Наши лемки вшитко тото, што имъ дороге, вшитко тото, што творить ихъ душу, за што готовы смерть приняти, звутъ „вѣра”. А до той вѣры належить не лемъ вѣра въ Бога не лемъ тота вѣра, якой учить наша русска церковь. До нашой вѣры належитъ вшитко: и вѣра въ Россію и наше имя Русь, русскій и русска буква, русске слово и русска сила и слава и русска школа, шитко тото у насъ звутъ: „русска вѣра.”

— Та за што три роки въ крыминалѣ мучили?

— За вѣру! — повѣстъ нашъ лемко. А ужъ дальше вамъ объяснить, же читалъ русски газеты, русскіи книжки и онъ не ніякій украинецъ, але русскій якъ его дѣдо и прадѣдо. Словомъ, што по книжному звутъ „идея,” то у насъ тото належитъ до вѣры. У каждого своя вѣра: у поляка своя, у нѣмца своя, у соціялистовъ, у большевиковъ тыжъ есть вѣра, але не цѣла, такъ, же звеме ихъ „недовѣрками.”

Такъ треба вамъ знати, же и я терпѣлъ „за вѣру,” якъ много премного нашихъ лемковъ въ часѣ той несчастной войны. Я хочу вамъ описати свои мытарства, а съ нихъ будете знати, яки митарства перешли ваши братья въ старомъ краю.

(Мушу признатися, же я интересовался политикомъ. Безъ политики и безъ пипки я бы не жилъ).

Коли ударили въ нашомъ селѣ на бубенъ, жебы збералися стары и молоды на войну, хоцъ мене съ войска пустили „суправитомъ,” але жандаре казали вшиткимъ, кто лемъ видѣлъ войско, голоситися, такъ и я взялъ хлѣбъ и до Санча. Але въ Санчѣ повѣли, же такихъ не треба ищи. Славу богу, думалъ, я прецѣ позберамъ съ поля! Иду я на торговицу. Народа моцъ, а вшитки дишкуруютъ о войнѣ, о москаляхъ, ажъ приходить една полька и починатъ на руснаковъ отгражоватися, гваритъ, же руснаки ужъ Мушину спалили, тунель въ Жегестовѣ высадили до „люфту” и же идутъ рѣзати поляковъ… „Ага, то вы такъ, лемки, починате?” Ничому я тому не вѣрилъ, алемъ доразъ похопилъ, же то ляхи выдумали, жебы мали право насъ погубити Бо ужъ доразъ входы почали поляки намъ, въ русскихъ гунькахъ, выгражовати и пришло бы до великой битки, але мы были при розумѣ и забралися до дому. Въ тотъ день руснакъ не могъ показатися даде, бо такъ поляки, якъ и жиды хотѣли го убити. То была мобилизація.

Иду я скорѣ до дому, але по дорозѣ встрѣтилъ попа Смолинского, котрый ѣхалъ съ жандармами до мѣста, бо попъ Смолинскій лемъ съ жандармами пиль, ѣлъ и возился. Такъ коли Смолиискій мя видѣлъ, стрималъ конѣ и кричить жандармамъ: „Того, того берьте, бо то великій „шпіонъ.” Але жандармы не послухали украинца, бо ищи для нихъ не малъ вальору, лемъ при фляшкѣ. Тай сме розминулися первый разъ. Але мѣ ужъ сѣлъ камень на сердце. Чулъ я, же не остану дома. Чула моя русска душа. Не спалъ цѣлу ночь. Думалъ ци ратуватися, ци утѣкати въ лѣсъ, чи отдастся въ руки катовъ.

— Та ци я самъ буду, — думалъ я собѣ? Та много тамъ буде русского народа, много такъ вѣритъ, якъ я вѣрю, много такъ любить, свое, якъ я люблю, много готовыхъ за свою вѣру ити на смерть! Та ци я мамъ быти горьшій?

Всталъ я рано, помолился Богу, стара поставила ѣсти, але не шло.

— Чомъ не ѣшь?

— Знашь, Ганю, приготуй мѣ ты дашто на дорогу, даяку мериндю, бо мя днесъ заберуть.

— Не плеть! Та прецѣ тя отъ войска пустили!

— Бо то видишь, Ганю, въ нашой Австріи будутъ два войска.. Едны наши братья будутъ за ню кровь ляти, а другихъ она буде мучити и ихъ кровь ляти. Я буду належати до того другого войка.

Не покончилъ я объяснювати моей Ганѣ, а двери отвераются и входитъ двохъ жандармовъ, мѣряютъ до мене отъ двери и кажуть руки горѣ тримати. Обмацкали мя документно. Потомъ еденъ осталъ при мѣ, а другій почалъ цѣлу хижу перевертати горѣ ногами. И перевернулъ! Нашолъ: русски газеты, русски книжки, образы русски. Забрали тото. Мѣ заборонили дашто зо собомъ брати, лемъ такъ, якь стою, мамъ ити съ нима. Привели мя до громадского дому и замкнули до громадского „лакопу.” При „лакопѣ” поставили трехъ жидовъ съ коликами, яко „ваху” —

Нашъ громадскій „арештъ”, быль на образъ и подобіе кучи на свиню. Кедъ бы ся добрѣ присилилъ, та бы го вывернулъ. Замыкали тамъ часомъ до него даякого цыгана, часомъ даякого піяка. Цыганъ доразъ втюкъ, а піякъ ажъ ся вытерезбилъ. За то при мѣ поставили „ваху.”

Въ кутѣ стояла громадска желѣзна лопата и желѣзна „штанга” до ломаня каминя, веце ничого не было, кромѣ смѣтя и павучины.

— Но, теперь треба подумати, што чинити. Ци здатися на ласку Божу, чи боронитися.

Сѣлъ я, тай задумался. Значить, война. Съ кѣмъ, якъ, де, того я ищи не зналъ. Зналъ лемъ, же наша „честна” Австро-Мадьярія хоче задусити Сербію. — До того не може допустити Россія. Выходить, же буде, а може ужь есть война съ Россіею. Россія съ Австріею не буде мати што робити. Значитъ выступивъ нѣмецъ, а потомъ и французъ, а тамъ Богъ знае, што буде, бо то шитко повязане. Теперь росходится о тото, што буде зо мномъ, што они будутъ робити съ нами. Судити, ани убивати не маютъ права, бо хоцъ я въ души желаю побѣды русскимъ и сербамъ, але я ничъ не зробилъ такого, штобы было противно законамъ Австріи. Кедъ они мѣ не вѣрятъ, то ихъ дѣло, а што въ моей души сидитъ, то мое дѣло и мѣ ничъ до ихъ дѣлъ, а имъ ничъ до мого душевного дѣла. Теперь вопросъ, ци Австрія може чинити противъ закона своего, котрый сама установила? Може! Она все противзаконно чинила! Значитъ, можь чекати отъ ней житя, але можь и смерти. Треба чекати… Такъ я роздумовалъ. Предъ вечеромъ чую, же ктось шепче на шкабору: „Най вамъ Богъ поможе и спасе вашу душу!” То нашъ старый дьякь, котрому я все вторъ бралъ въ крилосѣ: „Ужъ я васъ веце не увижу! Ужъ самъ буду мусѣлъ тягати. Ужъ стрѣляютъ шиткихъ. Ужъ Жегестовского убили и Крыницкого убили… ” Посмотрѣлъ я презъ шпару на нашого старого дяка: и волосы му на головѣ стоять и ремень му виситъ и потъ тяжкій му капать съ чела.

— Може дашто, — гваритъ, — откажете женѣ, може даяку остатню волю мате?

— Не мамъ ніякой волѣ, — реку. Шитко мѣ забрали!

— Та най вамъ Богъ поможе!

Такъ мя потѣшилъ старый нашъ дякъ.

По той его потѣсѣ почали мѣ други мысли лѣзти въ голову: Значитъ, стрѣляютъ, бьють. Такъ итти на зарѣзъ, якъ теля, оставити и жену вдовомъ и дѣти сиротами? Прикро. А може бы боронитися даякъ? За мѣсяцъ найдальше козаки будутъ ту. Якъ бы не были, не звали бы ся козаки. Тотъ мѣсяцъ могу спокойно пережити въ лѣсѣ. Значить, треба утѣкати. Але якъ? Копну въ двери, тоты мудры замки пустятъ, а коли ся двери отворятъ, то жиды будутъ утѣкати, якъ вѣтеръ! Тото я зналъ. А потомъ презъ ярокъ, до кряковъ въ поле и въ лѣсъ и ужъ дома. Лемъ треба почкати, коли дакусъ стемнѣе…

Такъ я роздумалъ и чекамъ, коли стемнѣе. Але ищи предъ вечеромъ пришолъ жандармъ и сѣлъ на лавочкѣ предъ дверями съ „байонетомъ ауфъ.”

Теперь буде дашто труднѣйше. Трехъ жидовъ и еденъ жандармъ. То кусъ за вельо. На ничъ мои планы. Жиды бы утекли, але жандармъ. Што бы съ нимъ зробити? Иначе не можь, лемъ го убити. Але якъ? А такъ: мамъ ту желѣзну «штангу.» Буду проситися „на страну, ” а коли жандармъ отворитъ, таррахну го желѣзомъ по головѣ такъ, же ани ногами не грибне. Найперше попрошуся такъ лемъ на страну, жебымъ вшитко видѣлъ, въ котру страну, котромъ дорогомъ треба утѣкати. Задуркалъ я, кричу, же мѣ треба на страну. Штоси тамъ жандармъ покомендеровалъ жидами и отворилъ. Смотрю, жиды стоять тамъ далеко, заступили дорогу до воды и колики тримаютъ до горы, але съ такимъ страхомъ, же кедъ бымъ крикнулъ, то бы шитки на землю попадали. Але жандармъ за мномъ крокъ въ крокъ съ гверомъ вымѣренымъ. Якисый швабъ, котрого я першій разъ видѣлъ. Ци зробилъ, ци не зробилъ, зачѣмъ вышолъ, алемъ ся добрѣ пороззералъ и ужъ емъ зналъ, въ котру страну треба утѣкати. Вернулъ я ся назадъ, замкнули.

Для утечи выбралъ я собѣ 11 годину въ ночи. До 11-ой годины я много передумалъ. Николи я въ своей жизни не ударилъ человѣка, а теперь хочу убити. Ци онъ тому виноватый, што ему сказали, што я „шпіонъ,” што ему приказали стеречи мене? Онъ полнить свою службу. Не онъ виноватый въ моей бѣдѣ, въ моей смерти, але тоты высоки правители. Ихъ бы я съ легкимъ сердцемъ убилъ, чтобы освободити бѣдный, безвинный народъ отъ тѣхъ мукъ и многимъ спасти жизнь…

Але може у него нѣтъ ни жены, ни дѣтей, може… нѣтъ, я не хочу гинути марно, най гине другій!

Я хватилъ желѣзо по тихоньки, приступилъ ку дверямъ и сталь пукати… Чую, вкладаютъ ключикъ въ колодку, одмыкаютъ, я стою готовый росчерепити голову жандарма… двери открываются. Мѣсяцъ освѣтилъ лице жандарма и мѣ выпало желѣзо съ рукъ…

Былъ то не тотъ жандармъ, котрый былъ звечера. То былъ руснакъ изъ восточной Галичины, съ котрымъ я при войску служилъ и то былъ колиси найлѣпшій камерадъ. Съ початкомъ войны назначили его на нашъ постерунокъ. Но ни я не зналъ о томъ, ни онъ не зналъ, кого стереже.

— Знашь ты, — реку, — Павле, же ти теперь смерть грозила?

— Та то ты тотъ страшный „шпіонъ?”

— Я — реку.

— Чекай, побесѣдуеме, лемъ треба жидовъ выслати гетъ.

— Онъ послалъ жидовъ спати, а осталъ стеречи самъ. Отворилъ двери, сѣли мы на порозѣ.

— Повѣдай же теперь, штосъ ты поробилъ. Та ты машъ знати, же мене ту нарокомъ прислали, жебы тя завтра привезти предъ военный судъ.

— Што я поробилъ, ся звѣдуешь? Радъ бысъ знати, за што? Слухай, небоже: Я тому не виноватый, а виноваты мои предки, виноватый мой дѣдо, виноватый мой отецъ! За што? …3а вѣру! Розумѣешь ты тото? Виноваты мои предки, же русски были и мене въ русской вѣрѣ выховали. До мене дунули русску душу. Я хватилъ за русску книжку, я люблю Русь, люблю русскій народъ, русске слово, русску букву. То цѣла моя вина.

— Не плеть, за то не карали николи. Тамъ о тобѣ стоитъ, же ты „найньебезпьечньейши шпьегъ.”

Слухай, Павле! Тобѣ Австрія за дармо платить. Не австрійскій ты жандармъ. Ничъ ты не розумѣешь, што твои хлѣбодатели хотятъ. Не долго ты будешь жандармомъ. А кедъ хочешь нимъ быти дальше, то слухай, што машь робити: Машь ѣмати „шпіоновъ”. А машь знати, же шитки руснаки „шпіоны,” кромѣ „украинцовъ,” кромѣ тѣхъ, котры продали свою русску вѣру, свое слово, свою букву. Тамъ на востокѣ мате ихъ достъ. Ты до нихъ не належишь, то або мусишъ належати, або будешь такій „шпіонъ,” якъ я.

— Ты не хочешь мнѣ признатися, штосъ поробилъ. Штожъ, я не твой судія. Але если хочешь, можешь утѣкати, я ужъ ся даякъ справлю.

— Утѣкати, — реку, — я уже не хочу. Най тобѣ Богъ поможе за твое добре сердце, але я собѣ ужъ засъ иначе роздумалъ. Слава Богу, же мя избавилъ отъ убійства человѣка… Видишь, же-бы я былъ „шпіонъ,” то я бы дуже скорысталъ съ того, але я за вѣру, за свою русску вѣру, я готовый итти на смерть. Ты думаешь, же то лемъ я самъ? Нѣть! Такихъ „шпіоновъ” милліоны въ нашемъ краѣ, въ нашихъ Карпатахъ. Много — премного перенесе изъ нихъ муки и смерть за вѣру. А може и ты брате, будешь межи ними? Теперь я роздумалъ такъ, же и я мушу быти межъ ними. Бо лемъ черезъ муки, черезъ смерть нашихъ мучениковъ, наши поколѣнья востанутъ и спасутся, А за вѣру человѣка много може перенести.

На другій день повезли мя до Санча, а за недѣлю до Кракова предъ военный судъ. До Кракова везли мя прикутого до руки великого разбойника, котрый малъ на совѣсти не одну людску жизнь. Такъ былъ сильный, же лемъ мномъ такъ шпорталъ и старался, жебы мѣ якнайтяжшій боль справити такъ, же рука мѣ напухла, якъ коновка.

Въ Краковѣ я уже нашолъ вельо своихъ знакомыхъ:

— А вы за што Ткачу?

— За вѣру!

— А вы Русинякъ?

— За вѣру! — кричитъ. — Всѣ за вѣру…

Вижу и старого Ставиского зо Снѣтницѣ:

— А вы за што Ставискій?

— Та знате же за вѣру!

— А чомъ, — звѣдуюся, — сте таку стару гуньку и подерты холошнѣ взяли?

— Бо, видите, я собѣ такъ роздумалъ, же мя доразъ въ Грибовѣ повѣсятъ, та шкода новой одежи, жебы запаскудили, най лѣпше для дѣтей остане… ”

— Ехъ — думамъ собѣ, — а я хтѣлъ утѣкати! Съ ними я пойду на край свѣта, на смерть, ци на шибеницу, ци въ огень, всяды! За вѣру!