Надъ крутымъ русломъ горского потока розложилось невеличке русске сельце, Сливки.

Якъ въ многихъ иншихъ русскихъ селахъ въ Прикарпатью, такъ и въ Сливкахъ гараздами никто не хвалился. Що было лучшой земли, куда виднѣлся буйный лѣсъ, все то належало до „камеры“, а жителямъ села осталися горбки съ корчами яловця, та долинками, тіи шутровиска, въ которы послѣ каждого дождя рѣчка Шалена наносила свѣжого каменя.

Бѣдили газды въ Сливкахъ, та видно сжилисъ съ бѣдою, бо на свою долю не нарѣкали. Лѣтомъ перекладали камѣнцѣ изъ одного мѣстця на друге, грубшими обкладали береги хотя сухой въ погоду рѣчки-потока, а между дробнѣйшими сѣяли овесъ та садили барабольку. Садили на Божую волю, бо-жь то въ Сливкахъ не рѣдко случалось, що хотя всѣ сѣяли и садили, та не всѣ собирали. Часто-густо за одну хвилю Шалена нищила безпощадно все и злиднѣ сливчанскихъ газдовъ уносила ажь въ Ломницю до Перегинска.

Зимою сливчанскіи газды, кто сильнѣйшій, ишли въ камеральны лѣсы рубати стосы, латры, а слабшіи таскали яловецъ отъ села до села, продаючи то яко лѣкъ противъ хороты овецъ, то яко дешеве кадило.

Торговля яловцемъ то такій лихонькій „бизнесъ“, що нимъ навѣрно ни одинъ американецъ не схотѣлъ бы заниматися, а торговщики изъ Сливокъ и тѣмъ были довольны. Лучшого не зазнали та и не глядали. Въ цѣломъ селѣ Сливкахъ только вдову Мокрину Палѣй называли богачкою. У Мокрины была пара конятъ, три коровы и щось двайцятеро овечокъ, а що столько не было у никого другого, то конечно Мокрина уходила за найбогатшу.

Одны говорили, що Мокрина мае „хованця“, т. е, чорта, а другіи шептали, що покойный Олекса, мужъ Мокрины, подглянулъ въ лѣсѣ куда ходилъ за гиляками на паловиско, якъ якіись розбишаки закопали подъ ялицею горнятко съ грошми и потому то горнятко выкопалъ.

Що было правдою, годѣ знати, но Олекса наразъ стался богатшимъ отъ другихъ, а коли померъ, оставилъ все своей Мокринѣ и одиначцѣ донцѣ Пелагіи.

По серединѣ села, сейчасъ за церковцею, стояла мала, похилена хатина, а въ той хатинѣ жила друга вдова, Николиха, съ двома сынами. Мужъ ей, Николай Юрковъ, перестудился зимою на роботѣ въ лѣсѣ, покахикалъ тыждень, а такъ и оставилъ разъ на всегда туземны роскоши.

Побивалася бѣдна Николиха, якъ могла, съ своими сынками, но хлопцѣ уже были подростки, старшому Якимови доходилъ 18, а молодшому Стефанови 16-тый рочокъ, тожь хотя гилякъ на опаль въ дома не браковало.

Одного батька, одной матери дѣти, та не однаковы удаются, такъ оно выйшло и у Николихи. Старшій Якимъ былъ рослый, сильный, а конечно при томъ и смѣлѣйшій и, якъ то кажутъ, бутнѣйшій. Первый онъ былъ въ тяжкой роботѣ, но такожь первый въ танцѣ и между молодежю въ селѣ. Тое то „первенство“ сдѣлало Якима гордымъ, а гордость така николи не дѣлае человѣка благороднымъ, но скорше лукавымъ и самолюбомъ. Молодшій Стефанъ былъ тоже трудолюбивымъ, но по натурѣ тихимъ, спокойнымъ, любящимъ, якъ говорится „долбати“ що нибудь, а все въ дома, при томъ былъ меншій ростомъ и слабосильный.

Лѣта минали скоро, убѣгали мовь вода въ рѣчцѣ Шаленой въ часѣ повени, старшіи люди минались, молодшіи на ихъ мѣстце приростали и старый привычный порядокъ въ ничомъ не смѣнялся.

Якимъ Юрковъ голосился въ селѣ женихомъ. Въ селѣ, до того такъ маленкомъ, якъ Сливки, секретъ рѣчь неизвѣстна, отже всѣ знали, що за Якимомъ пропадае Мокринина одиначка, Пелагія, а такъ якъ то Якимови схлѣбляло, а снова Мокрина не хотѣла своей одиначцѣ идти на перекоръ, то всевѣдущіи кумцѣ, которы и въ Сливкахъ не перевелись, давно Якима съ Пелагіею женили.

У Якимового батька весь маетокъ составляла хатина съ огородомъ и садомъ, кусокъ поля и кусокъ корчиковъ, помежи которыми росла рѣдонька травка, звана „псярка“. Лихоту тую звано въ Сливкахъ сѣножатею, бо иншихъ тамъ нѣтъ. „Псярка“ то така трава, котору и найострѣйша коса, коли она перестоитъ, подтяти не хоче, но сливчанскіи газды знали ю скосити, такъ якъ у нихъ и было столько сѣна для овечокъ на зиму, що изъ той „псярки“.

Началъ Якимъ женитися, а такъ якъ ишолъ онъ на зятя до найбогатшой богачки въ селѣ, то мати Якимова и молодшій братъ Стефанъ рѣшили тоже „гойно“ Якима вывѣновати.

Пошло за Якимомъ поле, пошла сѣножать и изъ чотырохъ овечокъ забралъ Якимъ три, а мамѣ и Стефанови остала хатина съ огородомъ и одна стара овечка.

Якимъ на пристайствѣ у богачки Мокрины сталъ еще больше гордымъ. Онъ одинъ въ селѣ ѣхалъ парою коньми, у него одного сыръ, масло, сметана, не овечіи, а коровячіи, у него одного найлучша одежа, словомъ добро, якого другого въ Сливкахъ не было.

По слѣпой своей гордости, Якимъ не навѣдовался до родной матери, до брата, уважалъ то пониженьемъ для себе.

Болѣяо то матерь Якима, не разъ не два горенько бѣдняжка заплакала, но изъ другой стороны, яко любяща мати, радовалася достатками сына.

О два лѣта позднѣйше оженился и Стефанъ, розумѣеся до дому. Прійшла въ хату еще одна душа, еще одна губа до ѣды, прійшла така бѣдна, якъ и тіи, до которыхъ прійшла.

Одна овечка въ хлѣвци, отъ кормителька трехъ, пока-що душь, а для ней нигде „псярки“ нащибати на зиму, бо сѣножатъ забралъ Якимъ.

Минали лѣта, а съ ними перемѣнялось и житье не одного человѣка.

У Якима росло добро. Выдатковъ надзвычайныхъ у него не было, дѣточокъ не далъ Богъ, только и выдатку, що похоронилъ тещу.

Не такъ оно выйшло у Стефана.

Старенка мати, николи добра не зазнавша, подупала совершенно на силахъ и изъ року на рокъ лежала постогнуючи на запѣчку. Дѣточками Господь поблагословилъ. Що року приходилъ въ хату новый гость и бѣдный Стефанъ, хотя и радовался тому, то не рѣдко глубоко призадумовался, яка доля дожидае тѣхъ бѣднятокъ?

И житье то, житье бѣдныхъ русскихъ дѣточокъ! Ни словомъ не выскажешь, ни перомъ не опишешь. Если бы той кормъ дати панскимъ дѣтямъ, если бы панскіи дѣти заперти на коротко въ бѣдну на селѣ хатину, если бы ихъ одѣти зимою въ одну подряну сорочину, они погинули бы якъ мышенята на морозѣ, а русскіи ростутъ въ голодѣ и холодѣ, выростаютъ на рѣдкихъ силачей.

Видно милостивъ Господь надъ русскимъ родомъ.

У Стефана Юркова было осмеро дѣточокъ, самый дробикъ. Коли осеню рѣчка Шалена выляла такъ, що весь огородъ занесла камѣньемъ еще и хату подмулила.

Прійшлось Стефанови покинути заробки, а спасати падаючу хатину, такъ якъ зима приближалась.

Прекративши щоденны заробки, средствами изъ которыхъ кормилъ всю свою родину, Стефанъ обеспечилъ сякъ-такъ хату передъ заваленьемъ, взяло то ему одному много часу, но въ хату за тое заглянула крайна нужда, одна изъ найстрашнѣйшихъ нуждъ, голодъ.

Кровавилось изъ болю сердце Стефана на видъ голодающой родной матери, жены и власныхъ дѣточокъ, простягаючихъ къ нему рученята и слезно благаючихъ: Тату, хлѣба!

О Боже милый, Боже! Найтяжша то роспука для любящого матерь сына, для доброго мужа и батька, коли въ пору крайной нужды онъ бачитъ себе безсильнымъ. Поняти вполнѣ тое страшне горе може лише той, кому судьба що то подобного дала почувствовати.

Глянулъ Стефанъ на свою голодну родину и заплакалъ кровавыми слезами. Поплакавши все-таки понялъ, що слезами ровно що водою голода не можно заспокоити.

Гадка гадку побивала, що дѣяти. Но Стефанъ хватился одной, а именно пойти до богатого брата свого Якима, попросити хотя чвертку зерна на отробокъ, та чвертку барабольки.

До сихъ поръ ни разу не былъ Стефанъ у Якима, кромѣ що на похоронѣ Якимовой тещи. Несмѣло ишолъ Стефанъ, но бѣда, нужда додавали отваги.

Загаркали собаки коло воротъ Якимовыхъ на Стефана, выйшолъ Якимъ изъ стодолы, а Якимиха изъ хаты.

— А що тамъ? — воркнулъ Якимъ захмуреный.

— Бѣда, брате! — печально отвѣтилъ Стефанъ. — Поратуй чверткою зерна и чверткою барабольки на отробокъ. Отроблю вдячно въ лѣтѣ.

— Що?! — крикнула Якимиха. — Такому здохлякови давати на отробокъ? А где-жь онъ годенъ робити?

И по тѣхъ словахъ пошла въ хату.

— Я роздалъ столько уже на роботу, що больше менѣ не потребно — докинулъ отъ нехотя Якимъ и пустился назадъ до стодолы, лишаючи Стефана остолпѣлого при воротахъ.

Стиснуло за сердце Стефана. Опершись на ворота, щобы не упасти, онъ хвильку постоялъ, послѣ глубоко, глубоко вздохнулъ и пустился дорогою ведучою въ камеральный лѣсъ. Въ лѣсѣ закупили жиды велику секцію на вырубъ, тамъ мали свою временну хату для касіера и туда пустился Стефанъ.

Чего не найшолъ Стефанъ у родного брата, того хотя въ части найшолъ на свои руку, на свои мозолѣ у нехриста.

Выпросилъ на отробокъ пятку.

Появилась въ хатѣ Стефана бараболька, кукурудзяна мука на „чиръ“, а съ тѣми „присмаками“ и веселѣйша русска хата.

Началъ Стефанъ робити въ лѣсѣ, отробилъ пятку и зараблялъ дальше, якъ могъ. Крайней нужды не было, а съ звычайнымъ недостаткомъ сжились наши бѣдны селяне.

На три недѣль передъ Рождествомъ Христовымъ упали такіи снѣги, якихъ никто найстаршій не запамяталъ. Въ лѣсъ на роботу не возможно было добитись и въ хатѣ Стефана опять всѣ посумнѣли, а найбольше самъ Стефанъ.

Приближался Святый Вечеръ. Вечеръ, который на Руси дѣйстно святый. Нѣтъ больше такого вечера и нѣтъ его у ніякого народа, кромѣ насъ русскихъ, православныхъ христіянъ.

Смеркаесь. Всюда по хатахъ блимаютъ свѣчечки, религіозно настрояючи приготовляючихся къ Святой Вечери. У одного Стефана нема сегодня свѣчочки, не было за що купити, нема и на столѣ ничого, кромѣ „вару“ изъ „лѣсниць“ (лѣсовыхъ дикихъ яблокъ). Помолились всѣ хатою, напились по трошка вару, закусили слезами, которыхъ у каждого честного бѣдака подостаткомъ, и въ прикромъ молчаніи сидѣли.

Наразъ замучила Стефана гадка, чи не пойти бы днесь до брата съ дѣточками и заколядовати? А чей-же за коляду може бы хоть хлопцѣ достали по пирогови, може по голубчикови, которыхъ въ дома нынѣ на святый вечеръ не коштовали? Забралъ Стефанъ старшихъ трехъ хлопцевъ, которы умѣли „Богъ предвѣчный“, и пустился до Якима.

Прійшли, оперлися на загату подъ окномъ и затягнули „Богъ предвѣчный“.

Гармонія конечно выходила далеко не стройна, при томъ хлопцѣ Стефана губили порядокъ, который „пунктъ“ за „пунктомъ“ наступае, понеже совокупляли свои мысли больше надъ тѣмъ, що бачили на застеленомъ столѣ, А тамъ видно было и пироги съ капустою и голубцѣ, и рыбу было видно.

Стефанъ, якъ зналъ, держался порядка и коляда дошла до конца. „Повѣншовалъ“ Стефанъ щиро-сердечно Новымъ рокомъ, Богоявленіемъ, Воскресеніемъ, Вознесеніемъ, Святымъ Духомъ и Многими лѣтами, послѣ чого скрипнули на морозѣ сѣнны двери, выйшла Якимиха и вынесла маленьку овсяну паленичку.

— Христосъ Раждается! — произнесъ Стефанъ. — То я, братова!.... Хлопцѣ мои померзли, можебысте пустили до хаты загрѣтися.

— Якъ померзли колядовати, то нехай сидятъ дома — воркнула гордо Якимиха, лопнула дверми передъ носомъ Стефана и засувомъ дверѣ засунула.

— Гей, гей! Ото люди! Ото родина! — произнесъ голосно Стефанъ.

— Що тамъ воркотишь, дѣдоводе? — гукнулъ Якимъ изъ хаты. — Идешь по добру, чи хочешь, щобы я тебе за ворота выпровадилъ?

— Иду, иду! — печально отвѣтилъ Стефанъ, кивнулъ на хлопцевъ, которы доѣдали паленичку заколядовану у родного стрыя, хотя губоньки на морозѣ до купы змерзались, и пустились до дому.

На другій день святъ полекшало на дворѣ, настала оттепель, снѣги подались и по святахъ пошли люди въ лѣсъ до роботы. Пошолъ и Стефанъ.

Горькіи тѣ заробки въ старомъ краю, Выкорыстуе тамъ нашихъ людей кто не хоче. Дѣточки подростали и Стефанъ понялъ, що онъ не въ силѣ самъ всѣхъ прокормити, а такъ якъ тогда начиналося эмиграційне движеніе, началъ и Стефанъ думати о Америцѣ.

На перешкодѣ одно стояло, а именно бракъ грошей на дорогу. Коли Стефанъ высказалъ свою гадку одному, другому, то и до Якима донеслося. Якимъ радъ былъ посбытись Стефана изъ села, лишь тому, що Стефанъ былъ крайный бѣдакъ, а родный братъ. Коли въ недѣлю повыходили людоньки, изъ церковцѣ, зачепилъ Якимъ Стефана:

— Кажутъ люди, що выбираешься до Америки, Стефане, чи то правда?

— Та радъ бымъ. Кажутъ, що тамъ можна гроши заробити, но бѣда, не маю за що заѣхати.

— Гмъ! Знаешь що, Стефане, запиши на мене свою кучу съ городомъ, то дамъ грошей на дорогу — предложилъ Якимъ.

— А бойжеся Бога милосердного, брате! Тажь въ той кучѣ старенька мати наша, моя жена и дѣточки, где-жь ихъ подѣти?

— Дѣвай, где хочешь, що менѣ до того....

— Эй, брате, брате, май Бога въ сердци. Я запишу на тебе, но такъ на одинъ рокъ. Если до рока не отдамъ тобѣ грошей, то твое, а если отдамъ, то мое. Пристаешь, брате, бо все въ Божихъ рукахъ.

Якимъ встремилъ очи въ землю, но тутъ стали подходити подслухавшіи въ чемъ дѣло и стали докоряти Якимови. Вконцѣ согласился Якимъ, далъ гроши, а Стефанъ подписалъ знакомъ креста святого заключеный договоръ.

Знаютъ людоньки нашіи, якъ выглядае пращанье того, кто выбираеся далеко за море, а щожь доперва дѣялося въ хатинѣ Стефана Юркова, где ишолъ въ свѣтъ далекій единственный кормилецъ десяти душъ, лишаючи немощныхъ, маленькихъ, просто на Боже провидѣніе.

Страшна така розлука и для того, кто уходитъ, и для тѣхъ, которы остаются.

Така была она у Стефана. Жаловали и добры люди, що онъ ажь за моремъ принужденъ глядати куска хлѣба, жаловали тѣхъ, которыхъ онъ оставлялъ. Одинъ только Якимъ былъ доволенъ, що вступаесь изъ очей братъ-дѣдоводъ.

Поѣхалъ Стефанъ. Счастливо попалъ въ Америку, часъ былъ добрый, роботы не малъ хиба той, кто робити не хотѣлъ и Стефанъ чуветвовалъ себе прекрасно. Тутъ онъ и отживился и крѣпше сталъ. Хлѣбъ дешевый, мясо тоже было дешеве, робота добре платна, словомъ найшолъ Стефанъ все тое, о чомъ неразъ мечталъ. Тверезый, працевитый, ощадный, довольно скоро придбалъ грошенятъ. Стефанъ щадилъ якъ только могъ, больше чѣмъ скромно жилъ, еще скромнѣйше одѣвался, а заощаджены центы слалъ до дому на руки священника. Священники отдаючи гроши женѣ Стефана, давалъ розумны наставленія якъ и на що ихъ употребити.

До рока выплатилъ Стефанъ Якима съ коштами изъ чего Якимъ былъ весьма недовольный. Жена, дѣти и старенка мати не знали больше голода, а тамъ дальше стала Стефаниха и поле куповати.

Пять лѣтъ провелъ Стефанъ въ Америцѣ и осеню по пяти лѣтахъ вернулся въ свое село.

Кто въ состоянію описати радость Стефана, коли онъ засталъ въ дома всѣхъ здоровыхъ и веселыхъ. Та сама хатина, но кромѣ ней была уже и шопа и стайня, а въ стайнѣ двѣ коровки, телятко, десять овечокъ, безроги, дробъ и все.

Заплакалъ Стефанъ, та первый разъ въ своимъ житю не изъ горя, а изъ радости. Еще той осени построилъ Стефанъ нову хату, свѣтлу, простору.

За той часъ, коли Стефанъ былъ въ Америцѣ, у Якима много перемѣнилося. Якимова жена померла, записавши весь маетокъ Якимови, который отъ того сталъ еще больше гордымъ.

Въ своемъ гордомъ заслѣпленію началъ Якимъ шукати другой жены, но теперь уже забаглося ему панѣ. До правдивыхъ пановъ Якимъ не зналъ куда двери отвираются, но дрантивыви подпанками въ краю хоть гать гати. Якимъ познакомился въ мѣсточку Рожнѣтовѣ съ якою то польскою Магдою, а разъ она въ „черевякахъ“ и чорномъ кафтанѣ, то въ очахъ Якима конечно уходила за паню.

Магда не даромъ служила у жидовъ. Пріѣхала, оглянула маетокъ Якима, а видячи, що Якимъ заслѣпился въ ей черевякахъ, согласилася выйти за него, если весь маетокъ на ню запише.

Якимъ гордый, що лише онъ одинъ може въ Сливкахъ мати жену „паню“, охотно согласился, записалъ все на Магду безъ ніякого застереженія на свои стары лѣта.

Прійшла Магда въ Сливки и сейчасъ начала „по пански“ газдовати. Жандармы, финансовы стражники начали быти сталыми гостями у пани Якимихи. Скоро прійшло до того, що коли Якимиха розгулялася съ гостями въ хатѣ, то Якимови было приказано ночевати въ шопѣ или стодолѣ. Якимъ пробовалъ „зламати“ свой записъ, но показалося, що все пропало. Якимъ попалъ въ своего рода отчаяніе и началъ чорно запиватися. Конечно, що піятика лиха не поправила.

Коли Стефанъ повернулъ изъ Америки, то Якимъ былъ уже дроворубомъ въ камеральномъ лѣсѣ, а ночевалъ больше въ корчмѣ, чѣмъ у своей „пани“ Магды. Наконецъ Магда совсемъ прогнала Якима.

Стефанъ не разъ пробовалъ сойтися съ Якимомъ, но той всячески хоронился той встрѣчи.

Прійшолъ Святый Вечеръ, первый послѣ поворота Стефана изъ Америки.

У Стефана въ хатѣ ясно горитъ свѣча, громадный столъ посередъ свѣтлицѣ, на немъ сѣно прикрыте обрусомъ, а на обрусѣ тѣмъ разомъ не самый „варъ изъ лѣсниць“, е есть и пироги, и голубцѣ, и каша, и рыба.

Любо и мило было Стефану. При концѣ вечери подъ окнами почулся храпливый голосъ пяного человѣка, на силу затягнувшого коляду „Богъ предвѣчный“.

Стефанъ позналъ по голосѣ своего брата, Якима.

Не далъ Стефанъ кончити Якиму, выйшолъ, обнялъ брата и привелъ полузмерзлого въ хату. Посадилъ за столъ и сталъ угощати. Сѣлъ Якимъ, взялъ ложку и понеслъ до устъ теплый борщикъ. Проковтнулъ перву ложку, а до поднятія другой не стало силы....

Якимъ зарыдалъ горько, прегорько...

По хвили доперва промовилъ:

— И ты братчику простишь менѣ все? Я-жь прогонялъ тебе отъ своего двора, я не поратовалъ тебе, коли ты, мама наша, твоя жена и дѣти голодомъ примирали, я не пустилъ тебе и твоихъ дѣтей загрѣтися въ морозну ночь до своей хаты, чомужь ты мене не проженешь оть себе?

— Брате мой — отвѣтилъ Стефанъ — не лишь не прогоню тебе, а прошу, останъ съ нами на всегда. Хата простора и хлѣба доволи. Прощати учитъ насъ вѣра Христова. Ты, брате, за свое самолюбіе, за свое лукавство, уже покараный тяжко. Изъ недавного богача сегодня ты бѣдакъ безъ ложки теплой стравы, безъ даху надъ головою. Если Господь велитъ тобѣ еще прожити, то кайся брате своей гордой минувшости.

А старенка мати не могла уже плаката, у ней не стало слезъ, выплакала ихъ ранше, она пристально глядѣла на обохъ сыновъ. Они же ей плоть и кровь, не може мать не любити своего дитяти, хотя бы и выродного. Радовалася въ душѣ честнотою и добротою Стефана. Съ трудомъ встала изъ лавки, подошла до Стефана, обняла его и уцѣловала въ голову. На Якима только взглянула щирымъ материнскимъ поглядомъ.

А Якимова Магда? Она погуляла еще полтора года и цѣла реальность была выставлена на публичну лицитацію.

На лицитаціи купулъ все Стефанъ, изъ коморы переробилъ еще одну хату и тамъ умѣстилъ своихъ двохъ старшихъ сыновъ. Якимъ дожилъ свого вѣка при Стефанѣ. Сумовалъ онъ постоянно, но своего доброго брата Стефана, почиталъ якъ батька.

Честноту и доброту Стефана цѣнили всѣ и ставляли его многимъ за примѣръ, а гордость и лукавство Якима являлось предостереженіемъ для многихъ, дабы выстерѣгались всего того, за Якимъ испыталъ на собѣ тяжке наказаніе.

Честнота николи не заводитъ, а лукавство, самолюбіе, часто-густо отомщаесь такъ погано, якъ отомстилось на Якимови....