Лѣта пойшли за лѣтами, связалися въ десятки ихъ, и нынѣ давниною зовемъ то, що переживалося за молодыхъ лѣтъ.

Я памятаю той млынъ при долинѣ. Онъ недалеко былъ отъ насъ, не цѣлои полъ мили отъ села. Середъ горбковатои земли Зборовщины, тамъ, где о милю, двѣ начинаеся Подолье, а уже заледво полъ мили, або и меньше отъ побоевища, на якомъ великій Богданъ Хмельницкій, подъ Зборовомъ на прахъ и пухъ снищилъ ляшню и где самъ польскій король мало не попался на козацкій арканъ.

Хороша, благословенна, плодоносна то страна — на жаль не для нашего брата, а для несытого пявки — жида, якій насиліемъ и подступомъ собирае львину часть плодовъ той земли.

Межи двома, на горбкахъ положенными селами, въ чистомъ поли, невеличка долина, середъ якои розливався рѣка въ хорошій ставокъ. Надъ рѣчкою всего три газдовства, а тамъ, где она начинае розливатися въ ставокъ, стоитъ также млынъ. За долиною на горбѣ лѣсъ, якій тягнеся далеко. Въ лѣсѣ лѣсничовка.

До кола тихо, не чути даже туркота возовъ, бо до гостинця далеко, а по дорозѣ, яка веде до млына, не чути гомону, бо дорога мягка, въ посуху выстелена порохомъ, въ мокрый часъ такъ грязка, що везучій до млына христьянинъ мае чорну годину, закѣмъ довезе свой полукорецъ.

Божіи спѣваки, найкрасша въ мѣрѣ капелла, не устаютъ отъ ранѣшнои стражи до вечернои прославляти Господа Бога за чудныи дѣла Его. Тихо плыве рѣка, бурится только тамъ, где насильно приказуютъ ей вливатися на латики, за то въ ставку вода еи тиха, прозрачна, при берегахъ заросла трощею и шуваромъ. Лѣтомъ на ней много, премного водянныхъ лелій, часами въ трощи заскиглитъ чайка, або дика качка, часами тутъ и тамъ затрепае собою рыба, заплескотитъ и на томъ мѣстци кладутся круги, все ширше и ширше.....

А теперь, кто жіе тутъ, а радше, кто жилъ въ той часъ, коли начинаемъ наше оповѣданье. И такъ: Млынъ былъ собственностію богатого, честного крестьянина, Семена Волка. Жилъ онъ подальше отъ млына, при рѣцѣ, но то подальше таке, якъ каменемъ кинути. Хороша, велика хата о двохъ свѣтлицяхъ, пекарни и коморѣ, дальше будынки, хозяйство, устроенно, що не можна лучше, а за хатою, въ садку, пасѣка, славна на всю доокрестность.

Родъ Волковъ старый, изъ пра-прадѣда они тутъ жіютъ, панщины не знали ніякои, земли имъ никто не отмѣревалъ, такъ, що въ Семена было больше пятдесяти морговъ орного поля, здоровый кусень лѣса и вся долина, а, якъ сказали мы, и млынъ, все то его. Два другіи хозяины, то родина Волковъ, всѣ той самой фамиліи, не такъ богаты, якъ онъ, но все таки, не бѣдны.

Жили въ мирѣ, въ едности, любви, якъ Богъ приказалъ.

Родина въ Семена не численна. Жена, добра хозяйка, найстаршій сынъ, Иванъ, правомъ старшины свободный отъ войска, другій сынъ, Николай, и малолѣтокъ-дочка, Настя. Иванъ, еще не женатый, занимался млыномъ и хозяйствомъ, именно тогдѣ, коли отецъ весь преданный былъ пасѣцѣ. Николай не конче брался до роботы, но и не лѣнился, а женоча робота, все одна, отъ неи не отдѣлаешся, тожь Настя изъ малку мусѣла въ ней помагати.

На той часъ у насъ мало было школъ, по селахъ учили дяки. Семенъ не могъ дѣтей посылати до дяка, бо при найблисшой ихъ церквѣ не было ни священника, ни дяка, но на славу ему онъ дбалъ о дѣти.

Жилъ на третомъ селѣ бывшій дякъ, якого за неодолиме піянство мусѣли увольнити. Были то часы, где вообще здорово пили, и дяки не цуралися того, но старый Матій пилъ и пилъ паче всѣхъ. Но при томъ грамотѣй былъ великій, человѣкъ бывалый, и по Венгріи и по Россіи мѣрилъ святу землю. А що на хлѣбъ насущный треба въ потѣ чела трудитися, то Матій забиралъ свои почитки, псалтирь, гусячи пера, паперь, роговы сказовки, велику чернильницу, яку привязовалъ до ременя, другу сорочку, о сколько така была и ишолъ шукати «кондиціи», т. е. такихъ людей, якіи бы хотѣли для дѣтей домашного учителя.

Такою дорогою достался онъ и до Семена, где жилъ всю зиму, жилъ, училъ и страдалъ безмѣрно. Изъ жизни ничего ему больше требовати, ѣсти было, сколько хочешь и то добре, учити онъ любилъ, но що до выпивки, то рѣчь друга. Семенъ три разы дня давалъ „по порціи“, больше ни капли. Вырватися до села трудно, бо ходаки изъ ногъ опали, а Семенъ свято прирекъ, що на веснѣ дасть новы чоботы и свиту и грошей не пожалуе. Но пяного видѣти не хоче.

А въ Семена святе слово.

И такъ двѣ зимы перемучился Матій, но за то Иванъ и Николай прекрасно научилися читати и писати, що на тогдѣ являлося великимъ маеткомъ и великою почестію.

Пройшли лѣта. Николай служилъ при войску, и то уже другій годъ. На его мѣстце принялъ Семенъ наймита, зайду, бо изъ поблизкихъ не было подходящого. Наймитъ звался Петръ, а якъ дальше и изъ отки онъ, никто не пыталъ, бо службовыхъ книжокъ никто еще не зналъ.

Человѣкъ мало говоритъ, отъ людей утекае, но свое робитъ, нехай тамъ здоровый служитъ и газдѣ и собѣ на пожитокъ.

Минали мѣсяцѣ, житье ишло своимъ порядкомъ.

Мы сказали, що недалеко отъ Семенового хутора жилъ въ лѣсѣ лѣсничій. Панъ, ляшокъ, слуга еще большого пана, злѣйшій былъ и люди не могли его терпѣти. Бо и бы ю за що. Где только могъ, кривдилъ ихъ и грабилъ, где и якъ могъ оцыганилъ. А хотя и самъ выйшолъ изъ такой шляхты, изъ якои пятехъ шляхтичей ѣде на одной кобылѣ, то носилъ голову высоко и не могъ забыти, що панщины уже нема и сневажалъ крещенный народъ простацкимъ способомъ.

Изъ всѣхъ найбольше ненавидѣлъ онъ Семена Волка, Лѣсокъ Семена притыкалъ до великого паньского лѣса и першіи непорозумѣнія пойшли о границю. Дѣло пойшло въ судъ, и о чудо, еще на тѣ времена, хлопъ выгралъ, панъ заплатилъ кошта, а лѣсничому досталося за то отъ пана добре по носѣ.

И начался цѣлый рядъ недорозумѣній, що люди не ангелы, то изъ обоихъ сторонъ неразъ пали прикры слова.

Но найприкрѣйше было послѣдными часами, саме на три недѣли до Рождества. Лѣсничій спостеревъ, що якій то справный клусовникъ забираеся добре до его заяцевъ. Началъ слѣдити, подглядати, а дальше шукай напасти, сдѣлалъ донесенье, що убивае заяцей никто другій, а Семенъ, або его сынъ, Иванъ. Прійшли жандармы и видятъ, що слѣдъ веде изъ лѣса въ напрямѣ млына, но иде дальше, а потомъ кончится на дорозѣ и роби, що хочешь, не дойдешь конца. Все таки стали трясти въ Семена и конечно ничо не найшли. 

Семена сворушило то страшно. Якъ-то, на стары лѣта будутъ робити его и его сына злодѣями?

При першомъ побытѣ въ мѣстѣ, на ярмаркѣ, онъ подыбалъ лѣсничого и при людяхъ, таки своихъ, сказалъ ему:

— Чекай пане, моей ганьбы я тобѣ не дарую, прійде часъ, що заплатишь ты менѣ за то!

И нашимъ звычаемъ показалъ ему свой кулакъ.

Мѣсточко маленьке, пчихне кто на одномъ конци, то на другомъ ему отвѣчаютъ: „дай Боже здоровье! — Семена всѣ знали и шановали, а лѣсничого за дуже що не мали, тожь всѣ тѣшилися, що „хлопъ“ накивалъ пану. Вѣдомость о томъ рознеслася широко по окрестности.

Хуторъ Семена Волка.

Минули три дни. Вчаснымъ ранкомъ пойшолъ Семенъ до млына, дивится, снѣгъ свѣжо сдоптаный и то сильно, а на снѣгу кровь. Стревоженный войшолъ до середины, глядитъ, въ кутѣ що-то чорне, глядитъ близше при помочи лѣхтарни, Господи, человѣкъ, неживый, голова въ крови, однако можна спознати, кто такій.

То трупъ лѣсничого.

Семенъ одеревѣлъ, въ головѣ стало шумѣти, ноги прямо вросли въ землю, крикнути не годенъ, а тутъ надъѣхали двое саней, якъ звичайно до млына. Стался рухъ, прилетѣлъ Иванъ, Семена подъ руки отвели изъ млына. 

Що сталося, никто не знае. Сейчасъ послали до села и мѣсточка, за якихъ двѣ годины, бо мѣсточко таки близонько, есть судъ, начальство, жандармы.

Пойшли за слѣдомъ и таки за Семеновымъ лѣскомъ, на граници панского, найшли калабаню замерзлой крови. Тутъ было рокове мѣстце, тутъ убито лѣсничого. Трупа несъ убійця на плечахъ, но видно, що усталъ, бо коло млына кинулъ его на землю, а потомъ затягнулъ. Слѣдъ вказовалъ на одного человѣка.

Лѣкарѣ признали, що лѣсничого убито передъ ополночію, а убито чѣмъ то острымъ, найскорше сокирою. Стали трясти и на мѣстци убійства, за корчемъ, найшли окровавленну сокиру — чію? Семенову!

Началося слѣдство. Иванъ только надъ раномъ вернулъ изъ третого села изъ крестинъ и выбрался изъ оттамъ далеко по полночи.

— Кто больше тутъ жіе?

— Наймитъ Петро.

— Где ты былъ всю ночь?

— Я спалъ въ стайни отъ вечера до рана, въ мене свѣдокъ.

— Кто такій?

— Дякъ Матій! Онъ вечеромъ зайшолъ, не хотѣлъ газду тревожити и я взялъ его до стайнѣ, мы разомъ ночевали, я рано розбудилъ его, но онъ хотѣлъ долше спати и спитъ.

Идутъ въ стайню, розбудили Матія. — Правда, чиста правда.

Остаеся одинъ Семенъ. Стали оглядати его руки, есть слѣды крови. Трясуть все, до споду, въ шопчинѣ найшли стару кожушину, на плечахъ кровь. Чія кожушина? Семена!

Теперь ясне, якъ солнце. Три дни тому отгрожовался, и убилъ. Тѣло заволекъ до млына, а рано хотѣлъ затерта кровь, а може и слѣды. Переѣде санчатами два разы и нема слѣдовъ. А трупа былъ бы до часу спряталъ, но на диво надъѣхали люди и нема що дальше шукати.

— Признайся Семене, бо крутити ничо не поможе!

— Не виненъ я, Богъ менѣ свѣдѣтель!

— Но до Бога тобѣ за высоко — каже судія, а потомъ повѣдае до жандармовъ:

— Возмѣтъ его и переведѣтъ перше слѣдство, а може смякне, но еще нынѣ отставте до суду.

Въ ланцушкахъ повезли Семена на жандармскій постъ. И тамъ началися муки, страшны муки. Стиснули ланцушки на рукахъ, що тѣ въ одну явилю попухли, якъ колоды, рвали волосье, пекли горячимъ желѣзомъ, копали ногами, признайся и признай.

— Не виненъ я!

Сбитого, окровавленного придержали до вечера, потомъ обмыли кровь и повели до ареста. Рѣчь такъ ясна, такъ проста, що никто, даже дѣти Семена не могутъ чего сумнѣватись. Плачутъ, побиваются, но щожь робити! Треба ждати суда.

А тамъ, въ арестѣ, тамъ Семенъ только молится Богу. Смѣются ключники, смѣются паны и подпанки, смѣются арестанты:

— Якъ мордовалъ, то не молился, а теперь святого удае! Пожди, помолишся подъ висильницею!

Повезли Семена до великого суду и криминалу. А якъ везли, то все мѣсточко сбѣглося, всѣ кляли его и кричали:

— Душегубъ, убіецъ!

А везъ отца, сидячого противъ двохъ жандармовъ таки самъ Иванъ, иначе были бы погнали пѣшки. Що дѣялося въ сердци Ивана, того никто не опише. Онъ чулъ, якъ жандармы насмѣхалися, якъ пытали, чи мае лоскотки на шеи, чи буде долго ногами перебирати.

Семенъ молчалъ.

Лѣсничовка.

По нѣсколько мѣсяцяхъ призвали на судъ всѣхъ свѣдковъ. Дванайцять судіевъ мало сказати, чи виненъ, чи нѣтъ Семенъ въ томъ, що лѣсничій палъ изъ руки убійца.

Пытали першого Семена:

— Признаешся до вины?

— Я не виненъ.

— Где ты былъ въ ту ночь? 

— Спалъ въ хатѣ.

— Выходилъ въ ночи?

— Не знаю. Може и выходилъ, може нѣ! Сына не было въ дома, мы на поли, часто кто въ ночи заѣде, но тогдѣ не было никого. Сдаеся, не выходилъ, но присягати не буду. Тогдѣ памяталъ, нынѣ не помню.

— Ты имѣлъ злость на убитого?

— Злости не имѣлъ, но было менѣ прикро за нанесену обиду.

— Отгрожовался ему?

— Сказалъ слово, но не думалъ ничо злото, найбольше то, що донесу пану о его шахрайствахъ.

— То твоя сокира и кожухъ?

— Моя.

— Изъ отки кровь на нихъ?

— Не знаю!

— Тебе застали въ млынѣ надъ трупомъ?

— Застали.

— На твоихъ рукахъ была кровь?

— Кажутъ, що была.

— И ты еще заперечуешь, ты смѣешь казати, що не ты убилъ его? Нѣтъ, такъ закаменѣлого грѣшника — душегуба свѣтъ еще не видѣлъ! Маешь кого въ подозрѣнію?

— Никого.

— Може своего наймита?

— Хрань Господи!

Три дни слухали свѣдковъ. Всѣ сознали по правдѣ. Иванъ, Семениха и Настя сказали свое, но що было казати? Ивана не было, то ствердили свѣдки. Семениха и Настя спали, ничого не знаютъ. Матій повѣлъ, що спалъ съ Петромъ, а що на Петра не было подозрѣнія; то и ничо больше не пытали.

Прокуроръ представилъ Семена, яко закаменѣлого душегуба и домагался осуда. Адвокатъ плѣлъ ни то, ни се, бо таки не было що сказати на оборону.

Судіи сказали: Виненъ!

Семена Волка засудили на кару смерти черезъ повѣшенъе.

— Чи маешь еще що сказати?

— Богомъ живымъ кленусь, що я не виненъ!

Занѣмѣлъ млынъ при долинѣ, вода не бьеся по лотокахъ, не трескотитъ колесо, не розбивае воды въ тысячны отломки капель. Люди далеко оминаютъ и млынъ и хуторъ Семена, ба, еще розголосили, що убитый лѣсничій страшитъ въ млынѣ.

Въ хатѣ Семена вѣчно гробова тишина. Дѣло пойшло на высокій судъ, йдутъ цѣлы мѣсяцы, и не знати, якій выйде конецъ.

И опять настала зима. Донесъ адвокатъ, що высшій судъ сказалъ также: „виненъ“, що треба робити просьбу до самого монарха. Иванъ робилъ, що могъ, до остатного цента все отдалъ, продалъ пять морговъ грунта, больше не можна продати, бо судъ наложилъ секвестеръ на маетокъ, по остаточномъ рѣшенію справы маетокъ продадутъ и гроши пойдутъ для вдовы по лѣсничимъ. Петра отправили и онъ пойшолъ свѣтомъ. Николай написалъ, що остае дальше при войску. И такъ то несчастье взяло въ посѣданье ту бѣдну, и несчастну родину.

А въ тюрмѣ Семенъ дожидалъ конца. Онъ самъ видѣлъ, що ничо ему не поможе, що все противъ него. И молитвою укрѣплялъ душу и сдался на волю Божу и чекалъ смерти. Одно его болѣло, що даже родны дѣти мусѣли вѣрити въ то, що онъ виненъ, бо и якъ не вѣрити, коли розумъ каже, що такъ мусѣло быти, а не иначе.

Одного дня до казаматы, іде онъ сидѣлъ, прійшолъ цѣлый судъ и сказали ему:

— Цѣсарь не помиловалъ тебе; готовися на смерть, завтра рано твой конецъ. Твоя жена и дѣти есть тутъ, а ты скажи, чего собѣ желаешь еще.

— Священника, больше ничо!

Мы не будемъ описовати того, що говорилося межи Семеномъ и его родиною. Мы не хочемъ тревожити ничіего сердца.

Они отойшли съ плачемъ, прійшолъ священникъ и Семенъ началъ послѣдню сповѣдь. Теперь не спасе его никто, только Богъ одинъ.

Рано, далеко до дня, еще двѣ, три годины, а тамъ начнеся другій судъ, судъ справедливого Судіи. На души Семена совсемъ легко — смерть не страшна ему. Священнихъ не оставляе его ни на хвилину, за дверми сторожа.

Почулся стукотъ, иде больше людей, значится, насталъ часъ.

— Семене — каже священникъ — думай только о Бозѣ.

— Помилуй мя Боже по велицѣй милости твоей.....

Открываеся дверь.

— И по множеству щедротъ Твоихъ.....

— Семенъ Волкъ — Ты невинный у найшолся правдивый убіецъ. — Ты вольный!

Настало тихо, претихо.

А Семенъ припалъ на колѣна, и вознесъ руки и прошепталъ:

— Велій еси Господи, и велія дѣла Твоя!

Коло Самбора, въ лѣсѣ, найшли полузамерзлоло человѣка. Довезли до мѣста, до шпиталю, но тутъ лѣкарѣ сказали, що житье его на годины только. 

Тогдѣ призвали до него священника. Зразу не хотѣлъ онъ исповѣдатися, но щире слово священника роскаяло его. Що было на исповѣди, того мы не знаемъ, но по сповѣди онъ самъ просилъ призвати судъ и свѣдковъ. Призвали. И онъ созналъ о собѣ такъ:

„Мое имя Петро Чабанъ, изъ Буковины. Еще парубкомъ попалъ я на злу дорогу и часто сидѣлъ въ криминалѣ. Потомъ утекъ я изъ ареста въ Бучачи, Шукаючи такого мѣстця, где бы мене не зловили, я зайшолъ ажь коло Зборова и тутъ сталъ за наймита у богатого мельника, Семена Волка. Менѣ тамъ было добре. Но по якомъ то часѣ стало мене кортѣти ити дальше въ свѣтъ. Та якъ ити съ порожными руками. Недалеко отъ млына была лѣсничовка, а въ ней лѣсничій, панъ. Онъ жилъ въ сварни съ моимъ газдою. Якось вечеромъ зайшолъ до насъ старый дякъ, Матій. Зайшолъ поздно, и я взялъ его спати до стайны. Онъ вытягнулъ фляшку горѣлки и напился до пяна. У мене уже давно была мысль добратися на лѣсничовку, до канцеляріи, где всегда мусѣли быти якіи гроши. Злодѣй изъ мене добрый; я-жь былъ не при такихъ дѣлахъ. Не выдержалъ я. Взялъ стару кожушину газды и щобъ было чѣмъ отважити замокъ, взялъ невеличку сокирчину. Я пустился облазами до лѣса, щобы слѣды затерти. Убивати не хотѣлъ, только украсти и ити въ свѣтъ, або и остати еще якій часъ, бо на хуторѣ нашемъ никто не шукалъ бы злодѣя. Иду я лѣсомъ, а тутъ наразъ изъ-за стосовъ выскочилъ лѣсничій и хватилъ мене за груди.

— Маю тебе злодѣю, не дармо засѣдалъ я ночами на тебе!

Бо кто-то стрѣлялъ ему заяцы, тамъ „равбшицеровъ“ много-премного. Онъ сталъ мене бити.

— Не бій, пане!

— Псякревъ, убю, якъ собаку!

Въ менѣ закипѣла злость, черезъ голову перейшла блыскавкою мысль, що теперь въ менѣ спознаютъ утекшого злодѣя!

Якъ, що, коли, не знаю; досить, що я сокирою убилъ его.

А потомъ . . . . лякъ напалъ мене. Я зналъ, яка та то кара. Маю я гибнути, нехай гибне другій. Я . . . . взялъ трупа на плечи и занесъ ажь подъ самъ млынъ. Тутъ мусѣлъ его положити на землю, абы одомкнути двери. Потомъ оставилъ я его въ млынѣ, руки обтеръ о отвѣрокъ, кожушину кинулъ въ шопцѣ, а сокиру таки тамъ, где его убилъ. Самъ пойшолъ до стайны, Матій спалъ. Я одотхнулъ лекше, що маю свѣдка. Я роздягся, оглянулъ все, що на менѣ было, чи нема где крови. Такъ стары злодѣи учили по криминалахъ насъ молодыхъ.

Рано збудилъ я Мятія, но онъ попилъ водки, сказалъ, що еще хоче спати. Трупа открыли чужіи люди, якіи заѣхали до млына, при трупѣ стоялъ Семенъ Волкъ. Пріѣхали жандармы. На его рукахъ была кровь, то отъ отверковъ. Найшли его сокиру и его кожушину. На мене никто и не думалъ, я имѣлъ свѣдка. що спалъ всю ночь. Семена арештовали и судили въ Золочевѣ.

— И що присудили ему?

— Шибеницю!

Судія схватился за голову. — Коли то было?

— Годъ тому назадъ!

Присутны глянули на себе. — Певно за поздно. Сейчасъ пустили телеграму до Львова, Изъ Львова выслали конного посланця до Золочева, осемъ миль, а то тому, що ночію телеграмы тогдѣ еще не ишли. Посланець гналъ такъ, що передъ золочевскимъ „замкомъ“, где есть криминалъ, конь упалъ неживый. Но все таки принесъ письмо на одну годину передъ сполненіемъ засуда.

Велій еги Господи и велія дѣла Твои!

И сновь весна, и сновь туркоче млынъ. Его освятили, и люди назадъ тамъ ѣздятъ. Семенъ оженилъ Ивана, выдалъ дочку и горько только плакалъ по смерти жены и сына Николая, якій упалъ на поли битвы подъ Садовою. Самъ онъ дождался внуковъ и правнуковъ, умеръ столѣтнымъ старикомъ.

Млынъ, хотя не той, а уже новый, и долина, все то въ посѣданю его потомковъ. Память о его страданіяхъ жіе и до нынѣ.

Лѣса нема уже, жиды вытяли. На мѣстци, где былъ убитый лѣсничій, стоитъ каменный крестъ, сооруженный Семеномъ. И крестъ почернѣлъ и надпись на немъ, но читай добре, то вычитаешь тѣ слова:

„Велій еси Господи и велія дѣла твои!“

Така то оповѣсть о млынѣ при долинѣ.