войта, жадаетъ форшпана, но ѣдутъ гурале на форшпаны до Лимановой и на одинъ съ возовъ садовитъ насъ и ѣдемъ. Было то въ субботу 26 сентября утромъ. По дорогѣ Бацъ нарѣкаетъ на шофера, тоже жандарма, що опознилъ на 8 годинъ и насъ не доставитъ на означений часъ, бо еще имѣемъ ѣхати до Ряшева по ката. Но шоферъ благодаритъ Бога, що приткалъ бензину, которой еще малъ въ сосудѣ полныхъ 25 клр., бо иначе была бы непремѣнно послѣдовала экспльозія, и ни одинъ съ насъ не осталъ бы въ живыхъ.

„Не счастится менѣ,” каже Бацъ, а когда еще заяцъ, перебѣгъ намъ передъ лошадьми дорогу, то уже прямо ляментовалъ, що ожидае его великій пехъ.

Засмѣялся я тихцемъ на тое, хотя не зналъ, где насъ веде и що насъ ожидаетъ. Былъ я досыть ободренъ. Еще въ тюрьмѣ въ Бялой, закѣмъ насъ розбудили, снилося менѣ, що иду гдесь подъ гоpy, по свѣженькомъ, бѣломъ снѣгу по колѣна и дивуюсь, якій онъ удивительно бѣленькій. Чи то дивный сонъ, чи чувство невиновности, настроило мене бодрымъ даже и въ томъ що мене ожидало.

По дорогѣ ужасная картина, где лишь немножко больша площадь, тамъ полно военныхь форшпановъ и войска недобитковъ. Тутъ ледви лѣзе фосою конь, за нимъ недобитокъ, уланъ, одинъ оставшійся и одорвавшійся отъ компаніи. Въ фосахъ богато свѣжихъ гробовъ зарытыхъ. Тутъ снову лягеръ форшпановъ. Конѣ ржутъ, голодныи, самыи кости...

Жандармъ Бацъ пытается мене, который то Курилло? и якъ менѣ то все представляется. Думаю, хоче мене зловити, що я скажу. Я сказалъ: якъ бы ихъ добре оживляли, то были бы добрыи конѣ.

Переѣзджаемъ черезъ якесь село и тутъ полно легіонистовъ польскихъ. Ого, думаемъ, уже намъ конецъ, бо донеслося до насъ, що они мали вырѣзати коло Сянока два русскіи села, що позже оказалося неправдою, но намъ они ничего не робили Ѣдемъ дальше, а тутъ середъ дороги подольска фѣра, полна поскиданыхъ меблей, а на верху колыска, дѣти и якась госпожа, съ днкимъ отчаяннымъ взоромъ. Конѣ выхудлыи, выстали, не могутъ ѣхати дальше.

При такомъ ужасномъ краевидѣ, доѣхали мы на постерунокъ жандармеріи въ Лимановой на 12 год, въ полудне. Впроваджено насъ въ салю и Бацъ заамбарасованый, пытается тамтейшого коменданта: що тутъ зробити? А тотъ не намышляючись, говорить: „скути ихъ и замкнути.” Но Бацъ, взялъ его до сѣней и мы слышали якъ говорилъ: „треба двѣ телеграммы надати, одну до суду, що самоходъ розбился, отже треба щобы зъѣхала на мѣстце судовая комиссія, люди надсподѣвано живы и щобы спрятати съ дороги розбитый самоходъ, — а другую суду, що я опоздался, черезъ розбитье самохода съ требованіемъ высланья сейчасъ войскового самохода по насъ.”

Говорю до Качмарчиковъ: якійсь судъ насъ направду чекае?

— Але щобы тамъ — отвѣчаетъ о. Качмарчикь.

По якомсь часѣ слышимъ черезъ дверѣ: „самоходъ прійдетъ о другой годинѣ.” Бацъ заказать собѣ обѣдъ, я стаканчикь чаю и то была моя цѣла пожива, ажъ до другого дня въ полудне.

Заѣзджае самоходъ, садовять насъ, ѣдемъ ужасно скоро, пріѣзджаемъ о 3-ой годинѣ до Нового Санча, но Бацъ маетъ снову пехъ. На самомъ рынку пукла гума у колеса, шоферъ говоритъ, що дальше не поѣдетъ. Злѣзаемъ, веде насъ до тюрьмы, тутъ насъ не пріймаютъ, но багажъ оставили мы на корыдорѣ, а самыхъ насъ провадитъ Бацъ до зданія суду, на поверхъ. Корыдоръ перенолненъ людьми, насъ впроваджають до залѣ и тутъ въ лавкахъ застаемъ съ дозорцею: оо. Петра Сандовича, Владиміра Мохнацкого, студента Антонія Сандовича и Владиміра Качмарчика. На эстрадѣ войсковый трибуналъ, а въ задѣ, въ одной лавцѣ шестьохъ старшихъ войсковыхъ. Садятъ насъ въ первой лавцѣ, заказано говорити одинъ до другого, а коло насъ жандармъ Баць, съ нотесомъ я олувцемъ въ рукахъ.

Въ субботу, 26 сентября отбылся въ Новомъ Санчи, въ зданіи ц. к. окружного суда “Feldkriegsgerich” (Полевый военный судъ) надъ слѣдующими:

1) Владиміръ Ѳеоф. Качмарчикъ, юристъ; 2) о. Петръ Вас. Сандовичъ, завѣдатель деканата Мушинского и приходникь съ отличіями крилошанскими, въ Брунарахъ выжныхъ; 3) Антоній Петр. Сандовичъ, студентъ философіи; 4) о. Владиміръ Осип. Мохнацкій, завѣдатель прихода въ Чирной; 5) о. Ѳеофилъ Том. Качмарчикъ, приходникъ въ Бѣлцаревой; 6) о. Василій С. Курилло, гр. кат. приходникъ въ Флоринкѣ; 7) г. Любомиръ Ѳеоф. Качмарчикъ, кандидатъ нотаріатскій изъ Снятина.

Дня 25 сентября около полудня, возвано Владиміра Качмарчика, о. Сандовича, г. Антонія Сандовича и о. Владиміра Мохнацкого изъ ареста въ Новомъ Санчи до канцеляріи начальника ареста, где авдиторы: майоръ и оберлейтнантъ оголосили: „Вамъ объявляется, що вы будете поставлены передъ Полевый военный судъ. Переслуханье начнеся по обѣдѣ.”

О 1-ой год. въ пятницю выѣхалъ Бацъ самоходомъ черезъ Краковъ до Бялой по обжалованныхъ: оо. Качмарчика, Курилу и г. Люб. Качмарчика. Послѣ обѣда розбирательство не состоялось только на другій день т. е. 26-го сентября.

Въ субботу, 26 сентября о 9 год. рано введено Влад. Качмарчика, о. П. Сандовича, студента А. Сандовича и о. В. Мохнацкого въ судовую залю. Трибуналъ засѣлъ и проголосилъ слѣдующій обвинительный акть, (по нѣмецки): „Такъ тутъ стоять обвиненныи, голосныи руссофилы принадлежащіи къ измѣннической партіи черезъ которую погибли тысячи и сотни изъ нашихъ солдатъ въ восточной Галичинѣ. Подобно якъ единомышленники тыхъ обвиненныхъ черезъ агитацію межи рутенскимъ населеніемъ въ восточной Галичинѣ подготовили почву для нападенія со стороны Россіи, такъ обвиненныи то само дѣлали въ западно-галиційскихь повѣтахъ. На основѣ того предлагаю поступити съ тѣми креатурами согласно законамъ о полевомъ судѣ.”

Трибуналъ отчиталъ списокъ свидѣтелей, а именно: 1) Гуцулякъ, 2) Евгенiя Димичукъ, 3) Вознякевичъ, 4) Бейстдей, 5) Смолынскій, 6) Дороцкій, 7) Михальскій, 8) Павелъ Круликовскій, 9) Антоній Гуссакъ, 10) Антоній Юрчакъ, 11) Тома Фуртакъ, 12) Іоаннъ Гриньчукъ, 13) Яковъ Харина, 14) Димитрій Суличъ, 15) Аполинарій Несторакъ, 16) Григорій Бацъ, 17) Франць Баусъ и 18) Мануилъ Мысечко. По прочитаню именъ, выдаливши свѣдковъ до особной комнаты, а обжалованныхъ на корытаръ, задержано въ залѣ Владиміра Теоф. Качмарчика и роспочато переслуханье обжалованныхъ поодиноко.

Владиміръ Теоф. Качмарчикъ начинаетъ по нѣмецки: „Найперше мушу заявити, что не чувствуюся виновнымъ. Есмь русскій, але до такого убѣжденія я пришелъ на основаніи изученія историчныхъ фактовъ, якіи я вычиталъ въ книгахъ нѣмецкихъ историковъ въ Вѣднѣ. Русскимъ былъ я всегда, але я никогда не накидовадъ другимъ своего мнѣнія. Въ доказательство того, что я не имѣлъ ніякого интереса для гравитаціи къ Россіи, могу лишь то подчеркнути, что я пользовался въ Австріи такой личной свободой, якой только могъ желати собѣ. Важнѣйше еще то, что я яко интеллигентный человѣкъ и сознающій дуже хорошо, что ожидало бы мене въ сдучаѣ агитаціи въ военномъ часѣ, никогда не могъ пуститися на что нибудь подобного. На основавіи того чувствую себе невиновнымъ и надѣюсь, что Свѣтлый Военный Трибуналъ дасть мнѣ вѣру.”

Послѣ введено о. Петра Сандовича, который защищался по русски. На вопросъ предсѣдателя: чи чувствуеть себе виннымъ — сказалъ: „нѣтъ. На свою лояльность и вѣрну службу для добра державы яко свѣдковъ позываю цѣлуго окрестность Грибовского повѣта, такъ населеніе польское, русское якъ и еврейское. Я тѣшился довѣрьемъ моихъ церковных, и цивильныхъ властей. Доказательствомъ того есть то, що епископъ по смерти декана Парыловича назначилъ мене на его мѣстце. Що я не относился николи шовинистично противъ украинской партіи, доказательствомъ того есть тое, що на нашихъ собраніяхъ деканальныхъ недорозумѣнія, якіи были между русскими и украинцами, я старался лагодити. Вконцѣ покликуюся на найбольше авторитетное лицо, а именно моего грибовского старосту Адама Грабовского, который найлучше може дати свѣдоцтво о моей доброй роботѣ въ повѣтѣ съ одной стороны, а съ другой реляціи, якіи давала о мнѣ грибовская жандармерія.”

Послѣ введено г. Антонія Петр. Сандовича. По обыкновенномъ введенію, на вопросъ предсѣдателя отвѣтилъ: „Чувствуюся невиновнымъ якъ и мой отець, агитаціею жадною не занимался, а по мобилизаціи съ дому невыдалялся, только въ поле до роботы, отъ 20 августа лежалъ въ постели, бо зломилъ руку, а свѣдкомъ на тое физикъ Цепялевскій.”

Остаточно ввели въ судовую залю о. Владиміра О. Мохнацкого. Его вопрошае авдиторъ, чи зрозумѣєъ оскарженіе. Оскарженый: Такъ. Авдиторъ повторилъ оскарженье по русски и вопрошае: що вы на тое?

Оскарженый: Я не виноватъ, не знаю о ничемъ. Есмь священникомъ а не политикомъ.

Авдиторъ: Якъ удоводните свою лояльность?

Оскарженый: Я политикою не занимался николи, до обществъ жадныхъ кромѣ общества имени Михаила Качковского не належалъ. Тое общество есть чисто экономичнымъ.

Авдиторъ: Якъ „Просвѣта.”?

Оскарженный: На собранію послѣдный разъ я былъ въ сосѣдномъ селѣ въ 1911 г. Было то собранiе предвыборче, передъ выборами до парляменту.

Авдиторъ: Въ чію корысть?

Оскарженый: о. Гнатишака.

Авдиторъ: На кого вы голосовали?

Оскарженый: На о. Гнатишака.

Авдиторъ: Чому?

Оскарженый: Бо то былъ единственный кандидатъ священникъ помежи многими кандидатами радикалами. На свою лояльность подаю тое, що сейчасъ по ополошенью мобилизаціи основалъ я комитетъ ратунковый, цѣлею которого было ратовати родинъ покликаныхъ до войска, якъ такожъ собирати жертвы на Червовый Крестъ. Предсѣдателемъ того комитету быль я и я собиралъ такіи жертвы, которыи я пересылалъ до ц. к. староства въ Грибовѣ, на доводъ сего предкладаю тутъ рецеписы, где увидочнено 40, 20, 20 и 35 коронъ. 

Авд.: Вамъ закидаютъ росширеніе цареславія и православія?

Оск.: О щось подобного оскаржено мене до еп. ординаріату и было слѣдство 23 іюня с. г., которое доказало впрость противно, а то посвѣдчитъ о. Дороцкій. При случайности того слѣдства, которое о. Дороцкій малъ перепровадити, быль о. Дороцкій яко ординаріатскій комиссарь въ школѣ. Тамъ задалъ о. Дороцкій вопросъ маленькой 9-лѣтной дитинѣ Іосифови Цѣдило: „Яка рожниця межи гр.-кат. церквою и схизматицкою?” котора якъ найдокладнѣйше рожницю тую представила. Тую дѣтину училъ я въ школѣ. Отже если я училъ таки въ школѣ, то и въ церкви и всюда и тѣми самымъ отпадаетъ всякая агитація въ пользу схизмы изъ моей стороны. Мене такожъ оскаржено, якобы я посредствомъ газетъ ширилъ православіе, но слѣдство доказало также противно. Що я пропаговалъ газету „Лемко” такъ долго, доки тота не восхваляла православія. Позднѣйше, отъ ч. 17, я противъ той газеты остро выступилъ.”

Послѣ введено свидѣтеля Михаила Гуцуляка, учителя изъ Избъ, пов. Грибовъ. Авдиторъ возвалъ его до говоренья правды. Гуцулякъ заявляе, що знаетъ обохъ Сандовичовъ, о. Мохнацкого два разы видѣлъ, а г. Вл. Качмарчика не знаетъ, лишь о немъ чулъ и всѣ тіи належать до партіи руссофильской. Дальше говорить: „Чулъ я отъ людей съ Бѣнцаревой, що надъ Бѣнцаревою летѣли ви часѣ мобилизаціи чотыри аэропланы и о. Ѳеофилъ Качмарчикъ давалъ имъ знаки телефономъ. Владиміръ Качмарчикъ велъ агитацію въ пользу Россіи и съ своимъ братомъ въ часѣ мобилизацiи пошелъ до газды въ Гутѣ Устьянской и намавлялъ его, щобы шпіоновалъ въ пользу Россіи. О. Василій Курило намавлялъ при соповѣди, щобы не сгрѣляли противъ Москалей и такъ робили всѣ руссофильскiи священники. Снова о. Петръ Сандовичъ далъ картки своему сынови Аитоніеви, подписаны еп. Никономъ, освобождающіи отъ присяги вѣрности нашему цѣсареви, и онъ тіи картки роздавалъ по селахъ. Я двѣ такіи картки сконфисковалъ у школяровъ въ Избахъ”.

Авдиторъ: Где суть тіи картки?

Свидѣтель: Отослалъ я ихъ до ц. к. староства въ Грибовѣ. Оба Сандовичи говорили крестьянамъ, щобы оружія не возвращали властьямъ только хоронили, когда прійдутъ русскіи солдаты, щобы разомъ съ ними стрѣляли на наши войска. Переходилъ я черезъ Перунку и тамъ одинъ хлопецъ оповѣдалъ менѣ, що о. Влад. Мохнацкій въ часѣ мобилизаціи на проповѣди въ церквѣ говоритъ, що нашъ монархъ не Францъ Іосифъ I., но царь россійскій Николай II., есть нашимъ монархомъ. ”

По томъ сознанію заприсяжено Гуцуляка. Въ часѣ сознанія свѣдка авдиторъ вопрошалъ кождого изъ оскарженыхъ, що на закидъ ему сдѣланый мае сказати.

Вдадиміръ Качмарчнкъ заявляетъ, що все сказане Гуцулякомъ противъ него есть выдуманнымъ фалъшомъ, понеже онъ до конца августа былъ въ Вѣдни. Съ Вѣдня пріѣхалъ, замельдовался въ урядѣ громадскомъ въ Бѣнцаревой и съ Бѣнцаревой нигде не выѣзджалъ. Тое ствердятъ уряди громадскій и другіи люди изъ Бѣлцаревой.

„Маю трехъ братей, — говоритъ онъ дальше — но съ жаднымъ не видѣлся, бо двохъ уже перше были интернованы, а третій въ день росписанія мобилизаціи, вступилъ яко офицеръ до войска. Отже ани самъ, ани съ братомъ до Гуты Устьянской не ходилъ и не намавлялъ никого. На то суть свѣдки: войтъ и другіи члены съ Бѣнцаревой.”

О. Петръ Сандовичъ заявляе: „Неправдою есть, яко бы я якійсь картки подписаны еп. Никоноъ малъ, въ рукахъ, або сынови давалъ. Розыслалъ я лишь, яко деканъ, до урядовъ парохіальныхъ листь пастырскій Митрополиты Шептицкого, предостерегающій предъ подобными картками, съ препорученіемъ поучити народъ и остерегчи передъ подобными слухами. Такъ само неправдою есть, якобы я оружія не казалъ возвращати властьямъ, а що такъ есть, то свѣдчуся Богомъ.”

Антоній Сандовичъ заявляетъ: „Неправдою есть, якобы я ходилъ по селахъ и роздавалъ картки, бо три тыжднѣ уже сиджу въ вязницѣ, а передъ тѣмъ лежалъ черезъ три тыждни въ постели, бо зломалъ руку, що посвѣдчитъ д-ръ Цепелевскій. (До свѣдка): где тоты картки?"

Свидѣтель: „Я одослалъ до ц. к. староства”.

О. Владиміръ Мохнацкій отвѣчае: „Тое заявленіе свидѣтеля есть ложью, бо онъ ссылается на якогось хлопця, которого назвиска не можно достати. Я покликуюся на всѣхъ парохіанъ а передовсемъ на Іоанна Полянского, студента богословія, который ани одного Богослуженiя въ часѣ мобилизаціи не опустилъ. Всѣ парохіане посвѣдчать, що я подобныхъ словъ ани на проповѣди, ани нигде не говорилъ.”

Другіи свидѣтели сказали, що не знають никого изъ оскарженыхъ и ничего не знаютъ о ихъ дѣятельности.

Призвали о. Михаила Дороцкого, который сказалъ, що всѣхъ знае лично, кромѣ Владиміра Качмарчика, о которомъ лишь слышалъ. Всѣ оскаржены належатъ до руссофильской партіи и занималися особенно основаньемъ читалень, а що до ихъ дѣятельности въ часѣ мобилизаціи, не знаетъ ничего бо оскаржены мешкаютъ въ другомъ повѣтѣ. — На вопросъ авдитора о. Дороцкій стверджаетъ дословно все касающеся о. Мохнацкого такъ, якъ о. Мохнацкій на закидъ що до цареславія и православія отвѣтилъ.

Возвано свидѣтеля о. Іоанна Гриньчука (украинца) приходника съ Матіевой. Онъ заявилъ, що знае лично всѣхъ, кромѣ Владимiра Качмарчика. Всѣ они належатъ до руссофильской партіи, а о ихъ дѣятельности въ часѣ мобилизаціи не знаетъ, бо они мешкаютъ въ другомъ повѣтѣ. Що до о. Сандовича заявляетъ, що онъ дѣйстно былъ тымъ що на соборчикахъ лагодилъ споры межи украинцами и русоофилами. Его заприсяжено.

Возвано свидѣтеля о. Василія Смолинского, который заявляетъ що оскарженыхъ священниковъ знаетъ, а цивильныхъ лишь изъ слуховъ. „Всѣ они — говорить онъ — належатъ до руссофильской партіи. Сыны о. Качмарчика брали дѣятельное участіе при открытію читалень, были тоже на открытью читальнѣ въ Ростоцѣ великой. Свящ. Сандовичъ обнимаючи урядъ деканальный, заявилъ въ своемъ посланію до деканального духовенства, що якимъ былъ такимъ будеть и будетъ дальше працьовати для россійского народа.”

Авдиторъ: „Чому такъ говорите?”

Свѣдокъ: „Бо въ посланію своимъ написалъ, що будетъ працьовати для русского народа, а русскій черезъ „сс” значить россійскій.” 

О. Петръ Сандовичъ заявляетъ: „Я ве памятаю, щобы писалъ черезъ два „с”.

Свѣдокъ: „На доказъ того предкладаю отписъ того посланія”. Призываютъ Антонія Гуссака (украинца) учителя изъ Мохначки нижной. Онъ заявляетъ, що знаетъ всѣхъ оскарженыхъ, що они належать до руссофильской партіи, но о дѣятельности ихъ въ часѣ мобилизаціи не знаетъ ничего.

Мануилъ Мысечко, войть изъ Жегестова говорить що не знаеть никого.

Потомъ авдиторъ отчитуетъ письменныи созанія другихъ свѣдковъ, между ними жандарма Суховальского изъ Снѣтницѣ о дѣятельности о. Качмарчика, Николая Дзядика и Іоанна Грицика изъ Чирной, о. Мохнацкого и Стефана Сороки, учителя изъ Флоринки. На писанное обвиненіе авдиторъ лишень рукою махнулъ.

Читаютъ письмо жида Стайна изъ Снѣтницы, що о. Владиміръ Мохнацкій и Ѳеодоръ Панасъ суть руссофильскими агитаторами. На тое авдиторъ говорить до о. Мохнацкого: „Що вы на тое?”

Осварженый: „Сознаніе тое есть съ злости написаное, бо я въ своемъ часѣ выступилъ противъ Стайна остерегаючи народъ передъ его ошуствомъ, понеже жандармъ Тимковичъ сконфисковалъ у него вагу съ подвойнымъ дномъ.”

Отчитано такожъ сознаніе шинкаря изъ Перувки, Гольдштайна, въ которомъ говоритъ, що о. Мохнацкій разомъ съ тамошными людьми: Ѳеодоромъ Щипчикомъ, Петромъ Кузмякомъ, Афтаномъ Бураничомъ, Гарасимомъ Единакомъ, Петромъ Гопеемъ, Іосифомъ Дзядикомъ, Павломъ Русинко, Сергіемъ Бортичакомъ, — есть агитаторомъ россійскимъ и що о. Влад. Мохнацкій збиралъ отъ парохiанъ гроши и посылалъ до Россіи на цѣли военныи.

На тое о. Мохнацкій заявляетъ, що тое все фальшъ. „Голъдштайнъ лишь изъ злости выступаетъ противъ мене, яко проповѣдника тверезости, а що до грошей, то я збиралъ на австрійскій Червоный Крестъ и отсылалъ до староства, якъ высше я сказалъ.”

Были еще письменныи свидѣтельства учителя Нищоты изъ Снѣтницы и другихъ которыи не были читаны, но лежали на столѣ. Тут приносятъ телеграмму съ неизвѣстнымъ для оскарженыхъ содержаніемъ, почемъ прокураторъ ставляетъ предложеніе перервати росправу и дальшiй ходъ розбирательства на 3-ую годину, когда приведутъ решта оскарженыхъ, на що трибуналъ соглашается и розбирательство около 12-ой годины перервано.

Вицевахмайстръ Григорій Бацъ доставляетъ о третой годинѣ самоходомъ решта обжалованыхъ (оо. Качмарчика, Курилу и Любоміра Качмарчика) и вводить ихъ на залю росправы. Засѣдаетъ трибуналъ и достойники войсковыи входять на залю, щобы прислухатися росправѣ, но авдиторъ заявляетъ имъ, що разбирательство не есть закончено и розбирательство начинаесь тѣмъ самымъ оскарженьемъ прокуратора, що и рано.

Первымъ былъ завозваний оскарженый о. Теофиль Т. Качмарчикъ. Заявляетъ онъ по нѣмецки: „Не чувствуюся виновнымъ. Свою лояльность доказую трема письменными признательностьями, которы получиль я отъ ц. к. староства а который маю въ дома. Политикою не занимаюся уже отъ часу, якъ епископъ заказалъ намъ политикою заниматися. Якихъ 8 лѣтъ занимаюся исключительно лишь моимъ улюбленнымъ предметомъ — спиритуализмомъ. Чого-жъ бы я малъ заниматися глупою политикою, которая нынѣ управляетъ а завтра упадаетъ и собѣ противорѣчитъ. Я занимаюся мудрѣйшими рѣчами, — философіею. Я основалъ комитетъ ратунковый въ Бѣлцаревой. За моимъ починомъ собиралися жертвы, которыи пересылалъ я въ ц. к. староство въ Грибовъ. Посылали и поляки собираемы жертвы и уже сгоры въ Грибовѣ говорено имъ що въ Бѣлцаревой ничого не соберуть. Однакъ заведенося, бо собрано маса одежи и грошей за що мене публично поблагодарено. Маю чотырохъ сыновъ, одному изъ нихь предлагаютъ добрую партію до ожененяся въ Россіи. Совѣтуеся, я ему заказую за границею женитися, нехай трудится въ своей австрійской отчинѣ. И онъ тутъ остаеся. Съ другими было такъ само. Третій служилъ тутъ яко офицеръ при войску. Четвертому уже слушателеви экснортовой академіи, предлагаютъ мѣстце въ Россіи на 300 рублей мѣсячно. Совѣтуеся мене, а я сопротивляюся и онъ остае въ краю. Я ничего такого не сдѣлалъ, щобымъ былъ виновнымъ въ державной измѣнѣ. Покликуюся, яко на свѣдковъ начальника, громады Бѣлцаревой и на теперѣшнього старосту въ Грибовѣ, Адама Грабовского.”

Завозвано о. Вас. Ѳ. Куриллу, остаючого теперь въ залѣ росправы. Авдиторъ запытуе:

..Чи зрозумѣлисте оскарженье и чи чувствуетеся виновнымъ?”

Оскарженый: „Оскарженье есть дуже тяжкое.”

Авд.: „И почуваетеся до вины?”'

Оск.: „На счастье, нѣтъ.”

Авд.: „То що маете на свою оборону и чѣмъ докажете свою лояльность?”

Оск,: „Не знаю якіи факты менѣ оскарженье закидае, прошу менѣ ихъ навести и ставити вопросы, а я все выяснью и съ всего оправдаюся.”

Авд.: Оскарженье безъ фактовъ не есть и о тѣхъ будетъ бесѣда при допрошенью свѣдковъ, докажѣтъ свою лояльность.”

Оск.: „Я побитый при розбитью самохода и не знаючи о що мене оскаржають не могу отвѣчати.”

Авд.: „То не маете чѣмъ доказати свою лояльность?”

Оск.: „Цѣлое мое дотепершное житье было самого лояльностью. За молоду, маючи убогихъ родителей, пильновалъ я лишь науки и обычаи мои были всегда похвальными. По сконченью школь пильновалъ я предовсемъ исполненія моихъ душпастырскихъ должностей такъ, що даже мано мене за педанта, при чемъ исполнялъ я все тое, що менѣ свѣтскіи власти якъ душпастырю до вьполненія давали. Политикою не занимался. Сынъ мой Зенонъ, при войску въ Поля, а донька Александра, недавно якъ вступила до санаторіи Червоного Креста во Львовѣ, отжеж-жъ маючи численну родину, мусѣлъ я старатися о образованье и удержанье моей родины. Вообще не сдѣлалъ я ничего такого, за що была бы оправдана причина потѣгати мене передъ ц. к. судъ за державную измѣну, бо я былъ всегда лояльный. Предкладаю тутъ на письмѣ два свѣдоцтва, стверджающіи мою совершенную лояльность и то отъ властей политичныхъ. Попалъ я до аресту и тутъ передъ судъ, лишень черезъ анонимну клевету моюсь заѣлыхъ антидушпастирныхъ вороговъ.

Авдиторъ: „Якихъ вороговъ маете?”

Оск.: „Есть нимъ эксъ-жандармъ Петро Ключникъ изъ Флоринки, съ нѣкоторыми радикальными учителями въ окрузѣ.”

Авд.: „Чѣмъ докажете?”

„Оск.: „Тая компанія отъ четырехъ лѣтъ всегда ворожо противъ мене выступала. Провадила процесса противъ мене.”

Авдиторъ: „То не належитъ до рѣчи.”

Оск.: „Я уважаю тое за дуже важне для моей обороны и тое проминути не могу. Малъ я съ ними процесъ передъ судіями присяжными, но они посрамилися. Такъ само посрамилися теперь, змышляючи на мене, якобы я дѣтей школьныхъ за незнаніе религіи до пивницѣ замыкалъ.”

Авд.: „Тое маловажне.”

Оск.: „Противно тое доказуетъ якихъ завзятыхъ вороговъ маю. Я не далъ причины до ихъ злости. Розлютилися за тое, що я поборювалъ ихъ радикальну агитацію и сконфисковалъ въ селѣ отъ селянъ, роспространяемую черезъ нихъ книжку Нитого.”

Авд.: „Прошу о томъ не говорити.”

Оск.: „Я скажу коротко, бо то служить на мою оборону. Въ той книжцѣ опечатаной печатью: „Взаімна поміч учителів і учительок Грибівського округа,” кромѣ запереченья вѣры въ Бога и религіи, тамъ есть, здается, на сторон. 69-ой написана: „держава, то неволя, люди должни окна повибивати, а втікати на свободу” и т. д. Отже я противъ ширенья между повѣренымъ менѣ народомъ такихъ анти-религійныхъ, анти-династичныхъ и анти-державныхъ агитацій повставалъ и тая шайка якъ бы спряглася мене знищити. Тая книжка есть между паперами забраными при ревизіи жандармомъ Бацомъ въ Чирной у о. Вдадиміра Мохнацкого при его арестованію.”

Авд.: „Съ отки знаете, що ваши вороги спряглися васъ згубити?”

Оск.; „Слышалъ такую розмову въ домѣ Петра Ключника, Грабшифтъ, властитель тартаку изъ Снѣтницѣ и тое сказалъ о. Владиміру Мохнацкому изъ Чирной, а той менѣ. Тое подалъ я такожъ при росправахъ судовыхъ въ Грибовѣ и Новомъ Санчи, до протоколовъ судовыхъ. Теперь ходили вѣсти, що той-же Петръ Кючникъ съ спольниками, подалъ черезъ ландверисту Мартина Пильха анонимную клевету на мене и другихъ священниковъ до войсковой команды въ Новомъ Санчи и на подставѣ той клеветы мене интерновано и споводовано нынѣшную судовую росправу, но я въ ничемъ не виноватъ. Прошу еще разъ о наведенье доказовъ моей нѣбы-то виновности, а я докажу безъосновность оскарженія.”

Авдиторъ: „То при свѣдкахъ учуете.”

Оск.: „Въ такомъ случаю застерегаю собѣ дальшу оборону при кождомъ дальшомъ наведеномъ противъ мене закидѣ.”

Авд.: „Коли той анонимъ малъ мати мѣстце, чи въ часѣ мобилизаціи?”

Оск: „Такъ”.

Теперь завозвано сидячего въ залѣ послѣднаго обжалованого г. 

Любоміра Теоф. Качмарчика, который говорилъ по польски: „До вины не почуваюсь. Не могъ я въ часѣ мобилизаціи ничого карыгодного зробити, понеже еще передъ оголошеньемъ мобилизацiи, я пріѣхалъ съ Снятина съ женою до моего отца въ Бѣлцаревой и съ дома отца, ажъ до арестованія нигде я не выходилъ, що ствердитъ начальникъ громады, которому я замельдовалъ о моемъ побытѣ въ Бѣлцаревой”.

Завозваный учитель изъ Избъ, Гуцулякъ, сознае: „Знаю лично оо. Качмарчика и Куриллу, а г. Любоміра Качмарчика знаю лишь съ оповѣданья. Всѣ они належать до руссофильской партіи.”

Авд.: „Що знаете о ихъ руссофильской дѣятельности въ часѣ мобилизацiи?”

Свѣдокъ: „Оба тоты отцы скликали 1913 г. собранiе до Снѣтницѣ и тамъ пріѣхали, но на собраніе не пошли, а лишь поховалися до хлопскихъ хатъ, изъ оттамъ настроювали народъ противъ мене, такъ, що той-же отгражался, що мене камѣньемъ буде бити, и я мусѣлъ съ собранія выйти, щобы не быти убитымъ. Отъ того часу постановилъ я помститись надъ ними и я самъ, або черезъ моихъ конфидентовъ, точно слѣдилъ ихъ руссофильску дѣятельность, якъ они будутъ отплачатися нашой монархіи за хлѣбъ, которымъ ихъ живить. (Тутъ обернувшися взоромъ тріюмфатора и поглянулъ на подсудимыхъ). И такъ: Отецъ Качмарчикъ заприсягалъ публично въ церкви людей, щобы не стрѣляли до москалей. Тое говорилъ менѣ Юліанъ Ванько, рѣзьбяръ изъ Избъ, що чулъ отъ людей изъ Бѣлцаревой. Свящ. Курилло намовлялъ на сповѣди покликаныхъ рекрутовъ до войска и заприсягалъ ихъ въ церкви, щобы до москалей не стрѣляли. Ѣду я разъ съ однымъ человѣкомъ изъ Флоринкн до Кинцльовой и той, плачучи, говорить до мене: „Панцю, порадте менѣ, що маю робити? Я присѣгалъ мому цѣсареви на вѣрность, а тутъ ксендзъ заприсягнулъ мене, що не буду до москалей стрѣляти. Що я маю теперь робити?”

Было то межи 6 а 10 августа, т. е. уже по оголошенью мобилизацiи.

И такъ робили всѣ священники въ нашихъ сторонахъ. Додаю, що Антоній Сандовичъ сказалъ рано, що не выходилъ съ дому, бо зломалъ руку, а тымчасомъ Евгенія Димитчукъ и Вознякевичъ видѣли его на дорозѣ межи Баницею а Снѣтницею. Все, що я сказалъ, то розслѣдилъ або самъ, або черезъ Шведика и другихъ своихъ конфидентовъ.

Авдиторъ: „Суть вопросы?”

О. Качмарчикъ: „Заперечаю тому закидови и покликуюся, яко на свѣдковъ, на цѣлу парохію Бѣлцареву. Сказано менѣ, що той-же свѣдокъ сознавалъ во время моей неприсутности, якобы я телефономъ давалъ знаки аэропланамъ, перелѣтаючимъ понадъ Бѣлцареву, но той завидь уже самъ собою есть неправдивый, дивачный и смѣшный.”

Авд.: „Вы корреспондовали съ графомъ Бобринскимъ?”

О. Качмарчикъ: „Съ отки менѣ, пароху съ Бѣлцаревой корреспондовати съ такимъ великимъ человѣкомъ и до того съ графомъ? Но таки писалъ я разъ до него и онъ отписалъ менѣ, то было такъ: 

Газета „Прикарпатская Русь” написала, що многіи академики во Львовѣ получаютъ провокаційныи письма изъ Россіи, нибы-то отъ гр. Бобринского, щобы ему донесли, сколько рублей потребують, а онъ имъ ихъ перешлеть. Газета предстерегала публику, що то есть провокацiя. Въ томъ-же часѣ получаю я письмо рекомендоване съ подписомъ гр. Бобринского, въ которомъ было написано, щобы я ему написалъ, чи Русска Бурса въ Новомъ Санчи потребуетъ 30,000 рублей, то онъ ихъ перешлетъ. — Я хотячи справдити тую провокацію и подати ей въ газеты въ предостереженiе для другихъ, не знаючи адрессы графа Бобринского, написалъ до д-ра Щавинского въ Вѣдни, щобы менѣ подалъ адресъ до гр. Бобринского. Коли я адресъ получилъ, написалъ я къ гр. Бобринскому рекомендованое письмо, щобы ствердилъ, чи прилагаемое мнѣ письмо есть автентичне. — И дѣйстно неодолга получаю отъ графа рекомендованый отвѣтъ, а именно, що то есть мистификація и що не лишь 30,000 рублей, но и три копѣйки не дасть. То была цѣла моя корреспонденція съ гр. Бобринскимъ.”

На тое присутствующій въ трибуналѣ майоръ Викторъ Полли додаетъ, що ему неясно, для чого о. Качмарчикъ писалъ до гр. Бобринского, но авдиторъ заявляеть, що то власне оскарженый уже пояснилъ.

Послѣ того всталъ о. Василій Курилло и заявилъ: „Я свѣдка того видѣлъ первый разъ въ житью на похоронахъ тещи моего ворога Петра Ключника, о которомъ говорилъ я перше, который есть его агентомъ. Все тое есть злобно и безподставно выдуманое и упляновано на мою сгубу. Я лишь прошу высокій ц. к. военный судъ звернути свою увагу на слѣдующіи момента изъ сознаній того свѣдка. Онъ сказалъ, що я съ другими былъ 1913 года на собранiю въ Снѣтннцѣ, що я скрылся до хлопской хаты и що-мъ малъ бунтовати людей противъ него. Я заявляю, що ани на собранію отбывшемся въ 1913 г., ани въ жадной сельской хатѣ въ Снѣтницѣ я не былъ. Въ день того собранія въ 1913 г., я лишь совсемъ случайно переѣзджалъ съ родиною, черезъ Снѣтницю до Чорного и тамъ у о. Вдадиміра Мохнацкого, тутъ присутствующого, черезъ цѣлый той часъ перебывалъ. Если свѣдоцтво тутъ присутствующого о. Владиміра Мохнацкого не выстарчило бы, то подаю на свѣдка Ольгу Мохнацку изъ Чирной. Если бы я былъ теперь въ дома, то могъ бымъ подати и имя фѣрмана, который со мною тогда ѣхалъ. Дальше свѣдокъ не подаетъ имена газды, въ хатѣ которого я малъ скрытися. А впрочемъ тое собраніе мусѣло отбытися не безъ вѣдомости ц. к. староства въ Грибовѣ, и оно должно знати, кто его скликовалъ и кто былъ его предсѣдателемъ. Такъ само свѣдокъ сказалъ, що отъ того времени т. е. 1913 г., онъ постановилъ собѣ помститись на мнѣ. Говорить онъ, що ѣхадъ съ такъ важнымъ свѣдкомъ изъ Флоринки до Кинцлевой т. е. цѣлыхъ 4 километры, и дивная рѣчь, не пытается съ отки той человѣкъ? и якъ называется? Не справджаетъ идентичности мнимого свѣдка. Отъ неглупого и нетемного моего помстителя, отъ дипдомованого народного учителя, о столько образованого, що можетъ розличити важность такого свѣдоцтва, чего другого можна бы ся надѣяти. Онъ если бы былъ добрымъ австрійскимъ патріотомъ, долженъ былъ казати пріарестовати того свѣдка, щобы справдити его идентичность и не пропустити такъ тяжкого проступка. Но онъ того не сдѣлалъ. — Все тое доказуетъ, що онъ тутъ лишь на мене змышляетъ. Дальше говорить той свѣдокъ, що тое мало случитися межи 6 а 10 августомъ. (Примѣтити належить и тое що въ томъ времени всѣ войсковыи уже были нароковали). Я же могу изъ моихь записковъ роботниковъ, которыи маю въ дома въ Флоринцѣ удоводнити, що цѣлыми днями быль въ поли при роботникахъ, которыи тое посвѣдчать. Изъ записника же литургій удоводню, що я въ томъ часѣ не служилъ литургій, ани никого не сповѣдалъ черезъ цѣлый той часъ былъ я цѣлковито занятымъ, а именно: Дня 31 н. с. іюлія 1914 отвезъ я мою доньку Александру до санаторіи Червоного Креста во Львовъ. Повернувши до дому, я сейчасъ отправилъ моего сына на военную службу. Выправивши сына до войска, доглядалъ я жнивъ споздненыхъ черезъ мою поѣздку до Львова. Що до закиду о сповѣди я отмовляю всякой обороны. Дальше говорить той-же свѣдокъ, що я всѣхъ въ церкви публично заприсягалъ на невѣрностъ цѣсареви. — но то уже онъ лишь одинъ буде такъ свѣдчити, одинъ на моихъ теперѣшныхъ 2,000 парохіянъ, присутствовавшихъ въ церкви, изъ которыхъ жаденъ того не може сказати. Впрочемъ, якъ бы я такимъ былъ, то якимъ способомъ збиралъ бы я датки на Червоный Крестъ и тіи до ц. к: староства пересылалъ? Сіе свѣдоцтво свѣдка есть цѣлковито выдумане безъ фактовъ и именъ, що гдесь слышалъ. Я же откликуюся на тысячи свѣдковъ. Сознаніе того свѣдка есть нелогичностью, проте ложне и фальшиве.”

Затѣмъ встаетъ г. Антоній Сандовичъ и сказалъ: „Ходилъ я 19 н. с. августа 1914 до Баницѣ, щобы отдати тамъ-же до кассы 300 К., которыи мнѣ отецъ передаль. Предсѣдателемъ той кассы есть о. Михаилѣ Фецѣца, который тое посвѣдчитъ, що я того-же дня отдалъ до его рукъ 300 К. То само посвѣдчатъ и книги касовыи, тамъ-же находящiися, що то было 19 н. ст. августа н. с. т. е. на день передъ злюманьемъ моей руки.”

Введено свѣдка, Евгенію Димитчукъ изъ Избъ, своячку Гуцуляка, котора сознаетъ, що не знаетъ никого, кромѣ Антонiя Сандовича, которого 19 августа 1914 г., идучи, надыбала идучого дорогою межи Снѣтницею а Баницею.

Антоній Сандовичъ: „Такъ именно было якъ я доперва що подалъ. Власне то що относилъ я датки до кассы въ Баницѣ и нигде не былъ кромѣ о. Фецѣцы и его родины, съ никѣмъ больше не видѣлся.”

Дальше сознаетъ Возьнякевичъ изъ Избъ, тоже своячка Гуцуляка. Она сознаетъ такъ, янь Евгенія Димитчукъ.

Свѣдокъ Байстлей изъ Избъ, тоже своячка Гуцуляка, сознаетъ, що никого изъ оскарженыхъ не знаетъ и ничего вообще не знаетъ о ихъ политичной дѣятельности.

Свѣдокъ о. Вас. Смолинскій изъ Ростоки великой заявляе, що изъ оскарженыхъ знаетъ лично оо. Качмарчика и Куриллу а г. Любоміра Качмарчика только изъ слуховъ. Всѣ они належать до руссофильской партіи и брали дѣятельное участіе въ руссофильской агитаціи.

Любоміръ Качмарчикъ: „Належало бы означити часъ.”

Авдиторъ: „Чи было то въ часѣ оголошеной мобилизацiи?”

Свѣдокъ: Нѣтъ, давнѣйше. Съ часу оголошеной мобилизацiи не знаю ничего. Свящ. Качмарчикъ подбурювалъ народъ противъ украинцевъ а о. Курилло основалъ руссофильскую Бурсу въ Горлицахъ. Любоміръ Качмарчикъ велъ пропаганду въ руссофильскомъ дусѣ въ горлицкомъ повѣтѣ.”

О. Курилло: „Прошу въ справѣ формальности. Прошу еще разъ запытати свѣдка, кто подбурювалъ народъ противъ украинцевъ?” „Авдиторъ до о. Куриллы: „Я васъ упоинаю, щобысте непотребно не протягали розбирательства, бо въ противвомъ случаѣ не позволю вамъ больше говорити.”

О. Курилло: „Я хочу лишь спростовати протоколъ бо въ немъ есть записано, що о. Качмарчикъ и о. Курилло подбурювали давнѣйше народъ противъ украинцевъ, а я слышалъ, що свѣдокъ говорилъ лишь о о. Качмарчику.”

Авдиторъ запытуетъ еще разъ свѣдка и поправляетъ протоколъ.

Дальше сознаетъ свѣдокъ о. Михаилъ Дороцкій изъ Злоцкого: „Знаю оо. Качмарчика и Куриллу, а Любоміра Качмарчика изъ слуховъ. Оба священники пропаговали руссофильство.”

Авдиторъ: „Чи за мобидизаціи”?

Свѣдокъ: „Давнѣйше.”

Авдиторъ: „Суть вопросы?”

О. Курилло: „Прошу запытати свѣдка, чи мы священники заприсягали народъ до невѣрности цѣсареви, и чи онъ, якъ священникъ изъ тѣхъ сторонъ такъ само робилъ, ибо одинъ свѣдокъ туть такъ созналъ.”

Свѣдокъ: „Я о томъ ничего не слышалъ, а и самъ такъ не робилъ.” Свѣдокъ Михаилъ Михальскій изъ Тылича говорить: „Слышалъ я отъ Иліи Сенька, що если бы не оо. Гнатышакъ изъ Крыницѣ, Качмарчикъ изъ Бѣлцаревой и Дуркокъ изъ Лабовой, то бы руссофильска партія упала.”

Свѣдокъ Антоній Гусакъ, учитель изъ Мохначки говорить: „Знаю о. Куриллу и онъ належить до руссофильской партіи.”

Стае свѣдокъ Антоній Юрчакъ, биргермайстеръ изъ Мушины: „Знаю и о. Качмарчика и г. Любоміра Качмарчнка, бо они часто пріѣзджали до д-ра Булика и робили тамъ собранія.”

О. Качмарчикъ: „Где сте мене видѣли?”

Свѣдокъ: „Я видѣлъ конѣ ксьендза.”

О. Качмарчикъ: „Я николи не пріѣзджалъ до Мушины коньми.” Свѣдокъ: „Адвокатъ Буликъ робилъ такіи руссофильскіи собранія въ своемъ домѣ, где по цѣлыхъ ночахъ радили, и о. Качмарчикъ тамъ бывалъ. Разъ пытался я адвоката Булика, що то суть москвофилы, на що той-же отвѣтилъ, що если бы прійшло до войны, то онъ получилъ бы первую кулю.”

Авдиторъ: „Що се маетъ означати?”

Свѣдокъ: „Но такъ сказалъ.”

Авдиторъ: „Чи то все было въ часѣ мобилизацiи?”

Свѣдокъ: „Давнѣйше.”

Свѣдокъ Ѳома Фуртакъ, родомъ изъ Розалина коло Тарнобжега, инспекторъ полиціи въ Мушинѣ заявляе: „Знаю о. Качмарчика и г. Любоміра Качмарчика, бо они кѣлька разовъ пріѣзджади до адвоката Булика, и я ихъ подглядалъ.”

Авдиторъ: „Кто тамъ больше былъ?”

Свѣдокъ: „Д-ръ Буликъ, д-ръ Гассай, его конципiентъ и Качмарчики.” 

Тутъ встаетъ прокуpaторъ и говорить, що той же Буликъ и Гассай сидятъ увязнены вь гарнизонѣ вь Краковѣ.

Авдиторъ до свѣдка: „О чемъ они тамъ радили?"

Свѣдокъ: „Прикладлъ я ухо до стѣни, но не могъ ничего зрозумѣти ибо говорили по россійски. И черезь окно заглядалъ я, но не можна было ничего видѣти."

Свѣдокъ о. Іоаннь Гриньчукь изь Матіевой заявляе: „оо. Качмарчикъ и Курилло уходили за руссофиловъ, а о. Курилло даже на соборчикахъ деканальныхъ вель агитацію руссофильскую.”

Авдиторъ: „Давно то было?"

Свѣдокь до о. Куриллы: „Давно вы были на деканальномъ соборчику?"

О. Курилло: „Вы свѣдокъ, та знаете."

Свѣдокъ до трибунала: „То было давнѣйше, буде тому два роки”. Свѣдокъ Аполинарій Нестеракъ изъ Тылича говорить: „о. Качмарчикъ быль на собранію въ Тыличѣ и говорилъ, що ему дуже не треба, только одной скибы.”

Авдиторъ: ..Що то значить?”

Свѣдокъ: „Я ближе гроба.”

Авдиторъ: „Що больше знаете.” Свѣдокъ: „Я бымъ о иншомъ могъ больше сказати.”

Авдиторъ: „О кѣмъ?”

Свѣдокъ: „О Андрейку, о о. Гнатышаку.”

Остаточно стаетъ послѣдный свѣдокъ — вицевахмайстръ Бацъ, который черезъ цѣлое время розбирательства слышалъ всѣ свѣдоцтва и нотовалъ собѣ ихъ. Онъ родомъ изъ Самбора, говорить по нѣмецки:

„Цѣлая Лемковщина есть злучена въ одинъ вспольный руссофильскій заговоръ, которого представителями суть: въ Сандецкомъ повѣтѣ о. Гнатишакъ, а въ Грибовскомъ о. Качмарчикь. Все мають приготоване, я даже сконфисковалъ въ Тыличи фану съ написею россійскою съ которою мали выйти на привитанье москаля.”

Авдиторъ: „Прошу говорити до рѣчи, т. е., що до оскарженыхъ.” Свѣдокъ: „Всѣ оскаржены належать до руссофильской партіи. О. Качмарчикъ есть предводителемъ той-же въ грибовскомъ повѣтѣ. О. Курилло розсылалъ картки такіи, изъ якихъ тутъ прилучилъ я одну, щобы всюды люди при конскрипціи записовалися, яко русскіи черезъ два „с.” О. Сандовичъ на письмо написане ему черезъ о. Хиляка изъ Избъ, щобы присѣгати на вѣрность цѣсареви, сказалъ: „якимъ быль я, такимъ есьмъ и буду, я не буду присѣгалъ” У о. Мохнацкого сконфисковалъ я два письма, писаны россійскимъ языкомъ, одно отъ якогось мнимого оберста Лавровского, а другое изъ Кіева, отъ д-ра Яворского. Однымъ словомъ всѣ трудилися россійскою агитаціею и кореспондовали съ Россіею, по при ревизіяхъ ничего не найдено бо попалили.”

Тутъ встае о. Мохнацкій и поясняетъ повысшіи письма: „Признаю, що получилъ я такіи письма, одно отъ моего тѣтчаного брата оберста Лавровского, который теперь авансовавши въ генералы, есть въ Босніи, а д-ръ Яворскій изъ Кіева, есть сестрѣнецъ, но съ нимъ не корреспондовалъ я уже отъ четырехъ лѣтъ. Тіи письма порушаютъ справы фамилійныи.” 

Послѣ того трибуналъ удался на совѣщанія в выноситъ приговоръ, що тіи письма трибуналъ уважаетъ за приватную родинную корреспонденцію.”

Якійсь лютеранского вѣроисповѣданія оберстъ, чи майоръ говоритъ: „Быль я въ Грибовѣ и ц. к. староста тамошный заявилъ категорично, що ніякихъ письмъ, о которыхъ згадовалъ свѣдокъ Гуцулякъ ц. к. староство не получило. О подсудимыхъ выразился ц. к. староста съ признательностью, а що до поодинокихъ то за лояльность о. Качмарчика ц. к. староста ручить, бо его добре знаетъ, — другихъ же меньше знаетъ, но не слышалъ ничего злого о нихъ.

Авдиторъ: „То натуральна рѣчъ, бо недавно зосталъ тамъ онъ старостою.”

Прокураторъ: „Що до недорученья письмъ Гуцуляка, то мусѣла провинитися туги почта въ Снѣтницѣ.”

Трибуналъ замыкаетъ доводове поступованье.

Забираетъ голосъ ц. к. прокураторъ и говоритъ: „Цѣлое розбирательство выказало досыть наглядно виновность подсудимыхъ, а именно, що всѣ они належатъ до руссофильской партіи, що даже никто изъ нихъ не старался опровергати и провадили оживлену агитацію, котора провадила до отторженія Галичины отъ Австріи и до приготовленія привитанья москаля, чѣмъ пополнили проступокъ гохферата. А именно о. Качмарчикь былъ проводиромъ, корреспондовалъ съ графомъ Бобринскимъ, о. Сандовичъ звольнялъ отъ присяги, о. Курилло заприсѣгалъ отъ стрѣлянья на москаля, о. Мохнацкій узнаетъ своимъ монархомъ Николая II., и корреспондовалъ съ Россіею, а другіи брали дѣятельное участіе въ той агитацiи и шпіонованью. Корреспонденціею цѣлу не можна было тутъ предложити, бо можна напевно утверджати, що она завчасу была попалена и понищена такъ, що можна напевно утверждати, що допустилися проступка гохферата. Если бы случайно высокій ц. к. трибуналъ не знайшолъ достаточныхъ доводовъ того, то въ всякомъ случаѣ, допустилися проступка замѣшанья публичного спокою, ставляю протое внесенье, ихъ укарати!”

Забираетъ голосъ защитникъ: „Не буду розбиралъ поодиноко всѣхъ подсудимыхъ, но скажу вообще, що никто тутъ во время цѣлого розбирательства не слышалъ ани одного конкретного факта, доводячого вину подсудимыхъ такъ всѣхъ вообще, якъ и кождого съ особна. Протое ставляю внесенье издати оправдательный приговоръ всѣхъ подсудимыхъ.”

Трибуналъ удался на короткое совѣщаніе, почемъ авдиторъ выплачуе свѣдкамъ діеты. Гуцулякъ съ своею компанiею получилъ цѣлую горсть банкнотовъ, а многіи изъ нихъ торговалися, щобы больше получити.

Послѣ того оголошуе авдиторъ: „Вырокъ будетъ оголошеный завтра, бо муситъ быти перше затвердженый”, и розпорядилъ всѣхъ подсудимыхъ запровадити до вязницѣ.

На другій день не взывано никого, ажъ въ понедѣльникъ, дня 28 н. с. сентября 1914 о. 10 год. рано закликано о. Петра Сандовича и Антонія Сандовича до ц. к. суда и отчитано имъ приговоръ смерти! Повертаючи корытаремъ засуджены запукали до келіи где сидѣлъ о. Мохнацкій и черезъ замкненыи двери сказалъ Антоній Сандовичъ: 

„Я съ моимъ отцемъ засуджены на смерть черезъ розстрѣлянье! Дано намъ двѣ годины часу.”

Сидящій съ о. Петромъ Сандовичемъ г. Авксентій Савчакъ, оповѣдаетъ, що о. Петръ цѣлый той часъ заломлювалъ руки и плакаль, що невинно, черезъ злобу людей прійдесь умирати.

„Ничего менѣ, не жаль, — говорилъ о. Петръ, — бо я въ житью мало добра зазналъ, але якъ собѣ моя бѣдна родина дасть рады, а жена якъ о томъ довѣдается, то впаде трупомъ.’’

Когда проминуло двѣ годины, уходящіи запукали снову до дверей келіи о. Владиміра Мохнацкого и Антоній Сандовичъ сказалъ:

Вуйку, уже идемо, будьте здоровы!”

Съ келій видѣли уходящихъ подвѣрьемъ съ офицерами поподъ руки и два священники впереди. Антоній оглянулся на пращанье на свою келію. Не можна было ничего положительного дальше довѣдатися. Дозорцѣ сказали намъ, що ихъ самоходомъ отвезено до войсковой стрѣльницѣ и на мѣстци смерти похоронено.

Учитель Зенонъ Ганкевичъ изъ Бучача оповѣдаетъ, що бл. п. о. Петръ Сандовичъ, сидячи послѣдніи двѣ годины въ его вязничой келіи безустанно плакаль и повторяль: „Где то справедливость? За двѣ годины моя смерть, а я невинный, жена якъ довѣдаеся о моей казни, то згинетъ съ жалю, кобы то хотяй ктось съ васъ въ поворотѣ до дому вступилъ до Брунаръ и увѣрилъ ей въ моей и сына невинности, щобы потѣшилася!”

Тое прирекь Ганкевичъ выконати и Сандовичъ затребоваль отъ него слова чести, що тое выконае и по томъ совсемъ успокоился и здался на волю Божу. Свящ. Соболевскій читаль молитвы, а онъ молился.

Теодоръ Лабашъ, кретъянинъ изъ Высовой, арестованый въ первыхъ дняхъ падолиста 1914 г., и интернованый въ Талергофѣ оповѣдае: „До громады Высовы прійшло оголошенье съ ц. к. намѣстництва а поднисаное старостою въ Горлицяхъ, що о. Петръ Сандовичъ, парохъ въ Брунарахъ, рожденный въ Жегестовѣ, и его сынъ Антоній Сандовичъ, философъ, остали розстрѣляны за проступокъ” — Тое оголошенье было прибите на канцеляріи громадской.