......Война! Страшное выраженіе для всякого, а уже самое страшнѣйшее для мирныхъ жителей нашего русского села, тѣхъ людей, которыи тяжкимъ трудомъ въ потѣ чела пріобрѣтаютъ чорный кусокъ хлѣба, грубую одежину, а часто одного и другого нема подостаткомъ.

Высокіи податковыи данины, отнятіе лѣтами самыхъ лучшихъ рабочихъ силъ, малоземельность, высочезная клясификація крестьянскихъ землей, все то разомъ ставляетъ нашего селянина хлѣбороба въ такое неотрадное положеніе, що перенести все тое и жити въ такихъ обстоятельствахъ не въ состояніи никто другій, только нашь русскій, удивительно выносливый мужикъ.

Если къ тому добавити переслѣдованья вѣроисповѣдныи и національныи, такъ нашь русскій мужикъ-страдалецъ выходитъ героемъ.

Ни отъ кого ему ни теплоты любови, ни належного уваженія. Онъ небходимъ всѣмъ и вся, безъ него не существовать ни вельможамъ, ни купцямъ, ни промысловцямъ, ни державамъ, а однакъ говоря откровенно — онъ всѣма униженный, особенно тамъ, где управленіе края, державы, въ рукахъ инновѣрцевъ, инноплеменниковъ, враговъ русской истины, русского народа.

— Война буде и то скоро! — такъ говорили по русскихъ селахъ Галиціи, Буковины и Угорской Руси, въ началѣ мобилизаціи войскъ передъ нынѣшною страшною въ своихъ послѣдствіяхъ войною.

Говорили всюды, говорили и въ Вороновцѣ, та не долго и на дѣйствительность дожидали.

Въ Вороновцѣ жилъ на шести моргахъ не первоклясной земли, господаръ Стефанъ Лесюкъ.

Когда была въ Вороновцѣ — якъ говорили тамошніи люди — „пошесть”, померла Стефанови жена и двое молодшихъ дѣтей, осталась только старшая дѣвочка, Юстина, заступающая вполнѣ хозяйку.

Стефанъ належалъ до тѣхъ нашихъ селянъ, у которыхъ предовсемъ сохранялись завѣты незабвенного просвѣтителя галицкой Руси о. Ив. Наумовича, „молись”, учись”, „трезвись” и „трудись”. Стефанъ былъ глубоко религійный, совершенно тверезый, весьма трудолюбивый, а при томъ и грамотный. Былъ онъ членомъ Об-ва им. М. Качковского, въ хатѣ у него были и русская газета и русская полезная книга, которыи и составляли Стефанови въ дни скорби, единственное развлеченіе.

Уважаемый въ селѣ за свои рѣдкіи честноты всѣма, ощадностію свойственною только не многимъ селянамъ и запобѣгливостію, устроилъ свою жизнь вполнѣ довольною.

Юстина была во всемъ точнымъ послѣдователемъ батька. Тихая, работающая, побожная, при томъ здоровая и красавица, представляла собою лакомый кусокъ для мѣстныхъ и доокрестныхъ жениховъ.

Не знала она тягатись по вечерницяхъ, не умѣла перестояти на улици до поздной ночи, а каждое свободное отъ труда время, которого у ней и не много было, посвящала съ любовію чтенію батьковыхъ книжокъ.

Вѣтрогоны въ селѣ называли честную Юстину „книжницею”, но такимъ доступъ въ Стефанову хату былъ немыслимъ. Стефанъ и воспиталъ свою дитину по законамъ Божіимъ и зорко слѣдилъ, дабы ніякое искушеніе не испортило того воспитанія.

Юстинѣ попадались женихи и изъ богатыхъ, но Стефанъ якъ то побоювался.

— А може они не такъ жіютъ, якъ мы? Може потому имъ омерзится наша бѣдность? — говоритъ Стефанъ Юстинѣ. — Они бутныи, гордыи, а гордымъ самъ Богъ противится.

Радъ я тобѣ счастья, моя дитино, никого больше по воли Господней мнѣ не остало, но уважай и ты кого намъ приняти въ нашь тихій скромный кутикъ.

Юстина подѣляла искренно мысли батька и розсудно застановлялась надъ своею будучностію. Не привлекали ей богатыи женихи, о которыхъ мало знала доброго, не привлекали ей сельскіи герои отъ бійки, танцю и піятики, такъ якъ такими прямо презирала.

Одной осени повернуло изъ войска пять выслуженыхъ вояковъ вороновецкихъ. Два въ синыхъ мундырахъ и такихъ же шапкахъ перекривленыхъ чомусь на лѣвое ухо, два въ червоныхъ штанахъ — кавалеристы, а оденъ только Василь Рудникъ повернулъ въ своей сѣрачинѣ. По селѣ пошли слухи, що Василя при войску звали „богомольникомъ” ну и „дуракомъ”, а именно за то, що Василь не пянствовалъ, не волочился за мѣйскими ледачницями, а въ касарнѣ явно молился вечерами Господу Богу изъ своего русского молитвослова.

Товарищи Василя принесли изъ войска въ русское село новыи выраженія якъ: „сервусъ”, „каналія”, „фафлюхтеръ”, „саперментъ” и тому подобныи чудовища, а Василь принесъ свое „Слава Іисусу Христу”

Вѣтрогонамъ обоего пола подобались первыи, а честнымъ людямъ конечно больше подобался Василь.

„Урлопники” стали женитись. Зачепили и о Стефанову хату, но встрѣтились съ рѣшительнымъ отказомъ.

Василь Рудникъ, хотя былъ молодецъ и уродливый и весьма честный, но бѣднѣйшій, та и съ женитьбою не спѣшился.

Насталъ рождественный постъ, а тамъ и Рождественскіи праздники, которыхъ святость можна почувствовати только въ русскомъ селѣ. Ничѣмъ снѣги, ничѣмъ морозы, теплота вѣры, радости, по случаю памяти Рождества. Сына Божія Избавителя міра огрѣваетъ вѣрующихъ, наполняетъ невысказанною радостью.

Въ Америцѣ святость тая, среди того самого русского народа исчезла. Не пахне на святый вечеръ сѣнце на столѣ, его мѣстце заступила „церата”. Не всюда и свѣчечка горитъ. У богатшихъ электрика, у бѣднѣйшихъ инное свѣтло.

Не всюда почуешь и коляду русскую, та ба, не всюда почуешь, що то праздникъ Рождества Христова, а только якій-то „Кризмусъ”

Въ гости то ходятъ и тутъ наши люди одни до другихъ, та часто вмѣсто того пречудного радостного привѣтствія „Христосъ раждается” почуешь отъ гостья гавканье: „гаваю и гадиду”! А поглянь на него! Сигаро, или люлька въ зубахъ а шапка на головѣ хотяй нею и въ святую икону зачепитъ.

Будь у такого русского „американця” въ сердцѣ и на мысли свое родное привѣтствіе, свое Христосъ раждается, то може бы и шапка злѣзла изъ головы, а при „гавканю” она якъ бы зрослася съ дурною головою.

Въ Вороновцѣ святковали людоньки Рождество Христово по христіянски, по русски.

Кто живъ и здоровъ той спѣшилъ отъ полуночи въ церковцю.

Прозвучало „съ нами Богъ разумѣйте языци яко съ нами Богъ” а на душѣ всякому такъ и становилось отрадно, легко, солодко.

Прошло богослуженіе, поплыли искреннѣйшіи молиты предъ престолъ Госпрда Создателя міра, а вскрѣпленныи духомъ возвращались вороновецкіи жители домой, въ церквѣ остались только тѣи, которыхъ избрали церковны провизоры въ колядники на доходъ церкви. Между избранными былъ и Василь Рудникъ. Его почитали и священникъ и провизоры за его честность, трезвость и побожность. 

Колядуючи по селѣ, зайшли колядники и до Стефана Лесюка.

Стефанъ ежегодно угащалъ церковныхъ колядниковъ, запросилъ и тѣмъ разомь прійшовшихъ погоститись чѣмъ хата богата.

Найскромнѣйшимъ между всѣма колядниками оказался Василь.

Даже Юстина удивлялась, що Василь ничого не принесъ изъ войска и въ ничѣмъ не измѣнился. — У другихъ оно якось иначе выходило.

Юстина сама не знала чому, почувствовала въ собѣ якую то надзвычайну перемѣну.

Ей такъ и хотѣлось бы, щобы Василь былъ у нихъ всегда, до нихъ належалъ, а больше до никого.

До Стефана не заходилъ никто изъ молодежи, не надѣялася и Юстина, щобы зайшолъ къ нимъ когда нибудь Василь, а однакъ онъ прійшолъ третого дня святъ, зайшолъ просити Стефана пожичити где-

Стефанови тоже Василь подобался за свою скромность, трезвость, трудолюбіе, а головно за набожность и Стефанъ началъ съ гостемъ ширшій розговоръ о всемъ и вся, зачепивши ажь о женитьбу.

— Чому не женишься, Василю? — пыталъ Стефанъ.

— Якось не выходитъ, татусю! — отвѣчалъ скромно Василь. — До дому брати людскую дитину, когда полна хатина молодшой родины, совсемъ не розсудно, а на пристайство ледво кто полакомился бы на мене, такъ якъ знаете, що кромѣ десятъ пальцевъ ніякого посагу не внесу. Оно тамъ може бы и урвали тато якого чверть морга и для мене, но мнѣ было бы тяжко согласитись, бо въ дома больше ротовъ до хлѣба, якъ самого хлѣба.

— Дуже справедливо говоришь, Василю — озвался Стефанъ. — Однакъ у тебе есть иншій посагъ, которому высока цѣна, а именно твои христіанскіи честноты. Вѣрь мнѣ, вотъ у мене одна одинисенька дитина и я ей одного добра желаю, но я благодаренъ былъ бы Богу, когда бы Юстинѣ судилась такая доля.

По тѣхъ словахъ очи Василя и Юстины на минутку встрѣтились, а въ томъ коротенькомъ взорѣ такъ много было сказано..... що Василь выпустилъ изъ рукъ книжечку, а Юстина вышла въ сѣни изъ страху, що може оно чути на всю хату, якъ голосно чомусь толчесь ей серденько въ груди.

Василь не чувствовали въ собѣ силы оставатись долше, ему было якъ то не свойско. Онъ попращалъ Стефана, а на подворѣ Юстинка попращала Василя такими словами, якихъ еще до сихъ поръ не вымовила никому: 

— Зайди еще коли до насъ, Василю, — несмѣло промовила Юстина, когда Василь подавалъ ей руку на пращаніе.

Оголомшеный верталъ Василь до дому. Онъ, конечно, понялъ, що до Стефана помимо убожества сближае его честнота. Благодарилъ онъ Бога въ душѣ, що выдержалъ до сихъ поръ въ честнотѣ, не поддался искушеніямъ, и просилъ Бога дабы моглъ всю жизнь свою провести въ христіанской честнотѣ.

Въ дома Василь намекнулъ своему отцу, чи не можна бы попробовати сватати Стефанову Юстину.

Батько Василя удивился сыну и сказалъ:

— Сыну, тамъ не такіи сватали, тай Стефанъ отказалъ. Тамъ хоть не великое богатство, но все въ порядку за цѣле село. Цента долгу Стефанъ не мае, не безѣ того, щобы покладного гроша троха не найшлося. Дѣлити не мае кого, тому въ зятяхъ перебирав.

— Нѣ, тату, — озвался Василь — Стефанъ маетку не шукае. Возьме онъ зятя въ одной рубашцѣ, дабы только честного.

— Га, пробуй, но я не маю надѣи.....

На томъ кончился разговоръ Василя съ отцемъ, но все таки Василь найшолъ человѣка и послали того самого вечера до Стефана, спросити о его мнѣніи.

Стефанъ принялъ предложеніе, Юстина высказала свое согласіе и посланецъ Василя принеси радостное утѣшеніе.

На св. Василія была уже первая заповѣдь.

Въ селѣ, якъ обыкновенно, пошли различныи шепты, особенно между тѣми свахами, у которыхъ на припечку позасыхала збѣгшая капуста, та каша, а они занимаются обсужденьемъ другихъ.

— Чи видите, кумунцю, що за комедія! Такіи хлопцѣ, якъ соколы, сватали тоту Стефанову книжничку и ни суди Боже, а за того богомольника-голопятника то иде — говорила при керници Гапка Розхрѣстана.

— Гмъ! Кумусенько, — значительно при томъ моргнувши, добавила Хима Широкопыска, — Певно муситъ! Я все свое кажу, що тиха вода береги ломитъ.

Такіи и тому подобныи толки ишли по селу, но они Василю и Юстинѣ въ ничомъ не мѣшали.

По Вогоявленію въ тыждень повѣнчались молодята. Стефанъ не справлялъ весѣля на стару піяцку моду. Была въ церкви Служба Божа, вѣнчаніе, а въ хатѣ водосвятіе и панахида, послѣ чого скромная перекуска для нѣсколько упрошенныхъ гостей, а съ заходомъ солнця было по всемъ. 

Не было пяной толпы, музыки, грѣха, соблазни.

Въ хату Стефана прибыла новая робочая сила честная на сквозь людина. У Юстины былъ горяче любимый мужъ, а Василь чувствовалъ себе щасливѣйшимъ всѣхъ.

Свою Юстиночку почти на рукахъ носилъ, тестя Стефана тоже, cамъ молодый, здоровъ не лишь всю домашнюю роботу старанно кончилъ, но часто где только случилось, выходилъ и заробити.

Въ роскоши и полномъ щастью, въ такомъ, якое можно встрѣтити исключно подъ соломяною стрѣхою, проживала семья Стефана Лесюка не цѣлый годъ.

Страшный, сумный отгомонъ словъ: „война” пришибъ сердця всѣхъ, кому суждено было нагло разлучатись.

Широкою струею поплыли русскіи слезы по всей подъяремной Руси. Не было села, приселка, изъ которого не взывали бы запасныхъ резервистовъ.

Прійшолъ приказъ и въ Вороновку. Призывали всѣхъ, а между ними и Василя Рудника.

Посоловѣлъ Василь, вздрогнулъ и Стефанъ, а Юстина? Кто въ состояніи перомъ описати роспуку любящого сердця, молодой невѣсты, не нажившейся съ любымъ, по сердцу пзбраннымъ?

Юстинѣ розрывали сердце многіи мысли: вернетъ-ли дорогой мужь? увидптъ ли онъ свое дитятко, которого Юстина надѣялась?

Мысли такіи причиняли боль, страшную, тяжелую, отнимающую даже сознаніе.

Послѣдныхъ нѣсколько дней никто и за роботу не принимался. Столько всего, що худобинѣ подали сякъ-такъ ѣсти.

Насталъ день разлуки! Господи! Большого наказанія и быти не можетъ.

Въ объятіяхъ Юстины, орошенный ей слезами, слезами вѣрной и горяче любимой подруги, Василь терялъ почти сознаніе, но строгій голосъ жандарма опамяталъ Василя на столько, що онъ приголубилъ свой скарбъ, уцѣловалъ и силою вырвался изъ солодкихъ объятій.

Передъ образами клячалъ Стефанъ и мысленно молился, такъ якъ слова произнести не хватало силъ.

Упалъ Василъ въ ноги доброму батьку и Стефанъ прійшолъ къ себѣ на столько, що хотя съ трудомъ произнесъ: „Богъ будь съ тобою!”

Упала Юстина, а закимъ Стефанъ ю очутилъ, Василь уже быдъ далеко. 

Не ѣли, не спали, и не говорили между собою Стефанъ и Юстина, та не все еще на томъ кончилось.

Приходили въ село приказы за приказами, що не свободно ничого продати, ни коней, ни воза, ни рогатого скота, ни паши ни хлѣба, такъ якъ все то потребно на войну.

По приказахъ приходило и ихъ исполненіе.

Въ молчанію отдалъ Стефанъ свои коники съ возомъ, одну коровину, щасливъ що самого его не взяли, но по уходѣ Василя онъ такъ подупалъ на силахъ, що и не было кого брати.

Смутокъ налягалъ на душу всѣхъ, поводи но постепенно забирали людямъ ихъ злидни, а послѣ того настало еще що то такого, на само воспоминаніе которого кровь сжимаесь въ жилахъ, и на що способна была одна только Австрія надъ русскимъ народомъ.

Въ Вороновцѣ, якъ и въ другихъ галицкихъ селахъ, былъ жидъ-арендаръ, Берко, а у него былъ грубопалъ и шабасовый свѣчкогасъ, Панъко Свинтухъ, одинокій мазепинецъ въ Вороновцѣ.

Чого стыдалась бы всякая власть въ мірѣ, то показала мерзкая Австрія на дѣлѣ, що благонадежными для себе отъ начала войны стала уважати не тѣхъ, которы отдали свои злидни, свою працю, своихъ сыновъ въ армію, только паршивыхъ Берковъ и мазепинскихъ Свинтуховъ.

Когда русская армія приближалась до галицкой границы, начала Австрія свое злодѣйское преслѣдованіе русскихъ галичанъ..

Прійшли въ Вороновку жандармы и мадьярскіи вояки. Зайшли до Берка, а послѣ чорной отбывшейся тамъ рады, вышолъ Панько Свинтухъ и попровадилъ скверныхъ гостей на русское приходство.

За хвилъ провадили уже австрійскіи каты закованного въ кайданы старця священника, возлѣ которого ишолъ Панько Свинтухъ и то плевалъ въ лице невинной жертвы, то частовалъ ударами. Выйшолъ и Берко, тоже плюнулъ и копнулъ старця священника въ бокъ съ всею силою.

На корчемномъ подсѣню остался одинъ звѣръ-мадьяръ, воякъ, при арестантѣ, а прочая ватага поплелась въ село.

У Юстины приближались роды, она просила батька, дабы позвалъ бабу-повитуху, когда запримѣтила, що до хаты приближаются, частыи въ той часъ гости — жандармы. Не предчуваючи ничого злого, предполагаючи, що прійшли опять забирати сѣно, или сбоже, а не хотячи на очахъ чужихъ людей витись изъ болю, Юстина выйшла въ садъ, и въ самомъ густо зарощенномъ кутиску положилась на землю. 

Видно самъ Господь милосердился надъ нещастной и не допустилъ быти свидѣтельницей страданій батька.

Въ хату первымъ постуиилъ Панько Свинтухъ, за нимъ жандармы и мадьярскіи вояки.

Свинтухъ (австрійская слава и гордость) ударилъ Стефана въ лице и крикнулъ: — Сповѣдайся, москалю, передомною, бо заразъ здохнешь. Мадьярскіи вояки обмотали остолпѣлого Стефана шнурами, другіи скоро перетрясли скриню и комору, забрали горко заощадженый грошь, почастовали прикладами Стефана куда попало и вывели изъ хаты.

Середъ тела коло громадского шпихлѣра росъ розложистый ясень. Тутъ толпа пріостановилась, мадьярскій воякъ заложилъ Стефану петлю на шію, а закимъ несчастная жертва жидовского и мазепинского подлѣйшого доноса успѣлъ вымовити „Господи”, уже повисъ найчестнѣйшій человѣкъ въ селѣ, гражданинъ конституційоній Австріи, точный плательщикъ всѣхъ налагаемыхъ нею данинъ.

Въ тую самую минуту, въ садѣ на сырой травичцѣ родился у Юстины первородный сынокъ. Никого при ней не было и Юстина сама не сознавала якъ долго лежала безъ сознанія, изъ которого разбудидъ ей плачь, посинѣвшой на вогкой травѣ дитины.

Поднялась небога, подняла п свое дитятко и съ трудомъ поплелась въ хату.

Раскрытая комора, все поперевертаное въ скринѣ напугало не мало Юстину, но все таки самого страшнѣйшого она еще не знала.

Доперва вечеромъ боязливо нишкомъ подползла сосѣдка и сказала Юстинѣ о страшной смерти еп батька, о такой-же судьбѣ многихъ вороновецкихъ жителей, о арестѣ священника, его поруганіи и многихъ иншихъ, о рабунку, злодѣйствѣ мадьярскихъ вояковъ, но Юстина конца всѣхъ тѣхъ ужасовъ уже не чула. Она попала въ обморокъ.

Перепуганная сосѣдка выползла тайкомъ сказала еще кому то, нашлись добрыи люди, прійшли очутпли Юстину, якъ бы нарочно на тое, дабы чашу горестей выпила небога до дна.

Василю, Басиліо! Що бы та сдѣлалъ когда бы ты былъ присутнымъ при тѣхъ ужасахъ, якіи за короткое время тутъ произошли? когда бы ты былъ свидѣтелемъ мукъ твоей дорогой Юстины, свидѣтелемъ страшной смерти своего любимаго тестья?

Я боюсь даже догадоватись.

Юстина не вставала изъ постели. Еи маячилось, що тамъ въ чистомъ поли догаряе въ ранахъ и крови ей Василь; то снова що ей сыночокъ уже великій, силачъ, мститъ безпощадно убійдевъ свого дѣда, Берка и Свинтуха.

Иншой хвилины ей привиджувалось, що отецъ духовный служитъ торжественное богослуженіе....

Изъ тѣхъ привидовъ разбудили Юстину сосѣды, давшіи знати, що въ село вступила австрійская армія.

Волки скоро размѣстились по селу, нѣсколько разсалашилосъ и въ Юстины. Изъ постели перебралась она небога въ комору.

Останками истощенныхъ силъ поднялась небога, щобы на приказъ „пановъ волковъ” изготовити имъ ѣсти. Мадьярики и швабы не взирали, що Юстина больная, що за ей слѣдами виднѣлась кровь, що она падала и поднималась, що еи поддержовала только та одна мысль, що быти можетъ въ тую самую минуту яка милосердная невѣста готовитъ ложку теплой стравы еи Василеви, но когда одинъ нахалъ хотѣлъ свои звѣрскіи намѣренія, звѣрскимъ образомъ перевести неотложно въ дѣйствіе, Юстинѣ наразъ прибыло силъ. Она хватила великій горщокъ съ кипящей водою и кинула прямо въ лице нахала.

Сознавала Юстина, що теперь ожидаетъ ю, она въ мить метнулась въ дверъ и черезъ садъ въ поля. Мовъ раненый звѣръ стрѣлою гнала Юстина, гнала такъ долго, пока не упала безъ чувствъ.

Где лежала и якъ долго, не сознавала того, но когда кое-что сонавала, послышала голосы легкого тихого розговора по русски.

Поднялась Юстина и крикнула изъ всей силы: — Ратуйте, добрыи люди, если въ Бога вѣруете!

По тѣхъ словахъ Юстина безъ чувствъ опять упала на землю.

Къ ней подошли русскіи солдаты малого патрульного отдѣла.

Подняли небогу, сдѣляли наскоро носилки и оттаскали въ свой лагеръ. Доложили неотложно о всемъ старшинѣ, который и роспорядился подати всевозможную помощь.

Сдѣлано все, що только было возможно въ военномъ лагерѣ и Юстина поволеньки вертала къ сознанію. Когда сознаніе вернуло, новая роспука сдавила сердце Юстины, роспука за дитятемъ.

Оповѣстивши точно о всемѣ, Юстина уходила въ русскомъ лагерѣ за героиню, рискуючи жизнью, а сохранившую супружескую вѣрность и женскую честность, догадуючись що кипятокъ мадьярскому или германскому нахалу сдѣлалъ достойную службу.

Посланная русская патруля въ село отнайшла дитятко Юстины. Полковый русскій православный священникъ окрестилъ сыночка Юстнны по еи желанію именемъ Стефанъ. 

Когда русская армія заняла Вороновку, Юстина осталась въ своей хатѣ.

Слезами кормила себе и сына днемъ и ночью, и дожидала. Чого? Того ни она, ни ей подобны не знали.

Попавши въ русскій плѣнъ гдекоторыи вертали до своихъ селъ. И изъ Вороновки повернуло двохъ. Не повернулъ однакъ Василь Рудникъ, хотя Юстина днемъ и ночію выглядала, Господа молила, кровавыи слезы въ жертву приносила.

Война съ всѣма своима ужасами продолжалась, та тамъ, гдѣ обняли русскіи по крайней мѣрѣ хотя въ недостаткахъ, жизнь по селахъ была спокойная.

Новая сумная вѣсть быстростою молніи рознеслась що за для недостачи амуниціи, русскіи отступаютъ.

Одно выраженіе повторялось всюды: — Теперь намъ погибель отъ австрійцевъ! Куды намъ дѣтись?

Русская армія, отступаючи, забирала съ собою каждого, кто доброохотно ишолъ съ рускими, но никого не приневоляла.

При поворотѣ переходила часть русской арміи и черезъ Вороновку.

Якъ ни тяжко нашимъ людямъ разлучатись съ родною хатиною, съ тѣмъ потомъ орошеннымъ кусникомъ родной земли, но сознаючи, що ожидае ихъ отъ „культурныхъ” швабовъ, тысячными толпами потягли нашіи русскіи галичане за русскою арміею.

Пошла и Юстина, оросивши слезами могилу свого добрѣйшаго батька, взявши съ собою одинокій скарбъ, маленького Стефана.

Юстина очутилась на Волынѣ въ Житомірѣ, где пріютилась въ тамошномъ земствѣ яко служащая до коровъ.

Не проминула Юстина ни малѣйшей случайности, шобы не просити всѣхъ и вся, дабы помогли ей глядати Василя. Ни одно прошеніе не обошлось безъ слезъ, удивительно, гдѣ ихъ столько набралось въ нещастной невѣсты.

Такъ прошло Юстинѣ на бѣженствѣ точно полтора года.

Высохла, подалась Юстина и Стефанко, перенесшій столько отъ минуты пришествія на той свѣтъ, держался блѣденькимъ, а за Василя ни слыху, ни чутки.

Строго наблюдала за всякими списками плѣнниковъ, когда по долгихъ томительныхъ дожиданіяхъ, нашла одного разу имя своего мужа, или только именника.

Для Юстины было довольно самого имени. Она не пошла уже больше до роботы и не могла ничѣмъ занимались. Вся дрожала, не спала, не ѣла, о одномъ мечтала якъ бы хотя увидѣти своего Василя.

На нашой святой Руси добросердечныи русскіи люди. Самъ управитель земства, видя мучительныи и долгіи страданія молодой невѣсты, навелъ справки, которымъ полкомъ была найдена въ первый разъ Юстина, полководецъ того полка доложилъ другимъ властьямъ воинскимъ о всемъ, что зналъ отъ Юстины, особенно о томъ, якъ погибъ отецъ Юстішы изъ рукъ катовъ за то одно, що признавалъ единство Руси и любилъ тую Русь русскимъ сердцемъ. Все тое послужило къ тому, що Василя освободили изъ плѣна, а причислили къ бѣженцямъ и отпустили на прошеніе управителя земства въ Житоміръ, где и жила Юстина.

Якая была встрѣча Василя съ Юстиною, того я не берусь описовати, такъ якъ то не въ моей силѣ.

Нѣсколько ночей подъ рядъ, такъ якъ днемъ былъ Василь въ роботѣ, розсказывала Юстина все, що ей приходилось перенести, но когда пришло на той моментъ когда Юстина не числилась съ тѣмъ, що въ хатѣ вооруженныи воины, когда она послѣдными силами выпарила напастнику очи, а може и умертвила, Василь дрожалъ якъ въ лихорадцѣ, то снова цѣловалъ свою героиню, свою вѣрную подругу.

Когда взаимныи оповѣданя кончились наши бѣженцы только и снили о томъ, дабы Господь помогъ вернути въ свою Вороновку, позаботитись предовсемъ о могилѣ батька-мученика, освященной только одными слезами Юстины.