Мы сиділи на травнику аеродрома, с цікавостью обсервуючи, як техникы маскували лем што сівшы на землю “літаючы кріпости”, затягаючи огромны крыла брезентовыми полотнищами. На полотнищах были штучно нарисованы корчы, трава и дерева, майже такы самы, якы отачали нас. Американскы летчикы молчкы ждали приближения другой фалі бомберов, на котрых их друзья сейчас бомбили вражы желізны дорогы и городы. Нам, гостям, не хотілося нарушати тото молчание.

Была осма година рано, на мачті около будовы штаба союзничой авиации нараз появилися флагы, звіздный американский и смугастый английский, и с торжественном повольностью поплыли вверх. Летчикы вскочили на ногы, переглядаючись меж собом, потом пустилися было ку штабу, як нараз от будовы отошла машина и стремительно приблизилася ку нам. В машині стоял летчик лейтенант. Он приложил рукы ку устам и што-си кричал, заглушуючи рокот мотора.

Машина зробила коло около нашой группы и так само стремительно рушила дальше, ку техникам, ку службі ремонта, ку службі погоды. Летчик все стоял в ней и кричал торжествуючым звонкым голосом. Даже не знаючи языка поняли, што то было донесение якой-си незвычайной важности, а коли Джемс Гейли перевел нам тот радостный выкрик лейтенанта, загальна веселость, охопивша нараз аеродром, примусила и нас кричати, и тупати ногами, и кидати шапкы вгору, и даже свистати так, як вколо свистали американцы, преразливо, по хлопячи, на двох пальцах, выражаючи тым своє одобрение.

Через три минуты всі свободны от роботы летчикы и техничный персонал были в штабі, слухаючи отрывисты донесения радио. Джемс Гейли, наш добровольный переводчик, коротко объяснял, што почалася инвазиа на континент и што тепер передают первы вісти с фронта.

Британска радиовіщательна корпорация перешла на передачу торжественной музыкы, и мы вышли знов на аеродром, штобы первыми встрітити летячы откальси бомберы той базы и сказати летчикам подробности, єсли они не приняли их по радио ище в воздухі. Мы знов легли на траву, но тепер то была сама шумна компания летчиков, яка лем збералася даколи на аеродромі. Што кус, то дакто починал и кидал пісню. Нараз в небо летіл який-си особливо преразливый свист, всі починали аплодувати свистуну и наслідувати го. Роздавался одинокий возглас привітствия, котрый мигом подхоплювался зо всіх сторон. Коли оживление дакус улеглося, кто-си звернулся ку Джемсу Гейли:

— Джемс, росповічте нам о вашых полетах над Франциом.

Гейли, дуже молодый, світловолосый юнак, штурман корабля, приіхавший в Европу из Бостона, где он працувал електротехником, хотіл што-си сказати, як ку нам подошол тот самый лейтенант, што объізжал аеродром с донесением о высадкі союзников во Франции. Мы с удивлением смотріли на того офицера; он шол хромаючи, и по тому, як он ставил ногу, было видно, што права нога штучна. Гейли вскочил йому навстрічу, подал руку и сказал по-русскы:

— Слухай, Патт, я прирюк русскым товаришам, што ты росповіш им о своих полетах над Франциом. . . — одночасно Гейли подмигнул нам, так што мы всі почали просити лейтенанта.

Лейтенант сіл разом с нами на траву, вытянул калічну ногу, усміхнулся, от чого його смугле открыте лице нараз стало совсім юным, отповіл по-русскы:

— О чом им росповісти?

Джемс Гейли повернулся ку нам и представил свого друга:

— Том Паттерсон, бывший летчик-вынищуватель, тепер штурман бомбера. — Потом знов звернулся к товаришу: — Росповіч Патт, о полюваню. То была правдива Франция!

Паттерсон зорвал травинку и задумчиво жувал єй, смотрячи вдаль, як бы хотіл там видіти тото, о чом його просили росповіти. Потом повольно заговорил, старанно добераючи русскы слова:

— Завтра я вылечу в Гавр. Мі треба найти там одно поле. Оно заросле вот таком самом травом. Як она называтся по-русскы? Кашка? — он зорвал цвіток клевера и звідуючо посмотріл на нас; мы кивнули, чекаючи пояснения. — Я и не представлял собі, што во Франции и в России росте така сама трава, як у нас в Олбани. Я родился и вырос в том городі, там я и працувал. Єсли вы знате, в Олбани єст великы металлургичны заводы. Там єст завод “Троя”, я был горновым в доменном цехі того завода до войны.

Он замолчал, все так само смотрячи вдаль, як бы пред ним встало видіние родного города.

Паттерсон нараз сказал:

— Видно, без ногы мі уж не придеся працувати на мойой домні. Єй называли Сузанна. Вы знате, у нас каждый новый форнес подпалят маленька дівчинка, и по єй имени печ потом и называют. Сузи была дочком доменного мастера; так як у хозяина завода дітей не было, єй и поручили запалити тоту печ. Сузи тепер має 19 літ. Я можу показати єй фотографию.

С простотом, котра возможна лем на войні и среди бойовых товаришов, Паттерсон вынял фотографию дівчины. Дівчина смотріла из-под долгых рісниц, усміхалася сдержанно и ціломудренно, як бы боялася, што єй усміх перехопит дакто другий, кромі Тома, котрому она тот усміх презначала. Паттерсон сховал фотографию и задумчиво сказал:

— Я боялся написати єй о ногі, но старый тигр Гейли сам написал єй о том несчастью. Што ты сказал тогды, Гейли?

Гейли почервеніл от змішания. Як блондин, он не мал права мішатися, бо в такы моменты он червеніл от затылка до кончиков ушей. Однако он отповіл:

— Сказал не так уж глупо. Єсли она тебе любит, то буде ждати и без ногы, а єсли не любит, то чом о ней беспокоитися?

— Правильно, старина! — сказал Паттерсон и стиснул руку приятелю. — Мы дозналися дорогом старанной розвідкы, што Сузи жде мене и без ногы.

— Ты прирюк росповісти товаришам о полювачкі! — напомнул му Гейли.

— А о чом я говорю? — россердился Паттерсон. — Я лем хотіл сказати, што літ десять смотріл на росплавленный металл, а кто так долго на него смотрит, тот будте певны, не буде боятися металла ни в яком виді и сколькости. То — вступ в оповідание.

Мы поспішили запевнити приятелей, што нам интересны всі детали, котры Паттерсон зможе вспомнути для свого оповідания. Постепенно не понимавшы нашого розговора летчикы занялися своими ділами, мы лежали тепер отдільном группом — два американцы и пару русскых.

— Мы прибыли в Англию в середині сорок другого року, — сказал Паттерсон.

— Скажу прямо: я не думал, што німцы такы дикуны. Руины в Англии и в России я уважал звычайным наслідком войны. Правда, удивляло и мене и товаришов, што німцы бомбували и тоты городы, где не было заводов, но мы думали, што ту виновата плоха розвідка. И я воювал без великой охоты. Тогды я літал на вынищувателі, проводил бомберы, вылітал на перехват німцам, но воювал по-джентльменскы: єсли удавалося збити німца, я слідил за тым, як он приземится, а єсли збивал над морем, то дораз посылал за летчиком дежурный катер.

И вот юнак с третьой ескадрильи росповідат мі, што в часі одного вылета он виділ на власны очи, як німецкий вынищуватель, маючий отличительны знакы на крылах — огнезіющы драконы — по два на каждом крылі, збил одного нашого юнака, а потом коли летчик выкинулся с парашютом, спиковал на него и росстрілял в воздухі. Я сказал, што то брехня. Мы здорово подерлися с тым юнаком, котрый мі тото повідал, потому што раз он твердил, што виділ сам, — значит, я обвинил го в кламстві.

Кто-си росповіл хлопцам, што я заступился за німца, и мі за тото попало. Можно представити собі, як хлопцы здівалися надо мном. А ту мі пришлося вылетіти яко-си в сторону Гавра, и вот я увиділ того німца с драконами.

Паттерсон помолчал хвильку, як бы знов переживаючи тоту встрічу. Потом с усмішком сказал:

— Самолет — як самолет. Ничого страшного в тых драконах не было. Днем они были видны, як на долони. Німец пошол на мене в атаку, и ту я увиділ, што то правдивый дракон. Он ліз прямо в лоб, так што я не выдержал и отвернул, но и уйти он не давал. Почалася така вертушка, што у мене скоро очи вылізли на лоб, а німец все нашолся у мене на хвості. Летчик был первоклассный, ничого не скажеш. И коли я понял, што треба утікати, он вчепился в мене зубами и двома чергами запалил мой мотор. Ту я не выдержал, рішил, што всьо пропало, треба поддатися. Отсунул кабину, вывалился на плоскость, оторвался от самолета и роскрыл парашют.

Паттерсона всего передернуло. Лице його исказилося гримасом. Нам ясно представилося пусте небо, в котром болтатся одинокий парашют над враждебном земльом; вражий самолет вверху; синява и оглушна тишина, яка нараз обрушатся на летчика, оторвавшогося от мотора. Лице Паттерсона было тепер як каменне, заговорил он через стиснены зубы:

— И тогды я увиділ того німца. Он прошол обок мене, уважно смотрячи на мене. Парашют болтнуло от воздушной фали. Німец хотіл переконатися, ци я живый ище. И покаль я дашто мог подумати, самолет розвернулся и пошол на мене. Я увиділ струи трассируючых куль перше, як почул боль. Потом мі показалося, што кули отрізали мі праву ногу напроч. Я ище вспіл подтягнути стропы, штобы ускорити падение, а німец знов прошол мимо, и я знов увиділ за бронзовым склом узке, остроносе лице с примжуреными очами. Он не хотіл тратити патроны надармо и справджал, ци я обернулся в мертву ляльку, висячу на небі, ци я ище жию. И ту я не выдержал, я закричал зо всіх сил, як бы он мог мене услышати за ревом самолета, и погрозил му пястьом. Ох, як бы я хотіл ударити го в морду, штобы розмязжити тоты челюсти хорька и нос астряба! А німец засміялся, розвернул самолет, як бы грал в кошку-мышку, и знов спикувал на мене. На тот раз кули запалили парашют; одна пробила мі грудь, друга ударила в руку. Я повиснул на стропах, уж не в силах управляти падением. И коли німец знов оказался рядом, я спустил голову, опустил рукы вздоль тіла, словом, я показался му мертвым. И то было саме трудне, потому што парашют горіл, земля была ище далеко, а проклятый німец робил одно коло за другым вколо мене, чекаючи, коли я урвуся с дымячых страпов.

Но парашют спас мене именно потому, што он запалился. Скорость падения увеличилася, я увиділ под ногами поле, покрыте тыми самыми квітами, и на обрывках парашюта я вспіл приземлитися. А німец проводил мене до земли и улетіл, не стараючись донести береговой стражі о падению мертвого американца.

Видно, мене здорово тряхнуло при приземлению, потому што я пришол до себе аж ку вечеру. Я лежал все на том самом полі; вколо квітла кашка, пахло медом и росом. Я с удивлением зауважил, што перевязаный по всім правилам искусства. Обок, так, што я мог достати руком, стояли збанок и кошик, ниякых слідов парашюта не было, та и на мі были лем звычайны штаны и сорочка, а сверху лежал широкий брезентовый плащ. В збанку было біле вино, в кошику — сыр и хліб. Ту также лежала записка, написана печатными буквами по-английскы:

“Ночом вам буде оказана помоч. Старайтеся не стогнати и не рушатися. Збертеся зо силами.”

И тоты бесстрашны люде пришли ночом. Где-си за преділами поля проходили воєнны машины; с наступом темноты все частійше слышалися выстрілы німецкой стражи; што хвиля взлітали освічаючы ракеты — німцы ждали ночного налета, а три французскы селяне пробиралися по некошеному полю ку раненому летчику, знаючи, што за помоч мі им грозит доразова смерть, єсли их схватит патруля. Один из французов уміл говорити по-английскы, я подозрівам, што он был такий сам селянин, як я президент, но мы не звідували один другого о именах и не обмінювалися визитными карточками. Я был для них американский летчик, они для мене — французы, — значит, мы были союзниками. Говоривший по-английскы чоловік объяснил мі, што они спозднилися по той причині, што треба было порозумітися зо знаючым чоловіком, котрый передал по радио в Англию о місці нахождения летчика, што тепер они ждут ту самолет. И вот три люде стали по краям поля, просвічуючи темне небо ручными литаренками, с риском, што их дораз пристрілят из темноты, а я лежал среди пахучых квітов и все ище не вірил в чудо. А тымчасом в высоті почал уж ворчати мотор, я знал, што то “сандерболт”. Мі даже здавалося, што я вижу його силует, и все-таки я не вірил. Зрештом, о том може росповісти Гейли, бо то он вывюз мя в тоту ноч.

Послі госпиталя мі предложили вернутися дому. Но тепер аж я почал понимати войну. И послі долгых уговоров мі удалося остатися в армии, хотя я, напевно, єдиный летчик зо штучном ногом. Розвідка, в котрой тогды працувал один мой приятель, выяснила, што мене росстрілювал знаменитый німецкий асс, фон Грюнинг, який збил 12 самолетов. Он командовал ескадрильом, яка мала базу коло Гавра. Я почал літати там каждоденно. Три разы я встрічался с ним, но каждый раз он уходил от мене, видно, йому было неприємно, што нашолся такий, котрый ище завзятший от него, лізе в лоб, подходит на ище меньшы дистанции. И вот в прошлом году я застукал го.

Коли німец вывалился из машины, я спокойно прошол мимо него и прострілил му праву руку на случай, єсли у него осталося оружиє. А потом посадил машину рядом с тым подлецом, дал му два раз в морду, штобы он утих, сунул го в кабину и привлюк на свой аеродром. Німцы постріляли немного за мном, они не сподівалися, што подбитый самолет, як им здавалося по мойой посадкі, може знов взлетіти. Ну, я думал, што мі захочеся поговорити с тым фон Грюнингом, а оказалося, што даже смотріти на него мі было противно. Так мы його и сдали в лагерь до будучого суда, котрым мы закончиме тоту войну. Дуже мі хочеся посмотріти на Грюнинга, коли он буде сидіти на лаві обвиненых разом зо своим фюрером, котрый научил тых подлецов стріляти в безборонных, убивати плінных, грабити мирных жителей и руйнувати тихы городы. Сказати поправді, мі ище больше хочеся завтра приземлитися в Гаврі, найти поле, покрыте кашком, и тых трьох людей, котры, ничого не боячись, пришли на помоч раненому летчику. И завтра я лечу в тоты місца. Што передати тым людям от вашого имени, єсли я их найду?

Паттерсон лукаво посмотріл на нас, предгадуючи нашу отповідь. Гейли с воодушевлением воскликнул:

— Тота история называтся “Геппи енд!” Счастливый конец! Нас, американцев, обвиняют в том, што мы любиме счастливы концы. А кто не любит счастливых концов, особливо в житю? Геппи енд буде, коли Патт встрітит своих французов, а самый головный геппи енд буде скоро, коли фрицы будут клячати на колінах и просити пощады, як твой фон Грюнинг. . .

— Чом фон Грюнинг? — звідал я.

— А тот подлец ползал на колінах перед Паттом, коли дознался, што то тот самый летчик, котрого он росстрілювал в воздухі с парашютом. Вот чого Патт нияк не мог поняти, хотя ту и понимати ніт што; всі німцы тхорливы и віроломны, я так смотрю. . .

— И я, — хмуро сказал Паттерсон.

Я и мои товаришы молчкы кивнули головами, вспомнувши фрицов сорок первого и сорок четвертого рока.

В воздухі появилися первы машины давно ожиданой ескадры. От штаба послышался сигнал до сбору. Отдохнувшы летчикы должны были готовитися к вылету.