Возьми Михалю та поховай тоты книжки Качковского што машь и газеты „Лемко” и „Прикарпатскую Русь”, бо теперь за то арештуютъ — можутъ и тебе забрати и што я бѣдна почну съ томъ бѣдномъ сиротомъ.” Анна поцѣловала маленького Ванька, котрого держала на руцѣ.

Михаилъ, человѣкъ молодый, красивый, взглянулъ на любимую жену и слезами зайшли ему очи…..

„Бѣдный мы народъ, нещаслива наша земля, — чи ужъ такъ на вѣки въ неволѣ будемъ покутовати?”

Поговоривши еще то о томъ, то о семъ по вечери и лягли спати.

Былъ то день 17-го октября 1914 года, когда война была уже въ полномъ ходу и когда русскіи войска побили австріяковъ подъ Красникомъ.

Въ той то часъ арестовали всѣхъ честныхъ лемковъ. Ковали, мордовали, саджали въ тюрьмы, заголоджували или вѣшали.

Съ того села въ которомъ жиль Михаилъ, забрали священника, дяка, начальника громады и склепу. Забрали ихъ въ тюрьму, до повѣтового мѣстечка, а потому волочили якъ собакъ скованыхъ по цѣлой Галичинѣ, середъ толпъ, насмѣваній, оплевань, побоевъ.

По такихъ тортурахъ, ледво живыхъ завезли на тяжкіи мученія до Талергофу въ Стиріи.

Михаилъ зналъ, що его тая пытка не омине, но онъ холоднокровно ожидалъ своей участи: „Якъ всѣмъ такъ и мѣ, я не лучшій отъ нашего душпастыря.” Одно его болѣло, — що прійдеся оставити въ военную бурю любимую жену и дволѣтного сынка.

Красивая, чорноброва, молоденька жена Михаила, Анна, была правдивымъ ангеломъ для мужа. Она сама грамотна ревно русска патріотка съ прекраснымъ сопрановымъ голосомъ, выступала на представленіяхъ въ читальни. Прекрасна она была коли выступала въ своемъ народномъ строю. Коли съ подъ народной гуньки, или сердачка вышло слово или голосъ. Чужій чоловѣкъ, присутный на представленію не хотѣлъ вѣрити, що то проста сельска женщина спѣвае, чи говорить.

Но не только на представленіяхъ или на гостинѣ она така была. Въ дома, у ней не почуешь проклятія, не почуешь нарѣкань, нѣжно отзывалась до мужа, до своего сынка, тихонька при працѣ, а въ свободной хвилѣ читае съ мужемъ газету. Читаютъ смѣшне, — они смѣются, а читаютъ сумне, про кривду народа — часто поплачутъ.

Анна видить въ своимъ человѣку друга, она его убожаеть за его любовь и доброту. Михаилъ радуеся своего женого, що она така славна — одныхъ мыслей съ нимъ. Милое тое гнѣздочко где Богъ пребывае, где любовь и спокой, но отъ, прійшовъ врагъ розогнати то, що было милымъ для людей и що отъ тысячилѣтія пахло стариною русскости.

Цѣсари и панове выповѣли братямъ сербамъ войну, а насъ бѣдныхъ карпатороссовъ — лемковъ, сочувствуючихъ брату сербови потягли въ кайданы подъ шибеницѣ….. Пропало, нѣтъ обороны, нѣтъ права. Пушки ревѣли для панской и цѣсарской славы, пулеметы грохотали, — враги несли страшну пожогу войны а всюды где прійшли, спрашивали впередъ за русскими лемками, ибо они держалися больше всѣхъ своей нацiональной идеи и церкви, и будучи вѣрными сынами Матери Руси, вразъ съ проводниками—пастырями загнали ихъ въ тюрьмы, а родины ихъ отдали подъ надзоръ полицiи, часто евреевъ, которы выскользнувшись перекупнымъ способомъ отъ службы на фронтѣ, сполняли службу доносчиковъ середъ русскихъ лемковъ.

Пробудившись рано, Михаилъ помолився щиро, вздохнулъ тяженько до Бога поручаючи свое милое спокойное гнѣздочко Ему може на вѣки….. Бо-жъ война — безправіе, судьба неопредѣленная лучша смерть, — бо уже не зобачишь кривды своихъ дѣтей, ани народа — и станешь передъ Судіею справедливымъ а и милосерднымъ. Если у тебе была вѣра глубока — почитаніе Его закона, — любовь къ ближнему. Онъ тобѣ проститъ твой грѣхъ, но иначе предъ судіею военнымъ, — хотяй бы ты быль ангеломъ и самымъ Христомъ, если ты обстаешь за кривду брата, если ты хочешь называтися русскимъ, если ты выступаешь противъ тыранскихъ державныхъ законовъ — тобѣ мученія и смерть. Лекше розбойнику, грабителю — всякому другому преступнику на судѣ и въ тюрьмѣ, чѣмъ русскому патріоту достатись тамъ во время войны.

Кто же былъ на нашой Прикарпатской Руси во время войны, кто не видѣлъ тѣхъ ужасовъ собственными очима, кто не поѣлся моремъ слезь истекающихъ съ безборонной груди бѣдныхъ, нагихъ, голодныхъ, нашихъ горцевь, чи то русскихъ лемковъ, чи утророссовъ, кто не бачилъ кайданъ, штыковъ, розяренныхъ жандармовь и постовъ, кто не слышпалъ рыданій женъ, дѣтей якъ на ихъ очахъ сковали ихъ невинныхъ мужей, сыновъ, за то только, що они любили свой народъ, просвѣщалися, — кто не видѣлъ якъ войска мадьярскіи палили села нашихъ бѣдныхъ горцевъ на пограничу, не позваляючи ни скота, ни хлѣба, ни лашка, съ господарства взяти — якъ бѣдны, обдерты жены, старцѣ, опухли съ голоду дѣти, розбѣглись по лѣсахъ, дивлячися съ отчаяніемъ на горѣючіи села, — якъ кормились замерзлыми голубинками и квасницей по лѣсахъ, — а позже по спаленискахъ гребли за слаленою бандуркою, котору змочену слезами горья и отчаянія проглотували..... той не знае що война, той не пойме кто ему врагь, тому нiякіи газеты, ни описы, ни образы не суть въ можности представити страшной пожоги военной.....

Выйшолъ Михаилъ на зарынокъ своего хозяйства и здыбалъ то, чого ся сподѣвалъ. Двохъ жандармовъ и чотыри жолнѣры привитали его словами — „а то часъ и на тебе москалю, отвирай хату.” Ввойшли, зробили ревизію, — знайшли книжечки Качковского, газету „Лемка,” — забрали все, сковали Михаила и „напшудъ маршъ”. Анна увидѣвши, що настала рѣшаюча хвиля розлуки, зразу дивилася на все якъ збожеволѣла, — закаменѣла — а коли Михаила сковали, — впала въ обморокъ и мовъ мертва упала на землю. Сусѣды збѣглись почали ей натирати зимною водою, зачѣмъ привели ей до памяти, Михайло скованый, на половину безпритомный, былъ уже далеко за своимъ хуторомъ. Анна не понимала, що съ нею творится — она памятала только посдѣдны слова дорогого Михаила якъ его ковали: „Прости мнѣ Анно все — Богъ съ тобою и мое сердце, ты мой досмертный другь….. ” Больше мучители не соизволили ани слова сказати.

Въ безмолвіи тащили жолнѣры скованого Михаила въ незнаную даль..... Онъ не понималъ себе. Безграничный жаль и тоска за Анною и дитиною роздирали сердце, томили и убивали чувства, заливали кровью мозгъ, вытискали слези съ опухлыхъ очей, которы видѣли предъ собою только ночь—ночь невѣдомой судьбы его и его любимого родинного гнѣзда. Онъ шелъ въ край чужій, ворожій, въ край войны и мученія. Онъ думалъ лишъ о своей судьбѣ, та о минувшемъ счастью. Тяжко ему пришлось побратися съ красавицею Анною, о ню добивалися молодцѣ богатшіи отъ него, но она полюбивши Михаила хотяй бѣдного, не смотрѣла за богатыми. Честнота и доброта побѣдила, — она стала его женою. Три роки щастливого мирного, милого житья проминули, — далъ имъ Богъ сынка, совсемъ похожого на Михаила, а тое еще больше роспламенило любовь Анны до своего мужа, которого она безгранично любила.

Прожиты щасливыи хвили, ставали Михаилови теперь передъ очи. Онъ видитъ свои волики, якъ они голосилися ему, когда онъ ихъ иде кормити, ему привиджуеся его полечко, якъ онъ стае до сѣйбы, трикратно крестится — помолится „Боже допомагай” и розмѣтуе зернышко Богу въ руки. Волики ходячи волочатъ земличку — пташки спѣваютъ — весело, — шумно, — жадна свѣтова злоба не заколочуе спокоя его души. Сталъ на полудне, отпрягъ волы, подалъ имъ коничу и сѣчки, самъ сѣлъ добывае съ „танистры” мериндю и споживае; а ту нова радость: — бѣжитъ его Анна съ дитяткомъ….. „Такъ намъ за тобовъ цне ся — каже Анна — што сме ту мусѣли прити.” Анна принесла еще горня пареного молока, сыра и колачикъ, що оногдай Ванцьови на ярмарку купила.

Внезапно якась сила задержуе его. Якъ чорна хмара, мысль настоящого положеня, перерывае ему милы мечтанія, прошедшого и невозвратного щастья. — „Москаль — напшудъ,” и Михаилъ почувствовалъ ударь кольбою въ плечи. Больно — ахъ больно! Въ груди стискае серце неутомимая боль, — ребра болятъ отъ ударенья кольбою, мозокъ покрыла хмара невѣдомой чорной будущности. — Съ сердця выдерто нѣжныи чувства любви къ женѣ, ребенку и народу.

Гонятъ впередъ — но куда?..... Новый чорныи мысли загладили его самосознаніе и онъ въ отчаяніи послушный военному абсолютизму иде впередъ.

Стали передъ дверьми тюрьмы повѣтового мѣста. Толпа любопытного народа хоче видѣти великого преступника.

— Кто то такій? — „москаль?” — заревѣли жиденята а за ними вся батярня жившая и кормившаяся трудомъ и хлѣбомъ того хлѣбороба. — „Москаль” — повторили „бій а бій го,” и градъ каменей посыпался на Михаила. Где-кто плювалъ на него, — где-кто копнулъ.

То было першое „привитаніе” безборонного, обдертого съ права, русского мужика передъ его страданіемъ. Отворилась брама тюрьмы; новый образъ пекла отслонился, — чотырохъ жолнѣровъ вартуе двери келѣѣ, въ которой чути отъ часу до часу стоны. Отвираютъ двери передь Михайломъ и ударомъ кулака впыхаютъ его въ середину, по чѣмъ замыкаютъ двери.

Келія въ котору войшолъ Михаилъ была уже набита такими самыми преступниками якь онъ. Были тамъ русскіи хлопы, панове, священники адвокаты, докторы — всѣхъ 35 человѣкъ, которыи не хотѣли выречись имени русскій или русинъ — а которы просвѣщали и освѣдомляли народъ, що онъ не есть никѣмъ другимъ только исконы русскимъ народомъ, якимъ отъ дѣда прадѣда его называли и якими онъ самъ себе называлъ. За тое и только за тое, вязнено—мучено, мордувати и вѣшано ихъ.

Въ коротцѣ позналь Михаилъ его товариство и наколи братья недолѣ потѣшили его — онъ успокоился и принялъ на себе бремя дальшихъ страданій спокойно. Въ келіи не было ни лавки, ни стола — сѣсти не было где, бо обитель тая была призначена только на тымчасове придержанiе политичныхъ вязней.

За 24 годинъ, о першой годинѣ въ ночи отворилися двери, и войшовшій въ келію войсковый, завѣдомилъ увязненыхъ, що за 15 минуть маютъ быти всѣ готовы до вымаршу. Михаилъ не малъ съ собою ничого, быль готовъ! 24 годинъ, ни хлѣба, ни воды никто не подалъ и никто съ увязненныхь не ѣлъ, — но и голоду никто не отчувалъ. Просили о воду, получали короткiй отвѣтъ: „смолы горонцей здрайцомъ ойчизни.”

Выведено вязней. Ночь была холодная и дощъ падалъ. Поуставляно ихъ въ чворки — причемъ не обошлось безь штурханцей и ругань. Завели ихъ на желѣзнодорожную стацію — где мимо ночи ожидала ихъ толпа народа, щобы сполнити свой „долгъ” въ честь Австріи. Наблизился поѣздъ съ возами товаровыми (40 людей або 6 коней. На каждомъ съ тыхъ было написано „Здрайцы ойчизны” и „Фатерландъ верратеръ.”

Въ поѣздѣ томъ ѣхало уже множество такихъ самыхъ „преступниковъ” русскихъ людей, съ цѣлого Прикарпатья, тамъ заладовано и тѣхъ 35 человѣкъ, а съ ними и Михаила.

Голодъ и холодъ томилъ мучениковъ, но легче имъ было въ своимъ добраномъ обществѣ, где были люде одной мысли, одного духа и одной горькой судьбы. Ночь переѣхали спокойно, никто не спалъ, бо не было где. За тое коли насталъ день, уже ожидали нещастныхъ новыи пытки. Толпы народа, самыхъ найгоршихъ дармоѣдовъ, ждали майже на каждой стаціи на такій поѣздъ назнаменанный подписью: „Здрайцы ойчизны” обмѣтовали каменями, безчестили нашихъ патріотовъ, влазили во время стойки поѣзда до возовъ, били безборонныхъ людей до крови. Понеже въ часѣ войны въ то время, курсовали переважно только войсковыи поѣзда, а туры такихъ поѣздовъ якъ нашъ не были опредѣлены, тожъ и нашіи страдальцы пока середъ такихъ мученій доѣхали до границѣ Моравы, — забираючи по дорозѣ численны толпы вязненныхъ русскихъ патріотовъ, — мусѣли перебыти 7 округлыхъ дней и ночей о голодѣ, холодѣ въ тяжкихъ пыткахъ. Добрались остаточно до генеральной памятной тюрьмы въ Вадовицѣ, где ихъ скомпановано съ львовскими „фератерами” и тамъ середь такихъ самыхъ обстоятельствъ пересидѣли другихъ 7 дней. Насталь день дальшой поневѣрки, — дальшой незнаной дороги. Тіи самы демонстрацiи и побойки присутствовали нашимъ патріотамъ. Но скоро поѣздъ перебилъ границю Галичины, обстоятельства змѣнились. Моравяне и Чехи страдающіи подъ игомъ мачохи славянъ Австріи, сочувствовали страдальцамъ нашимъ, никто ихъ не ругалъ, не мучилъ, — стало немножко легче. Подали хлѣба и воды добрыи люде. За два дни были уже въ Вѣдни где съ милосердія поѣздъ Червоного Креста подалъ имъ чаю и булокъ безъ вѣдомости властей войсковыхъ, бо была то ночь. По полуночи рушили дальше черезъ Семерингъ до Грацу, въ Стиріи, а съ Грацу до мѣстця заточенія — Талергофа, где нашь русскій народъ оставилъ только жертвъ! Въ Талергофѣ въ то время было уже около 8 тысячъ вязней. Но не всѣ они были вязнями политичными. Многіи съ нихъ были переселены изъ тюрьмъ за преступленіе не политического характера, — бо были тамъ и преступники изъ Бригидокъ — и всяка збродь свѣтова. До нихъ прилучено всѣхъ нашихъ патріотовъ при чемъ они не пользовались тѣми льготами, якъ звычайны преступники. Кто приходилъ въ адъ Талергофа, долженъ былъ зразу перейти кварантану въ лошадиной стайнѣ, на гноѣ середъ хмарь насѣкомыхъ въ страсѣ и трепетѣ передъ постами, которы мовъ собаки стерегли стайню, щобы кто не бѣжалъ. Ѣсти давали рано зупу съ недовареной логазы, или кукурудзы, а вечеръ чай безъ цукру и хлѣба. А позаякъ не давали начиня ни ложокъ, то рѣдко кто и тымъ поживился. Въ такихь твердыхъ обстоятельствахъ до жизни, гнали до тяжкихь роботъ, съ начала священниковъ и мірскую интеллигенцiю, а позже и русскихъ мужиковъ. Послѣ двотыждневой кварантаны переселяли вязней по собственному усмотрѣнію, въ въ два еще лучшiи пекла а то: въ „гангеры” или до кельтовъ. „Гангеры” то были величезны забудованья, въ которыхъ помѣщались во время спокоя аэропланы, а которы въ часы военны были сторожены и до ннхъ замыкано нашихъ патріотовъ. Въ одномъ такомъ „гангарѣ”, было помѣщено звижъ 2,000 человѣкъ. Народъ тамъ страдалъ найтяжше, ни постелѣ, ни бѣля, ни хлѣба одинъ при другомъ якъ селедцѣ чи стоячи, чи лежачи, съ нужды, вошей, голоду, наготы, нечистоты, болѣзней, — середъ роздираючого найтвердшому человѣку сердце — плачу, стоновъ. Умирали, умирали безъ попеченія лѣкаря, лѣкарства, родныхъ, друзей….. оставляя за собою тяжелыи страданія и слезы на Божій судъ мучителямъ, поглотившимъ ихъ жизнь.

Страшно было дивитись на тѣхъ нуждарей, на полунагихъ высохлихъ, босыхь, жаждущихъ кусника хлѣба, жаждущихъ воды, но страшнѣйше было видѣти и прислуховатися зойку мучениковъ, когда вдерлись подъ якимъ будь предлогомъ розярены жолнѣры и безъ пощады, кого подыбали били кольбами, проколювали штыками, розбивали головы, ломали ребра а всего больше во время пятнистого тифа, холеры или дезинтеріи, где той народъ численно безъ опѣки болѣлъ, тогды добивали жертвы безмилосердно ординансы. Въ такій адъ достался и нашъ Михаилъ. Заболѣлъ дезинтеріею, онъ былъ надъ берегомъ гроба, который майже каждого дня поглощалъ до 40 жертвъ.

Коли Михаила забрали и Анна прійшла до памяти, тогда рѣшила она за все въ свѣтѣ спасати своего друга. На другій день зладила „мериндю” и поспѣшно пошла въ тюрьму, до которой она прійшла уже поздно. Михаила забрали, — лишились только за нимъ слезы по дорозѣ — и жаль вь сердци Анны розбившій ей чувства до тла. Сѣла передъ дверьми тюрьмы плачучи. Кто то спросилъ ю, чего она плаче и жде, а по одержаномъ отвѣтѣ сказалъ: ,,ѣць стондъ пречъ якъ нье хцешъ и ти за нѣмъ пуйсьць. ”

Ой пошла бы, пошла, если бы не маленькій Ванцьо который осталъ бы ся круглымъ сиротою…..

Съ заплакаными очима вертала бѣдна Анна до дому. Здавалось ей, що не пережіе горья своего, — она рѣшила положити руку на свою жизнь, но мысль о Ванцью и Михаилѣ, которыхъ бы оставила сиротами розбили ей и тую думку. Не долго было до вечера, якъ Анна съ тяжкою тоскою вернула до свого Ванця, до свого осироченого дому.

Такъ проходили дни за днями, война, що разъ больше розгорѣвалась, село ихъ было обсаджене войсками, по хатахъ повно австрійскихъ жолнѣровъ, на поли коней, арматъ, бо русскіи войска надближалися уже до Сянока. Анна ходила якъ полумертва, спрашивала у жолнѣровъ, чи не знаютъ, що о арештованныхъ, а коли обясняла за що ей Михаила забрано въ тюрьму, то каждый австріецъ-патріота отвѣчалъ ей, що такъ всѣ арестованы, якъ и Михаилъ, будутъ повѣшены за здраду Австріи. Здрады той Анна не могла досмотрѣти — „та чейже-жь за читанье газеты и книжочокъ Качковского, дозволеныхъ державою печатати, не повѣсятъ мого мужа” — отвѣчала. Но на тое молчалъ каждый, знаючи военное безправіе.

Тымчасомъ русскіи войска надблизились уже до села гонячи передъ собою австрiйцевъ, переважно мадьяръ до угорской границѣ.

Настала тяжка хвиля. Мадьяре видячи що не устоятъ въ борьбѣ съ русскими, цофались безъ ладу, а щобы русскіи не мали где пріютитись въ горахъ, палили села по очереди съ всѣмъ достояніемъ, т. е., худобою и хлѣбомъ, выганяючи безборонныхъ лемковъ въ лѣсы. Такъ пало жертвою огня и село Анны, а въ немъ и ей хата. Анна ледво спасла жизнь свою и Ванцья, взявши хлопчину на руки, ушла въ лѣсъ безъ кавалка хлѣба, въ одной одежи. Съ слезами на очахъ, въ отчаяніи призиралась страшному огню, въ которомъ на оденъ разъ стояла цѣла Лемковщина. Роздирающій серце плачь, зойкъ народа, рыкъ горѣющихъ коровъ, коней, трескъ огня, арматъ, свистъ куль, безладный отворотъ мадьяръ, — то чиста, адская музыка, — котора наполнила спокойный воздухъ страны. Въ горѣюче село войшли русскіи войска, имъ удалося спасти отъ огня еще 10 хатъ съ цѣлого великого села, въ томъ числѣ была и хата родичей Анны, и до ней вернулись они и взяли съ собою свою доньку съ Ванъцомъ, — благодарячи Бога и добрыхъ рускихъ солдатъ, що уратовали бодай дахъ надъ головою, хотяй хата была пуста, бо мадьяре, удираючи, забрали съ собою весь хлѣбъ, одежъ, а худобу загнали передъ себе.

Що-жъ робити, коли таке горе постигло цѣлый бѣдный лемковскій народъ за его щиру вѣру въ Бога и за любовь къ Руси, тажъ то не престулленіе и Богъ видитъ кривду нашу, — оповѣдали собѣ нещастныи погорѣлцы коли уже русскіи войска на добре засѣли въ нашихъ горахъ.

Анна не дбала про ничъ, — она не плакала ани за „хижою” що сгорѣла, ани за воликами, що мадьяре забрали, — ани за хлѣбомъ, що сгорѣлъ, очи ей ледво, ледво коли зайшли слезою, за то ставали въ столпъ или смотрѣли въ безконечную даль-далеко, далеко за дорогимъ другомъ, которого стратила. Хотяй русскіи солдаты узнавши о цѣлой трагедіи арестованыхъ нашихъ патріотовъ, потѣшали ей, що ихъ войска освободять заключенныхъ въ тюрьмахъ невинныхъ братей-лемковъ, — она принимала тое потѣшеніе безнадѣйно, въ груди томила ей неутолимая боль утраченого невозвратного щасту, и хотяй русскіи войска обильно заосмотрѣли погорѣлъцевъ въ хлѣбъ, поживу, одѣжъ, — тое однакъ не помогло Аннѣ, не порадовало, она гдядала своего друга — она хотѣла бодай вѣсточку отъ него мати, чи онъ жіе, чи онъ здоровъ.

Такъ проминуло сѣмъ мѣсяцей въ тяжкомъ горью и ожиданью.

Въ мѣсяцѣ маю 1915, щастье военное змѣнилось въ некорысть русскихъ войскъ. Подъ наподомъ нѣмцевъ подъ Горлицами, русскiи принуждены были до отвороту — опустили и село Анны — народъ съ цѣлой Лемковщины съ боязни передъ наступающими австрійцами громадно опущалъ свои спалены гнѣзда, бо якъ оповѣдали повертаючіи, австрійскiи войска безпощадно катували лемковъ по одворотѣ русскихъ войскъ. Съ села Анны многіи люде ушли на востокъ съ русскимъ войсками, не маючи ни хлѣба, ни скота, ни хаты. Другого выходу не было. Но Анна осталась при родинѣ. Коли австрійскіи войска войшли въ село, — видъ згарищъ, нужды, плачу, безхлѣбья не дозволилъ имъ безборонныхъ, обдертыхъ съ хлѣба и майна лемковъ катовати, тѣмъ больше, що въ село войшли полки галицкіи и росквартировались на короткій часъ.

Середь жолнѣровъ узнали люде сусѣдного человѣка, который быль взятый до войска съ началомъ войны — Афтанаса Шолтыса. Той Афтанасъ Шолтысъ служилъ въ Грацу, а яко постъ, быль двократно высланъ въ Талергофъ пильновати вязней. Тамъ онъ позналъ Михаила съ его сусѣдного села, который яко реконвалесцентъ лежалъ въ шпитальномъ бараку. Поздоровились, побесѣдовали сдалека щобы то не впало въ око шпитальной службѣ — при чемъ Афтанасъ обѣцялъ Михаилови, що возме отъ него листъ до жены Анны, и якимъ способомъ передаетъ ей. Такъ Михаилъ зладилъ письмо обширное до своей жены и за два дни — коли Афтанасъ сновь прійшолъ до бараку больныхъ, Михаилъ вручилъ ему листъ, щобы онъ якимъ нибудь способомъ передалъ его женѣ.

Якъ разъ той Афтанасъ быль откомендированый въ походъ до Галичины, и зайшолъ ажъ до села въ которомъ жила Анна. Отнайшовши ей, далъ ей письмо отъ мужа. Она не хотѣла съ радости увѣрити словамъ Афтанаса що ей Михаилъ еще живъ. Дрожащими руками середь обильныхъ слезъ отворила она письмо, а коли зобачила першіи слова: „Люба моя жено и Ваньку милый” — она притисла паперъ до грудей, сѣла на лавку и тяженько заридала: „Онъ — ой — то онъ, — его рука писала тоты слова, которы онъ кождого дня до мя щебеталъ”….. Не могучи больше слова промовити съ радости и жалю и боязни — бо не знала о чомъ онъ пише.

„Цитъ но цить Аньцо, прочитай письмо чѣмъ скоре, што ся зъ нимъ водить” — просила ей мати Фенна. Анна отворила заплаканныи очи, открыла листъ, и читала голосно:

„Што-жъ тѣ моя Анъцичко доброго напишу? Далъ мѣ Господь тяжкій крестъ — но Онъ ищи тяжшій нюсъ на Голгофту — та я за Нимъ иду — но ужъ такъ ослабъ, што не могу дале ити, а подтримати не есть кому. Якъ емъ оставилъ васъ мои сиротки и мои горы, мою Лемковщину, ищимъ одной хвили не малъ спокойной, щасливой, брезъ васъ. Тяженько вороги брезъ дорогу поневѣряли насъ, били и голодували насъ, а кедесме ужъ гевъ пришли, такъ насъ до коньской стайни завели, а людей ту вшелякихъ якъ маку, а вшитко ободране и голодне, плаче и я зъ ними. Пакъ мя загнали до „гангарѣвъ” где зо два тисячи насъ было, ту тѣжъ народъ босый, голый, голодный, якъ селедцы оденъ при другимъ, безъ ѣдла, бо лемъ разъ на денъ ѣсти давали, и то жупу зъ сушеной рѣпы по хохли, ба и за то вояци по головѣ били. Зъ оттамаль насъ гнали до роботы — што ме бельки на бараки носили на плечахъ, а барзъ зима хляпава была, боганъчи мѣ ся подерли, томъ лемъ лашомъ ноги позакручалъ и такъ роботу тяжку сполнялъ. Быль гидъ великій а жемъ лемъ одну сорочку малъ, то мѣ ся подерла, томъ ходилъ лемъ въ гунчатку, калапъ мѣ вкрали, томъ зъ паперя шапку носилъ бо ту досъ люда такъ ходитъ зъ бѣды и о то никто не дба, лемъ абы живъ и даколи повернувъ до свого краю.

Зъ великого голоду и поневѣрки почалъ людъ хворати на дезинтерію и я захворалъ — а жемъ ужъ быль надъ ямомъ, та ня взяли до такого цельту, што веля цвинтаря зъ одкаль ужъ вшитки на тамтомъ свѣтъ ишли — и я думалъ што Богу духа отдамъ, та не буду ся мучилъ веце. Напризералъ я ся ту великому смуткови, каждого дня ховали по четердесятъ и веце народа, а кедъ команда дозваляла то ишли наши священники ховати, а якъ краснѣ спѣвали зъ нашима студентами русскима, котрыхъ гевъ до тысяча сидитъ, якъ они жалосно спѣвали, ажъ ся сердце крае, хоцъ ихъ провадило по десять вояковъ на цвинтаръ, то они таки по два разы на денъ приходили, бѣдны, босы, обдерты сами, штобы остатну прислугу отдати русскому хлопу, и того лемъ ня ту тѣшило и серце розобрало, бо барзъ велику мамъ тяготу за тобовъ, мой ангеличку, моя дорога Анцѣчко и за моимъ Ванцьомъ, што може го ужъ не буду бачилъ.” Ту Анна розрыдалася на голосъ и всѣ слухавшіи листу за нею. За хвилю очутившися, вздохнула глубоко, звернула свои чорны заплаканы очи на письмо и читала дальше:

„Далъ мѣ Богъ штомъ подужалъ и засъ на векшу муку забрали. Вернулъ ся засъ до пекла на гангарахъ. О Боже мой….. я не годенъ того писати што ту было и што ищи есть, бо кедъ бы того писмо дагде зѣмали, то и я и тотъ што го бере, дыхцомъ бы ся на шибеницу достали. Гевъ сто разъ планнѣйше якъ въ томъ адѣ, што св. писмо описуе, барзъ русскій народъ мордуютъ гевъ….. Пѣшолъ я засъ до роботы, до тяженькой, а всюды зъ вояками, што кедъ бысъ подъ тягаромъ сконалъ, якъ быдля то тѣ ищи штикомъ доправлятъ а отпочати не дадутъ, ани водички не дадутъ напитися. Пришла засъ въ мѣсяцу грудню нова хворота — холера — досъ люда померло. За ньовъ пришолъ чорный тифусъ, который до мѣсяца веце чимъ полтора тысяча забралъ, а што калѣкъ натворилъ? На тоту хворость и я занепалъ и не знамъ ци 12 ци 14 днѣвъ, якъ я барзъ ся не памяталъ. Пакъ веля розказу загнали насъ до купелѣ. Я ищи не былъ здравъ, ани на ногахъ не могъ ся устояти, анимъ одежи не малъ, бо шитко спалили, и тото гуньча штомъ остатне малъ, а же былъ снѣгъ и великій морозъ, томъ ся зъ причи стащилъ и взялъ на голеньке тѣло лахъ червоный, тай босый пѣшовъ по снѣзѣ зо вшиткима до купелѣ, а отъ бараку до купелѣ было такъ, якъ отъ насъ до поповской дебры — добрый кавалъ ходу. Въ купелѣ загнали насъ до зимного басейну а пакъ засъ до зимного бараку, брезъ снѣгъ, наго, лемъ въ тѣмъ лаху. Я ся росхворѣвъ барже, кашламъ и кольки колютъ, а найбарже въ тѣмъ боцѣ што мѣ воякъ ребро зломавъ, кедъ емъ сой пѣшовъ воды зачерпнути зъ керницы. Ту ѣсти планно даютъ, кождый хворый фасуе пугарикъ молока на денъ и кусьцѣцько хлѣба, — але суть таки ординансы при хворыхь, што за розбойництво и крадѣжъ въ криминалахъ сидѣли, та они хворыхъ обдераютъ зо шыткого кедъ лемъ чуютъ што будутъ гмерали, а молоко сами выпивають а якъ бысъ ся опомнувъ о молоко свое, то тя такъ зобютъ, што до рана ужесъ небощикъ. Анничко моя миленька, Боженькомъ тѣ ся кну, што нагонькій лежу на моей причи, но мамъ ни сороченяте лемъ тоть лахъ смертный, што ся нимъ прикрывамъ, но душечку ищи въ грѣшномъ тѣлѣ чую и при памяти емъ, и якемъ тѣ ся заклялъ на мою наготу, такъ тѣ ся кну, што тѣ теперь правду пишу, аджѣкъ послухай, якъ буду жилъ и ся зъ тобовъ и зъ Ванцьомъ на моей земличцѣ зойду, то и тебе и Ваньця выховамъ, якъ Богъ приказалъ, и св. вѣра диктуе, абы и Богу и людомъ было мило и краснѣ — што Боже допоможъ. Але кедъ бы ся Богу подабало мене забрати и ту мои кости зложити, въ чужомъ краю, такъ тѣ пишу остатне слово мое и мою волю, того же ся тримай. Вшитко што мое буде Боске а твое и Ванця, ци то земличка, ци то хижа, ци то одежа, ци збруя, ци скотъ. Но веце мѣ ся росходитъ о вашъ спокой, абысте не зазнали того, што я зазнавалъ, а кедъ ужъ намъ ту шыткимъ такъ Богъ далъ, што ся гевъ мучиме за вѣру и народъ, то треба тѣ и всему народови русскому знати, што то не за дармо и если бы сте отъ свого имени русского отступили, за тоты тяженькiи муки, што намъ на Лемковщинѣ вороженьки наносили, то мы шытки гевъ, што зъ голоду конаме, прокляли бысме васъ на вѣки. Няй же зна и Ванько, што онъ зъ дѣда прадѣда Руснакъ-Лемко и такимъ до смерти ма быти и шытокь нашъ народъ, бо сме ся такима вродили, и такима русскима лемками маме остати и такима умерати, и тото русске мено мате варувати передъ ворогами, штобы его намъ не отобрали, хоцъ бысте такъ ся мучити мали, якъ мы гевъ ся мучиме за не. Тото сой барже памятай якъ тоту мою першу волю. Кедъ бымъ ищи живъ а малъ оказію, то тѣ подамъ брезъ дакого про себе вѣстку даяку, кедъ бымъ ту померъ, то просте Бога за мновъ, и не забудте того, кто васъ любилъ и шанувалъ и за вѣру та за русскій народъ свою голову межи ворогами положилъ. А теперь тя краснѣ и сердечнѣ поздравлямъ зъ Ванькомъ и маму и сусѣдовъ, а Пану Богу отдаю и рукомъ благословлю. МИХАИЛЪ БЕРЕЖНЫЙ.”

Долго зрошала Анна той листъ слезами, занимъ завила его въ хустиня и сховала подъ грудь. Довѣдалася бѣдненька о судьбѣ своего милого друга, — ничь ей не потѣшило, хиба тое, що еще жилъ. Ожидала отъ него еще якой вѣстки, якъ обѣцялъ, бо съ Талергофу отъ часу до часу приходили картки, то листы до краю отъ нашихъ мучениковъ и хотяй были немилосердно поперемазованы властями войсковыми, все таки ознаймляли о жизни мученика-талергофца. Отъ Михаила жена не получила письма ани разу — ей тое непокоило, она предчувала щось недоброго, — ей ся здавало, що всѣ таятъ пердъ нею якоесь горе, о которомъ знаютъ съ Талергофу а ей не хотятъ оповѣсти. Она ходила съ села до села где приходили письма съ Талергофу и пытала чи не пишутъ що о ей Михаилѣ, — но всюда ей отвѣчали, що нѣть.

Такъ ждала довго и довго ходила сумна, мовъ мертва и робота ей не ишла, уходила отъ людей, думала и думала а коли пошла въ лѣсъ, будьто за рѣщомъ, тамъ дала волю своей страпленой душѣ, зарыдала на всю грудь, выплакала потоки слезъ горя и полумертва — полупритомна вертала до дому. Она полюбила тое мѣстце плачу где ей никто не перешкаджалъ, и для того часто тамъ заходила и плакала — но люде звернули на тое увагу и заказали ей тамъ ходити,— боячись, щобы въ отчаяніи не пополнила якого зла на собѣ, — но то еще горьше повліяло на ей смутокъ, она тратила память, не могла робити, не хотѣла ѣсти. Почала Михаила глядати по стайнѣ, на подѣ, кликала его во снѣ — словомъ захованіеся ей было нехибнымъ знакомь съумашесвтія. На ню уважали, хотяй никому ничъ злого не дѣлала, бо въ загалѣ уникала людей, любила самотность, а понеже за нею ходили, то ей еще горше роздражняло, бо она хотѣла быти сама, щобы ей никто не перерывалъ думки о Михаилѣ.

Такъ проходили дни за днями, мѣсяцы за мѣсяцями, доки не наспѣлъ 1917 годъ. Въ томъ году въ мѣсяци маю вертали до дому талергофцы по такъ званой ,,перлюстрацiи ” — перлюстрацiя тая выказала, що на пару тысячъ увязненыхъ мучениковъ, нашлось всего трехъ людей, и то не русской народности, которымъ доказано шпіонство въ некорысти Австріи. Ихь взято подъ строгшій надзоръ а нашихъ мучениковъ пересидѣвшихъ 3 лѣта вь жестокой тюрьмѣ безвинно, по большей части отослано до дому а другихъ конфиновано до Вѣдня. Сотки они за 2 мѣсяцѣ такожъ повернули.

Вѣстъ о освобожденю нашихъ мучениковъ съ Талергофа прійшла и до села Анны. Написалъ уже о пріѣздѣ и священникъ той парохіи и дякъ и начальникъ и склепаръ, бо всѣ они разомъ съ Михаиломъ были тамъ вязнены. Радость запановала въ сердцахъ сродниковъ и друзей по причинѣ поворота, дорогихъ лицъ для которыхъ не было найменьшой надѣѣ выходу. И бѣдна Анна ожидала повороту своего друга, хотяй вѣстки отъ него не мала жадной. Пріѣздъ священника и его дружины былъ назначенный на день 6-го мая. Много народа выйшло на зустрѣчъ своимъ отцамъ — и бѣдна Анна взявши за ручки Ванцья, выйшла на супротивъ Михаила…

Тяжко описати тую хвилю, коли ставъ одноконный возниця жидовскій съ страдальцами на граници села, где толпа народа съ громкимъ плачомъ витала пастарья и его дружину, жадне перо не въ состояніи отдати на паперъ тѣхъ нѣжныхъ словъ, плачу и жалю и радости бѣдныхъ опущенныхъ черезъ часъ военный безборонныхъ русскихъ лемковъ, якъ они падали на землю, цѣловали ноги страдальцевъ за вѣру и народъ. Но кто взглянулъ въ сторону, где здалека отъ толпы стояла молоденька чорноброва невѣста съ хлопчикомъ, той зобачилъ еще страшнѣйшій образъ жертвы военной въ горахъ Карпатахъ — еще большу мученицу, страдалицу, которой война забрала все достояніе, и роздерла въ дребезги прекрасну обдарену найшляхотнѣйшими чувствами душу. Тамъ стояла съ роспущенными косами въ подертой сорочцѣ, боса, съ выхудлымъ напянованымъ скорбью лицомъ, запавшими чорными очима, стиснеными до плачу губами, молода, еще недавно прекрасна жена Михаила Бережнаго — Анна..... Она не знала за чѣмъ дальше глядати, она не знала о що нытатися. Ей Михаила не было. Скаменѣвши стояла безмолвна..... пропало все..... ей щастья нема въ дружинѣ страдальцевъ съ Талергофа. А може онъ еще пріѣде? Може его взяли на конфинацію?..... Може еще спасется.....? Не знати..... Пытатись трудно. Если отвѣтятъ, що уже не жіе — куда дѣюсь? Где наберу силъ до дальшихъ мученій? Ихъ уже въ груди нема!

Коли народъ успокоился, священникъ поднесъ посивѣлую въ тюрьмѣ голову, звернулъ заплаканы съ жалю и радости очи до своихъ парохіянъ, горячими словами поблагодарилъ за ихъ любовь и привязанность, коротко розсказалъ о минувшихъ страданіяхъ и на конецъ сказалъ: „Вертаемъ до васъ дорогіи братья, вертаемъ на славну прекрасну Лемковщину, може Господь позволитъ на той земли где мы родились, зложити свои грѣшны кости, середъ нашихъ вѣрныхъ Богу предковъ, но — не всѣ вертаемъ! Каты выдерли съ помежи насъ найдорожшого намъ брата Михаила Бережного, — тяжка тюремна робота, болѣзни, побои жолнѣровъ отняли ему жизнь, — онъ заболѣлъ послѣ пятнистого тифа воспаленіемъ легкихъ, позднѣйше навязались сухоты и скончалъ свое страданіе сей мученикъ на причѣ, безъ жмытка соломы, на твердой дошцѣ, совершенно нагій, покрытый только червоною шмагою, котора служила ему за одиноку одѣжъ за время осмомѣсячной болѣзни. Въ сентябрѣ, 1915 года достойно похоронили мы его замученое тѣло, вручили чисту душу Богу, где ему лучше чѣмъ намъ ту..... ”. Ту бесѣда перервалась, бо люде заридавши за Михаиломъ поспѣшили спасати бѣдную его жену, вдову, котора по сказаныхъ словахъ душпастыря, упала мертва на землю. Тѣмъ разомъ долго ей чутили. Слабоньке тѣло не хотѣлось поддати жизни — душа не хотѣла свѣтла солнца больше видѣти. Но удалось дочутити страдалицу. Безъ чувствъ и памяти забрали люде на руки, посадили на возокъ которымъ пріѣхали талергофцы и привезли до дому.

Анна была безпритомна черезъ 5 дней. Шестого дня встала, взяла въ узелокъ хлѣба, въ кошикъ картофель, Ваньця на руки, пошла далеко за село надъ скалу садити. Вечеромъ до дому не вернула. Мати ей, Фенна, думала, що она сновь пошла въ лѣсъ плакати, тай до того уже звыкла — впрочемъ мали ей всѣ за збожеволѣлу, — думали, що пошла въ сусѣдне село. Тѣмчасомъ на другій день рано пастыри увидѣли, що долу потокомъ пливе струя крови, такъ пошли они за нею горѣ водою и зайшли до источника. Подъ высокою скалою въ плиткой водѣ на скалистыхъ каменяхъ, лежала мертва Анна, притуливши сильно руками до своей груди мертвого убитого уже Ваньця, вода зливала имъ раны на головахъ — руки и ноги были поломаны. Возвали судову комиссію, котора удостовѣривши самоубійство, казала поховати.

Забрали люде оба тѣла до хаты, положили на лавѣ обоихъ разомъ, прикрыли полотномъ. Черезъ два вечера приходилъ священникъ, служила панахиду середъ роздираючого плача парохіянъ. Третого дня началось похоронное шествіе. Ніякій достойникъ не малъ такого похорону. Коли открыли простирало съ лиця Анны, всѣ остолпенѣли которы ей передъ смертію яко исхудану, почорнѣлу, съ запавшими очима, съ лицемъ полнымъ тоски и невымовного жалю бачили, а которы ей яко збожеволѣлу знали. Теперь увидѣли ей другою, — она выглядала щастлива, уста усмѣхались солодко неначебъ знайшла своего Михаила, личко выбѣлѣло, чело выпогодилось, образъ прекрасного невинного ангела предсталъ предъ людьми. Съ многихъ грудей, вспыхнули рыданія. Въ горячихъ слезахъ высказалъ священникъ прекрасне тепле слово надъ тѣломъ съумашедшой страдалицы, — голосное рыданіе всѣхъ парохіянъ въ хатѣ и доокола хаты не позваляло долго говорити и священнику замиралъ голосъ въ грудяхъ съ сочувствуючого жалю за нещастною жертвою.

Тысячи людей середъ жалостного пѣнія „Святый Боже” сопровождало тѣла до церкви, где еще разъ священникъ сказалъ пращальное слово и по совершенію всѣхъ обрядовъ похоронныхъ вынесено тлѣнныи тѣла на вѣчное упокоеніе, — на кладбище, где середъ горячихъ молитвъ и слезь, зложено до гробу, который закрылъ предъ очима Анны злобу свѣта, несправедливость, грѣхъ, голодъ, нужду, страданія, болѣзни, печали и воздыханія.

Она глядала, глядала Михаила и знайшла его тамъ, где его загнали вороги. Теперь перенесли свое гнѣздо родинне подъ Руку Всемогущаго Творца, который не допустить ніякому врагу гнѣздо тое розогнати. Длятого ей душа, коли въ минути смерти узрѣла Михаила во дворѣхъ спокойныхъ Бога славы, она дала выраженіе радости знемощнѣлому тѣлу и вытисла на красномъ личку и устахъ блаженный усмѣхъ. Такъ распращалось съ своими горами чистое русское сердце оставивши по собѣ жаль съ которымъ мы должны нести крестъ неволѣ може и до гробу.