Єй всі так звали — Антонина Маленька, хоц єй было уж двадцет штыри рокы, она закончила медичный институт и была лікарем. Та и на зрост она была середня. Но чом-си всі без вынятку — ци комиссар, ци рядовый воин, ци навет мы, што недавно прибыли на фронт, — всі без вынятуку называли єй маленьком Антонином. Може быти, што то зато, што у ней такы маленькы рукы, але ціпкы рукы, и дитяча усмішка. А, може, зато, што вся она — отверта, любит людей, любит так само бескорыстно, як діти любят дорослых. Незрозуміло было, чом до ней причепилося таке имя, тым паче, што она была совсім не беспорадна: она приіхала на фронт, знаючи лем лікарску штуку, а то скоро перетворилася в популярного лектора, доброго чтеца газет, за короткий час научилася управляти легковом машином. Всьо кипіло в єй руках. Єдине, чым она нияк не могла овладіти, — то огнепальне оружие. Якоси майор Шилов подарувал єй браунинг в кобурі с мягкой скоры.

— Маленька! Бывате вы всяди, то и возте тото на всякий выпадок.

Але браунинг в кобурі с мягкой скоры так и остался висіти на стіні коло лужка. Певно, первого вечера она долго и уважно розглядала го, навет дозналася, як з него треба стріляти, но коли єй запропонували выйти надвор и выстрілити, она, моцно зажмурившись, сказала:

— Ніт, даколи позднійше, а то ище дакого убити мож.

— Кого? Вночи? В воздухі? Може сороку? — закинул єй старший лікар Инокентий Гаврилович.

— Ну, хоц бы и мыш. Та-ж она тыж жити хоче.

— Чудна. На фронті, а боится мышу убити.

Антонина схилила голову набок и, позераючи в кут, трохи скрививши губы, скороскоро заговорила:

— Еге! Чудна! Вы не чудный: вы и за обідом в каскі.

— Осторожность все потребна, — отповіл Инокентий Гаврилович. У него была одна слабость: он николи не розлучался с каском. За обідом — в каскі, на улиці — в каскі, в госпиталі — в каскі, и навет коли лягал спати, то неотмінно клал каску под голову. — Осторожность все потребна, — повторял он, и обома руками провюл по лиці, штобы показати, як оно служит, а заразом думаючи: “Вот причепа. Ну, почкай, дождешся у мене.”

Так тогды бесіда на том урвалася.

Но днеска Инокентий Гаврилович постановил постояти на свому.

Діло в том, што лем позавчера німцы с высоты Н. обстріляли пункт санитарного персонала. На даху жилища был простеленый червеный крест, и тот крест было видно здалека. Однако, німцы нароком обстріляли жилище. Пару людей было убито, пару покалічено. А днеска командование рішило выбити німцов с высоты.

— Значит Антонина Маленька также потянеся на передову, то уж неотмінно. Але єй треба задержати. Ліпше я сам пойду. А в том, што-ж, таж я можуя и наказати. Таж я старший лікар, — меркуючи так, Инокентий Гаврилович вошол в хату, где містился головный санитараный пункт и жила Антонина Маленька.

Она была в свойом кутику и што-си робила там, тихо приспівуючи.

Инокентий Гаврилович кашлянул. Хотіл было зняти каску, але не знял, хотячи тым подкреслити, што обстанова днеска складна, напружена и навет небеспечна.

Антонина вызріла зо свого кутика и голосно рекла:

— А, Инокентий Гаврилович! Здоймте, здоймте каску. Таж ту не бомбардуют, — и вышла до него, уж в полной униформі, с перекинутом через плече польовом торбом.

— Та-а-к, — протяг он, ище сильнійше насуваючи каску.

— Та-а-к? — на допытливо позріла на него.

— Так, так. . . Ци то так, ніт. Не тото, не тото, — спонаглялся Инокентий Гаврилович, уж боячися, што она знов повторит “Та-а-к” — и што така бесіда може держати без конца и краю.

— Што вы днеска выкриками бесідуєте, Инокентий Гавриловичу?

Он ничого не отповіл. Сиділ и думал:

“А може я недобри роблю, што хочу задержати єй ту?”

Инокентий Гаврилович взагалі любил звідувати самого себе и не отповідати собі. Он, можливо, и дальше бы звідувал себе, но она ступила ку дверям, хотячи выйти с хаты. — И без револьвера? — вырвалося у него. — Ніт, так немож. Причепте конче!

И он сам пристегнул єй револьвер. Пристегнул и настрашился:

— Таж вы знате, сколько нашого брата вчера згинуло? — сказал он. — Ніт, не лем в жилищі, а и там, на передовой? Вы розумієте, тоты зухвальцы почали полювати на нашого брата и там, на передовой. Дикунство. Розумієте? Нияка война ище того не виділа, розумієте?

— Ну, звычайно, розумію. Но идти мі треба. Не оставляти же раненых на полі!

Инокентий Гаврилович нахмурился и нароком грубо рюк:

— Вы, здаєся, днеска писали писмо матери? Смотте, будте осторожны, иначе оно може остатися незаконченым, — и, гримнувши дверми, вышол с хаты.

Як лем Инокентий Гаврилович вышол, Антонина достала с книжны писмо до матери. “Мамо. Мене ту всі любят. И я тобі хочу сказати. . .” — дальше она ище не написала и вот тепер на даяку хвильку схилилася с листом, ясно представляючи собі стару матір, тету Горпину, як єй всі кличут. Потом выняла фотографичну картку и, тихо гладячи мизинцом голову матери, проговорила:

— Матусенько! Якы у тебе сивенькы волосы. . . А може. . . Ой, ніт, ніт! — Она отразу отогнала смутну думку и ласкаво усміхнулася, пригадавши, як мати провожала єй. Она совсім не плакала и, всаджуючи дочку в вагон, наумыслно грубовато бурчала, цілый час чого-си поправляючи на Антонині синий берет. И лем коли поізд рушил, у ней несподівано потекли слезы. Всьо то Антонина пригадала тепер. — Матинко! — и, сховавши карточку, она стремголов кинулася с хаты.

Была ноч, чорна, густа и яка-си тяжка, як бы залита желізом. С передовой линии слышно было выбухы артиллерийскых снарядов и мин. Мины с хриплым шипіньом перелітали Антонину и, здавалося, туй-туй упадут на голову. Часом злітали ракеты. Они выбухали в вышині и, освітлюючи величезный простор, згасали, падали. А то раптом по небу проносилися трасуючы кулі. И хоц всьо то отбывалося на передовой линии и несло смерть, Антонина на миг остановилася и любувалася том ночном гром огней и розрывов. Потом побігла знайомом стежком и скоро нашлася в блиндажі майора Шилова.

Майор Шилов сиділ за телефоном и отдавал якы-си совсім непонятны для Антонины роспоряжения, викликуючи то “Волгу", то “Тверь”, то чом-си “Париж”. Но вот он кинул телефонны переговоры и, звернувшись до Антонины, усміхнулся:

— A-а! Маленька! Пришла? То добри. Вчасно пришла, — он глянул на годинку. — За пару минут почнеме наступати. Идте-ле там. Лем сама не ходте, возте зо собом санитара Яшу. Он ту, в сусідном блиндажі. Ну, идте.

Санитар Яша был молодший от Антонины. Веснякуватый, с кирпатым носом, он говорил завсе яко-си по-свому. Напримір, коли йому дашто подавалося, он говорил: “То навет дуже добри, просто біда”.

Разом с Антонином они пробралися до компании молодшого лейтенанта Ярцева. Увидівши Антонину, Ярцев, завсе по-селянскы молчаливый и навет суровый, передал по лавах бойцов: “Антонина Маленька до нас пришла.” Бойцы пожвавіли. На душі у каждого стало весельше. Антонину Маленьку они добри знали: она не раз бесідувала с ними, читала им газеты.

И вот молодший лейтенант Ярцев, справно повертаючи лихтар, глянул на годинку. Была ровно дванадцета. Тогды он шепнул Антонині: — Оставайтеся ту. Там, до окопов, не сунте носа. Подаю команду, — он встал на весь свой богатырский рост и крикнул:

— За отчизну, товаришы! Вперед! — и первым кинулся до німецкых окопов.

Компания рушила. Великыми кроками, выставивши вперед багнеты, освітлены світлом ракет с громкым “ура”, перескакуючи через купины, ровы, воины ринули на вражы окопы, невздержно, як поток.

Антонина Маленька осталася на місці и, модно стиснувши руны на грудях, як зачарована, смотріла на навальный біг воинов.

Яша крикнул єй:

— Поранены!

Она кинулась ку Яші, який уж перевязувал раненого бойца. Перевязуючи, он повольно, стиха бормотал: “Здорово выколопуют з дір німцов, просто біда.”

Антонина взялася помагати йому. Єй маленькы, чепкы рукы робили перевязку быстро, акуратно и осторожно.

А компания молодшого лейтенанта Ярцева, выбивша німцов с окопов, блиндажов первой линии, кинулася на другу линию, потом на третю.

“Ура” слышалося уж где-си далеко, приглушено. За компаниом ишли Яша и Антонина. За роботом они даже не зауважили, як под лісом світало.

Коло блиндажу, звиваючись на землі от нестерпимого болю, кричал пораненый німец.

— Перевяжте го, — сказала Антонина Яші, а сама побігла до красноармейца, што стогнал недалеко.

Красноармеєц лежал в долиночкі и усилувался, як всі ранены в такых случаях, переползти в ров, штобы там укрытися от случайного удару. Антонина клякнула и почала быстро перевязувати му ногу, пробиту кульом. Воин быстро, по-волжскому “окаючи”, заговорил, уривисто дыхаючи:

— Вы ногу мі оставте, товариш доктор. Без ногы мі уж не жити. Як хочете, а оставте. Розумієте, доктор?

— Ну, ище бы не розуміти. Як-же жити без ногы? — мимоволи наслідуючи го и “окаючи”, отповіла Антонина.

Воин дуже обрадувался, што она заговорила його бесідом, и, уж усміхаючись, перешол на “ты”:

— А ты совсім наша: говориш, як моя сестричка Марусенька. Ты просто наша, честне слово.

— Честне слово, я ваша и єм. Вот закончится война, обовязково поідеме до вас на село.

Воин замотал привітно головом.

В тоту минуту сталося то, чого никто не ждал. Недалеко от Антонины из норы, добри замаскованой, выбрался німецкий солдат — обдертый, брудный, давно не стриженый. Спочатку он здавался шаленым. Но вот он выпростался во весь рост и, глянувши в сторону Яши, який перевязувал раненого німца, кинул в Яшу гранату. Антонина запамятала тото на ціле житя. Она виділа, як граната розорвалася, як отлетіла Яшина рука, так як бы она была привязана шнурком, як подкинуло раненого німца, и як другий німец повернулся в єй сторону и знов замахнулся гранатом.

Антонина кинулася вперед, крикнувши: “А, стерво!” И тут же увиділа, як німец махнул руками, як бы засланяючи лице от пороху, и упал горілиц на землю: трафна куля воина, што раптом появился за єй плечами, догнала го.

— A-а! Убитый! — мелькнуло в єй голові, и в тот миг єй што-си сильно ударило в голову, и она ссунулася на землю. Где-си в єй памяти промелькнуло: стара мати, буркотливый, але добрый, Инокентий Гаврилович, раненый воин, недописане писмо матери, звіряче лице німца и. . . раптом всьо тото покрыто темрявом, и Антонина Маленька скотилася где-си глубоко, глубоко, глубоко. . .

Майор Шилов ахнул, коли увиділ, як упал німец, як розлетілася граната и збило з ног маленьку Антонину. Он кинулся до ней, подхватил єй на рукы и, несучи гет с поля бою, шептал:

— Ех, ты, Антонина. Наша маленька Антонина.

За пару дней Маленька Антонина опамяталася, а разом с тым єй повернулася бесіда. А днеска она лежала в палаті, в той самой палаті, куды она нераз заходила, як лікар, и писала писмо свойой матери. Она лежала под окном. Легла зима: выпал первый пушистый сніг. И Антонина, раз-по-раз позераючи на сніг, писала:

“Мамо! Мене ту всі любят. У нас выпал пушистый сніг. Бойцы, заміст квітов, принесли мі с передовой линии сосновых галузок. И сосновы иголкы так чудесно пахнут, мамо. . .”

Писмо было нескладне, але сердечне, тепле и отверте, як отверта и вся душа Антонины Маленькой.