На горскых полянах столько ягод, што ноты Марии мокры от роздавленых ягод, як бы она перешла по лужам крови.

Мария поспіват за ділом. Дід Федор не по рокам молодцуватый и рухливый. С важном вістью дід спішит на паствиско, ку сынам и внукам. Рукы у старого древоруба узловаты, жилисты, могучы. Они затяжкы и завеликы, штобы здаватися звычайными людскыми руками.

За Карпатами, но стародавному закону гор, чоловік повинен хранити в лісах торжественну тишину. Длятого-то всі молчат. Як бы с трудом поднимаючи тяжкы рісницы, Мария часом пытливо позрит на мене, заганьбится и знов, спустивши очи, иде обок: зрыват квіты. Пахучий сноп оттінят смуглость лица Марии, подчеркуючи строгий взорец украинской вышивкы на єй сорочкі. Сноп квітов тяжеліє с каждым кроком. Мария што-си шепче, похилена над квітами, но не отважатся заговорити голоснійше. . . Ище днеска рано мы ходили по улицам Києва, и Мария уж о всьом розвідала нас, но, видно, совсім не утолила свойой жажды, и єй хочеся продолжати бесіду, почату рано, штобы отразу побольше дознатися о світлом и давно желанном, но ище не совсім понятном світі — по другу сторону Карпат — о великой Совітской Украині.

Мы идеме все выше и выше. Федор подносит голову ку верху росохатого бука и нараз притулятся ку нему и драплеся наверх, ку дуплу. Лізе незручно, и великы рукы лісоруба здаются темными корявыми наростами на гладком буку. Через дві три минуты мы знов продолжаме путь, и горькавый мед, добытый у горскых пчол, здаєся мі солодший от всіх медов на світі. Я тото починам розуміти, позераючи на сияюче лице Марии, на Федора, який гостит внучку, повидимому, самым вкусным лакомством, яке дід може роздобыти для ней в горах. Та-ж в тых богатых краях так мало житейскых радостей у обіднівшого горняка. . . Розозлены пчолы жужжат коло сивой, косматой головы, но старик не звертат на них увагы.

Где-си недалеко звонко скрежече коса. Мы идеме на звук. Худый юнак, хмельный от тяжкой роботы, обкошує крутый берег. Коса ціплятся за пнячкы и корчы. Меж ними ніт розмаха и, штобы набрати на зиму сіна для одной коровы, придеся вот так працувати неділи три. . .

Отповівши поклоном старику, косарь осторожно звідує: “По селам, діду, цілый день звонят и звонят. Чом?” “Сам єс повинен знати — чом”, — отповідат старик и не остановлюєся. — “Спішу с добром вістком ку сынам”. . . и косарь Стефан Росика, як зачарованый словами лісоруба, неотступно слідує за нами. Так постепенно розрастатся в старому лісу многолюдна и молчалива, торжественна процессия радостно возбужденных людей. Тишина, як предтым, царит в лісу, покаль не встрічают нас веселым лайом лохматы овчаркы.

На горскых паствисках сыны лісоруба як бы ждали отца. Семеро внуков выбіжали навстрічу. Внукы другых дідов были в таком самом нетерпеливом ожидании. Ище весном, коли пастухы гнали в горы овец и коров, сговорилися — каждый в свойом селі: єсли сполнится то, чого добивалися народны комитеты, єсли оправдаются чаяния народа, єсли и направду настане долгожданный день, то треба звонити во всі звоны, звонити дньом и ночом, звонити и звонити, штобы на самых дальных верхах пастухы, смолокуры, сплавщикы ліса, лісорубы, косари скорше довідалися о сполнению желаний, о оправданию своих надежд.

Старший сын Федора, ище здалека, позрівши на озарене внутренным світлом, лице свойой дочкы, на єй торопливый крок, на дрожачы губы Марии, на нас, людей, якы пришли оттамаль, с совітской стороны украинскых Карпат, понял, што в селах недармо звонили цілый день.

Мы подошли ку пастухам в торжественной тишині. Очи росширялися и вильготніли, и, здавалося, от нашых сияючых взглядов світліє закарпатский дремучий ліс. Коли молчание стало нестерпимым, люде заговорили всі отразу, забываючи о лісном законі, и радостны голосы вперве ту нарушили отвічну тишину, здавалося, даже в дальных селах, даже в дальных краинах будут услышаны радость народа и веселый звон, благовіст воосоєдинения Руси. . . Мария с радостном вістью спішила ку отцу и братьям, но тепер, даже не сказавши ни слова, змучена опустилася на траву, на роспавшийся сноп квітов.

Люде говорят и не можут наговоритися. Затым починаются бесконечны росспросы. Люде хотят знати детали братского договора меж двома славянскыми краинами. Другы роспрошуют о красотах Києва. О украинской державі. О том, што росте на нашых огородах. О фабриках. О школі. О правах совітского гражданина. О всьом, до чого мы так давно привыкли и што нараз встає пред тыми людми великым чудом: таж ту, за Карпаты, с такым трудом долетіла чиста правда о житю в Совітской краині, таж ту буйно росли німецкы посівы клеветы о нашой родині, в лоно котрой вертаются закарпатскы украинцы послі тысячрочной венгерской неволи.

Дід Федор теребит в руках блисчачий буковый листок, котрый он зорвал ище по дорогі, но смотрит на него так, як бы первый раз го виділ: — Мы — як тот листок, — говорит он, ни до кого, властиво, не звертаючись. — Давно оторвали нас от віткы, а мы все тянемеся ку родному буку.”

Пастухы починают доити овец и коров. Домашний запах теплого молока отрезвлят и веселит. Всі, кто не занятый, обступают нас ище тіснійше, и видно, што росспросам не буде конца. Мы отповідаме и отповідаме, и нашы оповідания о матерях-героинях, о роботах академика Трофима Лысенко, о Филатові, о Дніпрострою, о комбайнах, о кавказскых горняках, о великых полях и заводах Украины, о Сталинграді и Ленинграді, тутешним людям трудно отразу повірити, што таке быват на світі. . . Мы отповідаме, объясняме, и от радости захоплює дыхание: таж так приятно явитися к исстрадавшымся людям с хорошом вістью о торжестві свободы и справедливости! Так приятно слышати в далекых горах на старой славной Украині — за Карпатами украинску народну пісню, рожденну в боях с фашизмом, пісню о самом для нас дорогом и близком:

Нас радує в той пісні всьо: и єй высока поетичность, и давна надежда тутейшого народа на всепобіждаючу силу Красной Армии, и желание помочи єй в тяжкой борьбі, и просьба к великому Сталину:

Гремит за Карпатами пісня. Где-си совсім близко, на востокі, по лісам и горам проходит совітска граница, отділяюча Закарпатье от нашой краины. Но среди тых людей мы чувствуєме, што мы — дома. Нас объєдиняют с ними и тота нова пісня, створена на войні, и велике множество старых пісен, котры и мы сами, и тоты закарпатскы пастухы знаме с дітскых літ, и спольны обычаи, и искусство, и гордость за свою Красну Армию, и любов к свому вождю, могучому воссоєдинителю свободной Украины. . .

Бурне проявление патриотичных чувств народа обсервували мы во многых городах и селах Закарпатской Украины. Послі прихода освободителей, воинов Красной Армии, мы, пять украинскых писателей, были там первыми гостями из Совітского Союза. Мы перелетіли Карпаты пару годин послі того, як в Кремлі был подписаный историчный договор.

Всьо радувало нашы сердца. И дружный митинг в Ужгороді — у величной будовы Народной Рады Закарпатской Украины. И гимн Совітского Союза, гремящий на Ленинградской набережной, в єй розовых аллеях. И червены флагы, прикріплены ку древкам, як хоругви. И открытие памятника совітскым воинам: русскым, украинцам, казахам, армянам, якы поклали головы в бою за місточко Перечин. И благодарственне слово к Армии-освободителькі, выголошене при открытию памятника молодом роботницом перечинского завода Мариом Пекарь. И честь, яку отдавали жители села Березне Ильяні Росоха, Юрі Поповичу и многым другым, сыны котрых пошли в Красну Армию.

И знов — квіты и памятникы на могилах совітскых бойцов — в городах и селах. И культ Красной Армии, царящий в цілой краині, всенародный почет красноармейцам. И совітскы ордены — на груди закарпатскых украинцев, демобилизованных из Красной Армии. Портреты товариша Сталина — на стіні курной хаты Юры Вовчик в горском селі Нижня Быстра, недалеко Хуста. И ище портреты великого вождя, вырізаны на дереві мукачевскыми різбярами. И книгы тутейшых украинскых и русскых писателей патриотов. . .

В селі Дубровка, в Ужгородском округі, мы запамятали в тоты дни торжественне слово Юрка Горощака, звычайного закарпатского селянина:

— Кто мы такы? Кто мы?. . . Вот, скажме, голуб. . . Он знає своє гніздо. Можете выпустити го в середині моря, а он найде дорогу дому. Вот так и мы. Ту, за Карпаты пришли мы давно, ой давно, пред мадьярами! Мы звили собі вот тото гніздо за горами. Но діды нашы все, бывало, говорили нам, што наше племя — там, на Востокі, где и віра наша, и наш язык, и наш уклад. Ничого не удалося мадьярам, и за тысяч літ голуб не перемінился на ворону: мы не забыли свой род, наша правда побідила. . . Тепер вот будут земли нашы разом, и нашы рукы скрестилися, обнялися мы с братьями, штобы николи больше не розлучатися. . . Так, так! Голуб знає своє гніздо!

Голуб знає! Вот в чом поезия и правда простого закарпатского селянина! Стойкость и сила поневоленого и обідненого народа в отвічном стремлению ку свойой матери-Руси, в несокрушной любви до свойой краины, до своих долин, лісов и гор. . . Голуб знає!

Раз, коли мы ище гостили у діда Федора, діятели місцевого народного комитета завели розговор о том, што осенью буде мож переселитися с гор в долину, на добры лукы, поля и виноградникы всякых біжавшых проч німецкых и мадьярскых панов, котры за часы послідных столітий выпыхали русина с квітучых долин на бесплодны земли, в непроходимы горскы лісы.

Ильяні, старшой невісткі Федора, матери нашой Марии, розумієся, хотілося бы получити хороший дом, господарство, луку и огород, виноградник: “Я с гор не пиду никуды”, — крутит головом Ильяна; єй долгы, зручны пальцы прядут білу як сніг волну; ціпчат под запецком курятка; серед хижи сопит телятко, тыкаются мордочками ягнятка, плачут от ідкого дыма; ронит слезы и сивоволоса Ильяна: як всяди, ту ніт комина, а стіны — чорны блищачы, як в угольной шахті. . . В том страшном жилищі Ильяна прожила ціле своє житя, ту выросли єй діти, то был єй дом, она любила го, она вперто повтаряла: “С гор не пиду нигде. Ту я родилася. Высоко, правда? А мене все тянуло ище выше. В самы горы. Правда, Марийко?” “И чом-же нам, мамо, не перебратися в долину?” “Е-е, та сама знаш: там и вітер не такий свіжий. И вода не так студена, як ту.” — А на што вам, Ильяно, така студена вода?” — Не знаю, не знаю. Так привыкла. Так люблю.”

Так, Ильяна любит свои горы, як голуб любит своє гніздо.

Мария росповіла нам, што мати не могла уснути до самого рана. Мы встрітилися на ниві. Ильяна працувала у дорогы разом с Мариом и трьома молодшыми дочками. Им было тісно на узком подолгуватом загоні, величином в великий стол, як и всяди в той части гор, где мало орной земли. — “Чом вы перешкаджате єдна другой, Ильяно?” — Е-е, чоловіче добрый, таж каждому хочеся попрацувати на свойой землі. Рукы горят!” — Но нивка так тісна”. — “Минувшого року и такой не было. Ніт, ніт, чом Бога гнівати? Поле у нас велике: сто стебел кукурузы!” — “А вам на родину треба было бы не сто, а тысяч, дві, три”. — “Нам хліба дала осенью Красна Армия. А тепер дає нам народный комитет. И цілу зиму, гварили, будут давати.” — “Но таж у вас рукы горят? Ци не ліпше заробити, як получати подаркы?” — “Ліпше, ліпше! Но лем ту, в горах! В долину я не пиду! Кто-ж тому повірит, што пришлому там бідному чоловіку, ни с сего ни с того, нараз подаруют землю? И дом, говорите? Ну, видите! Вы хочете, штобы я повірила в байку! А вчера вот нашы гости думали, што я повірю, будто у них там, на совітской стороні, такым, як я, дают много грошей и ище. . . што ище? золоту медаль?. . . за то якобы, што у мене, скажеме, девять сынов и дочок! Кто в таке повірит?

Вічный страх и недовірие, рождаючи впертость, были защитом. Тепер они нанич. Трудно противитися фактам! Голуб хоче, розумієся, штобы його гніздо было богаче и лучше. Дід Федор ходил уж разом с Мариом в долину — посмотріти, як там жиют тысячы переселенцов, и ніт ниякой певности, што родина Федора Микиты останеся в горах дальше, як до зимы. . . Много маєтков біжавшых німцов и венгерскых панов заселены уж переселенцами с лісов. Люде вертаются на свои исконны земли. Так торжествує справедливость!

Федор и Мария виділи в Йоврі, як переселенец зо села Буковца Костик Станко степенно обходит своє велике и ровне поле. Обходит раз, обходит два, обходит три, и запах дозріваючого жита опьянят счастливца. И замерат сердце у Марии, коли Костик зрыват недозрілый колосок, трусчит на долони, пробує на зуб. . . В селі Давидово, на Береговщині, дід Федор зашол до Ивана Мацака. И лем позріл, як стоит новый господар на порогі выгодного дома, — понял всьо. . . На виноградникы Василя Борканюка оглядуєся Мария с цікавостью: она первый раз в житю видит виноградник и виноград. Василий Борканюк подвязує виноград привычными руками: кажде літо днешний господар спускался с гор и працувал для німца на том самом виноградникі. . .

Немало, немало встрічали мы такых самых виноградарей и земледільцов. Люде ище не пришли до себе от первых радостей. Но уж кріпне и в тутейшом народі велике чувство хозяина.

Робочы химичного завода в Перечині подержавному радят, як бы получше справитися с выробницкым планом, як бы ліпше устроити своє житя. Заводскы обшары обсажены квітами. Но робочому чоловіку потребны не лем клумбы, — и вот возникают на світлых полях заводскы огороды. Под рыбне господарство завода отділены решетчатыми перегородками участкы горской рікы, и уж серебятся форели в быстрой студеной воді. Послі гудка робочий не хоче уходити зо заводу, йому хочеся попрацувати больше: заводский чоловік преображеный новым для него чувством, чувством голуба, який стал наконец, полновластным господарем свого гнізда.

Во всіх кутках Закарпатья мы виділи много чудес от нового радостного чувства. Селяне по власной волі отбудовуют знищены німцами мосты. Люде присмотрюются незбаданым богатствам Закарпатской Украины: глядают новы поклады соли, нафты, земного воска. Задумуют в коротком часі будувати ту нову гидро-електростанцию, цукровый и цементный заводы, паперовню, завод станков-автоматов. . . Нове чувство руководит и строителями больницы в Тячево, первой больницы в цілом округі: зо штырома отділениями, с великым помочным господарством, яке роскинулося на штырнадцети уграх сада. Тячевскы селянкы по-газдовскы ходят за коровами и курами, належачыми до больницы, шиют білье для хорых и посміхуются над двома-трьома недовірчивыми сусідками, якы твердят, што бесплатно лічити в такой больниці, само собом розумієся, не будут, бо где то кто видал, штобы дакого в тых краях лічили бесплатно.

Но доктор Гайворонский уж ходит по домам. Хоры задоволены. И знов видиме мы, як тає вічна мерзлота, за тысячу літ остудивша души людей, тає не лем от хорошых слов, тає перед солнечным ликом дійстности, перед фактами.

Факты знаменательны: понад сто тысяч гектаров орной земли розданы безземельным и малоземельным селянам; сорок дві тысячи родин получили землю волей народной власти. Факты величны: ніт больше безземельных селян на Закарпатской Украині! Но то лем початок. Тысяч роков неволи не прошли дармо, и страшна бідность ище тулится в хижинах горняков, и больно смотріти, як они часом не хотят сразу с том бідностью розлучатися.

В горском селі Лимшоры, недалеко от Перечина, мы сидиме в неділю на неотесаной ясенной колоді. Горше такой бідности мы не виділи нигде. Люде худы, змучены, с голодным смутком в очах, жалуются на своє тяжке житя. Они николи не жалувалися, бо тото не помогло. Но тепер они повинны всьо сказати: камениста роля постна, без навоза хліб не родится. А навоза ніт. Коров и коней забрали німцы. А мучкы для удобрения ніт откаль взяти. Лісопилка, на котрой мож было бы дашто заробити, то всього-навсього одна пила.

“Мож лісопилу перебудувати, — пропонує предідатель окружного народного комитета. — Приходте ку мі в Перечин. Єст там пилы, даме гроши.” Лица світліют и оживляются: — А кто-ж буде газдом? Наш газда втюк”. — “Вы будете газдами.” — “Кто то мы?” — “Назначте дакого старшым. Соберте дружество.” И росчарование уж вытягат лица. — “Та ци наш бідный чоловік може быти газдом лісопилы? Ніт, ніт, то не для нас.” — “Чом-же? Таж по цілой Закарпатской . . .” — “Слыхали. Но то — в долині. А мы ту — люде бідны, хоры, темны. В горах жиєме. . .”

И знов приходят на мысль слова сердобольного венгерского доктора Егана: “Умерат земледільский народ. Селянин-русин цілый рок не видит ни мяса, ни яєц, лем што выпье пару капель молока, а в день пасхы зіст кусок житного або пшеничного хліба. Взагалі його пожива, то овсяна адзимка и, коли старчит, картофля. Тепер може даже предсказати день, коли послідний русин утече с краины. . .”

Так, так, мы знаме, многы утікали в Аргентину, в Канаду, в Австралию, многы, не нашовши и там свого счастья, верталися дому, в своє гніздо, но народ не умерал, выжил в свойом гнізді, и вот он — перед нами, . . . страшно смотріти в тоты очи, смутны от голоду. Тых людей треба откормлювати и лічити долго-долго, штобы погасити привид голода, с котрым они прожили ціле своє житя. . . Страшно смотріти! И знов, и знов говорят, говорят о тяжком житю, о сіні для коров, недавно полученом в дарунку от Красной Армии або от народного комитета. Сіна ніт. Ніт на чом привезти тото сіно — ни у кого ту ніт коней. Ніт чым привезти дров з ліса — придеся мерзнути зимом; немож навет доставити ту с Перечина хліб, в котрый уж раз отпущенный комитетом для села Лимшоры.

И знов говорит комитетовый: — “Я подарую вам кони. Перевезете для цілого села хліб, сіно, дрова, дерево для новых будинков”. — “Дуже дякуєме!” — И знов світліют лица, но в слідуючий миг темніют знов, коли сухонький старичишко звідує: “А кому придти? Кому из нас, буде ваша ласка, дасте коней?” — “Всім. Покаль даме вам пять коней. Для цілого села.” — “А газда кто буде?” — “Вы всі будете”. — “Е-е, ніт. Кони без газды здохнут за тыждень. Так мы не можеме.” — “А як-же привезете сіно? Хліб?” — “Нияк”. — “Значит, смерть?” — “Смерть”, — смутно погоджуются старикы. С того села зимом не выйдеш нигде, и всі запасы треба возити літом. —“А ци не ліпше взяти коней?” — “Ніт, так мы не можеме. . .” — и, боже мой, як нам, совітскым людям, дивно слухати такы слова, якы отвергают перве спольне усилие — основу основ нашого совітского житя.

Но якым словом мож вразумити? И нараз тото слово находится. Рухливый чоловічок, в зеленом калапі с пером, як у всіх ту, но в добрых баганчах, прутко выступат вперед. — “Я завтра приду за коньми. Буду возити для всіх. Будете мі платити. Сіном. Хлібом. Мож и грошми.” — Но рухливому предприємцу говорити не дают. Його давно знают в селі. Шумят всі нараз: — “Не напился ище нашой крови?” — и у сухенького старика отразу прояснятся в голові: — “Чом-же за гроши? Та-ж то нашы кони! Хитрый! хитрый!” — “Та-ж вы не хочете брати коней! А я возму!” — “Никто тобі не даст!” — “Никто тобі не даст, — тонко и сердито кричит чорноока тихонька старушка, укрывшася за плотом. — Кто тобі сказал, што мы не хочеме? Кто тобі сказал?!” — И люде стискают пясти. — “Нам бы лем треба обсудити, кого назначити конюхом, где коней поставити. . . — “Так, треба обсудити”, — и люде приступают до первой на той землі спольной справы.

Первы признакы нового житя. Бліды лица росквітают неровным румянцом. Чорноока старушка, дивуючись свойой смілости, говорит, што корму для коней жалувати не будут: они повинны спасти от студени, от голода, от смерти ціле село. Старушка говорит діловито и тихо, преображенна нараз пробуждаючымся в єй душі Чувством Газды, и єй даже в голову не приходит, што она розвязує сейчас вопрос великой державной важности.

Так, повторятся счастье на сей землі! Голуб будує своє гніздо. . . Народ выжил! Народ жиє! И жити му вічно в великой и дружной совітской родині. Так, розумієся, люде хотят жити: один из лимшорскых селян догонят нас внизу, у дорогы, и, задыханый, кричит комитетовому: — “А як-же буде с лісопилом? Будеме будувати?”

Новорожденне Чувство Газды, рукы, великы и сильны рукы, стосковавшыся за роботом, осущение тревалого мира, торжество справедливости, — всьо то преображат облик краины. Мы хочеме видіти тоты переміны. Мы находиме многе, чого не забудеме николи, и проходит неділя за недільом, а мы все нияк не можеме остановитися в свойом хождению по горам и долинам, по селам и городам. Мы бываме на фабриках, на паствисках, в маленькых водяных млинах, в кинематографах, в корчмах, на винных заводах, в канцеляриях, монастырях, в великых покинутых властниками німецкых економиях, ставшых тепер маєтком державы. Мы идеме высоко в горы на розвалины маленького и бідного курорта — у лимшорского сіроводородного жерела. Ту даколи стояла маленька гостиница. Ту и доднеска стоят темны прогнившы шопы, в котры за плату тулилися хоры біднякы с околичных гор. На полянкі и днеска — пару подвод. В домику, где даколи были ванны, под котлом горит велика ватра. Дым выходит на діру в даху. Люде подогрівают для себе цілительну влагу. Тяжкы недугы пригнали ту селян зо сел Порошково, Невицке и другых. Мы говориме с ними о том, о сем, затым незамітно починатся бесіда о курортах Кавказа, Крыма, Украины, Казахстана. Завчасу посивівша женщина, Елизавета Вовчик облегчено вздыхат. Нашы слова будят в єй душі бурну надежду. На руках у ней дочка, дівча літ девяти, страшно скалічена німцами. Мати принесла єй в Лимшоры здалека, прослышавши о цілебном жерелі. И тепер вот оповідания о Крымі дают надію: дівчинка буде жити здоровенькой и счастливой. Мы росповідаме, и знов и знов цілує Елизавета свою скалічену Ганусю, и чувство гордости за нашу велику совітску краину насыщат нашы слова о теперішном и будучом том великом правдом, в котрой сомніватися немож. . .

Мы несли тоту правду по всему освобожденному краю. Мы повідали, як мы жиєме в нашом многолюдном и простороном домі. Мы звідуєме. Мы хочеме понята самы тайны мысли тутешного чоловіка. Мы знакомимеся с учителями, юристами, инженерами, гимназистами и державными діятелями, художниками и священниками. Заходиме в приватны домы.

Перед нами, перед людми оттамаль, с совітской стороны, гостеприимно открывалися двери хижин, вилл и замков. Перед нами открывалися души людей и картины природы, и много много не меньше радостных находок ждало нас в пути.

В селі Турица мы дознаємеся, што там живе художник (маляр). Заходиме до него с даяком боязнью. Послі всього видінного в тых краях так не хочеся росчаруватися. При взгляді на перве полотно, вывішене на веранді, нами опановує яка-си зневіра. Но, вошовши в дом, всі от зачудования ахают. На стінах роботы великого мастера. Величны красоты горной Украины представлены во множестві полотен, и мы, зачарованы, ходиме на пальцах от образа до образа, чудуємеся предільной сочности кольоров и нараз яко-си совсім по-новому починаме понимати всьо то, што привелося нам повидати в том дивном краю, и нам здаєся: єсли бы мы сами не насытилися яркыми кольорами закарпатской природы, то, взглянувши на полотна Шолтеса, не повірили бы його реалистичному таланту. Пожар осени, синева рікы, причудливы очертания облаков, глубина и прозрачность воздуха, — всьо то здавалося бы задуже прикрашеным, штобы походити на правду тутешного житя; но тоту правду мы и сейчас видиме пред собом с окна жилища художника, и радуємеся встрічі с ним. В глубоком молчанию покидаме мастерску, и нам не хочеся отталь уходити. Художник Солтан Шолтес, ганьбливый молодый чоловік, священник сельского прихода, стоит на дорогі и зачудувано смотрит за нами: йому лем што сказали, што в Совітской краині художник може истнувати, не маючи даякой другой профессии, штобы прожити на світі; йому лем што сказали, што в Совітской краин. . . Е-е, та йому столько сказали, што голова кружится. . . Так, так, тепер, наконец, мож буде сняти с себе реверенду и направду занятися любимым ділом. . .

Другий раз мы встрічамеся с ним на выставкі образов в Ужгороді. Он не знал, што всьо ту получится так хорошо, он жалує, што прислал на выставку мало и не саме важне. Його полотна висят разом с чудными творами його учителя Йосифа Бокшая, и тудно сказати, кто с них красше малює — маестро або ученик. Картины сивовласого Йосифа Бокшая — правдивы шедевры украинского искусства: они в коротком часі сділают честь выставкам Києва и даже Москвы. Мы помалы проходиме по світлым комнатам Дома профсоюзов (роб. юний), радуючись, што в родину совітскых художников вошла така могуча купка мастеров с их многочисленными учениками.

Вот пред нами дід Федор — “Лісоруб” вызначного маляра Федора Манайло, образ, котрого немож забыти. У лісоруба очи приужены, як у діда Федора, с легкым огоньком иронии, якбы бесідувал он зо свойом впертом невістком, якбы Ильяна му говорила: “Вы, няню, вадитеся зомном, а того и не знате, што на совітской стороні мі за моих дітей дали бы не лем золоту медаль и грошы, но и билет на дальный поізд, штобы поіхати могла я, куды захочу, хоц и до самой Москвы. . . Вот яка у вас невістка! А вы все вадитеся…” И лісоруб на полотні чуть-чуть усміхатся, он задоволеный таком бесідом, и он скаже о том внуку, сидячому коло него. . . Так, то он дід Федор, то його нелюдска сила — в пристальном взгляді и в руках, завеликых и затвердых, штобы походити на звычайны людскы рукы. Зображены на передном плані картины, они непропорционально великы, но в том — удача художника, його сила и правда. . .

И нараз я якбы вижу знов пред собом не лем діда Федора. Одна с дочок Йосифа Бокшая, намалюваных отцом в вишньовом саду, вся позолочана солнечными бликами, одна с них босонога дівчина на полотні так живо напоминала Марию. . .

Вот она, вот. . . В тоту перву встрічу в горах, не могли пастухы угомонитися до вечера. Марися сиділа на горбочку. Коли послі всіх розговоров, я подошол ку ней, она кормила овец квітками зо свого букета.

Я вижу діда Федора. Вот он стоит на поляні — тяжкий, кряжистый, велькорукий. Он гасил тыми руками пожары в горах. Шлифувал мраморны плиты на одной из пражскых фабрик. И совсім недавно шлифувал такы плиты для памятника Красной Армии. Он задусил недавно тыми руками медведя, напавшого на стадо. Он убил тыми руками двох німцов — ту, в лісу, ище задолго до прихода совітскых войск. Он зрубал десяткы тысяч дерев в лісах Закарпатья, Австралии и Канады. Он не мог лем схватити за косы счастье, котре пришло ку нему тепер по доброй волі. И он тепер кріпко стоит на свойой свободной землі, он, як дуб на ней, корявый и красивый. Я смотрю на Федора и починам розуміти, як он, вот такий великан, мог прожити свою тысячу літ в неволі и не утратити ничого: ни сил, ни языка, ни чести, ни достоинства.

Я слышу дідовы слова, натуральны в таку минуту: “Где то нашы хлопцы тепер? День такий. Певно думают о нас и о тобі, Марийко. И о горах. . .” — и вспоминат вся родина молодшого Федорового сына и двох братов Марии, якы, в высоком душевном порыві, оставили свой дах в октябрі минувшого року. Послі горячого боя в горах, послі вступления Красной Армии они разом с другыми земляками попросили дати им оружие и взяти их зо собом. Тото сталося не выпадково в родині Федора. Ище до прихода Красной Армии многы члены великой родины Федора Микиты уж почали воювати с німцом и мадьяром. Житейскы неудачы приучили старого Федора до недовірчивой повольности, до обдумования каждого крока. Но, коли пришла година діяти, старик не зволікал. Он и його сынове и дочкы, отец Марии и она сама помогали свому счастью, помогали смілым людям, якы пошли в лісы задолго до освобождения. Мария виділа, як німцы росстрілювали єй родного брата и його старшых товаришов, Михаила Гичко, Олену Гендера и многых другых. Діда Федора разом с Марийком схватили также, и тогды они дозналися от німца, што они — партизаны, и уж смотріли смерти в очи, и лем припадок помог остатися в живых. Тепер, послі всього того, што было, світ здаєся такым світлым, и так недобри слухати бабскы боязни Ильяны, и Мария дораз повинна поговорити о том с братьями, с отцом и дідом. Но ніт, жаль єй свою вперту старуху, таж уж не спит она по цілых ночах, видячи даремну свою зневіру, яка тає помалы и потому раз навсе.

Мария сидит на горбочку подальше. И коли я подхожу, овцы отскакуют проч, а потом знов обступают нас тісным колом. Я операмся на пняка. Сморю и нараз вижу, што ногы Марии скровавлены, сцарапаны и розбиты на острых камнях.

“Што то, кровь?” Я вскрикую и вижу гнів на лиці Марии: “А ты што думал? Ягодный сок? Што мои ногы так грубы, што и каминя им не шкодит? Што мене не болит? Што лем зато я хожу ціле житя босо? Я даколи, бывало, сходила в город и долго-долго простоювала пред великым выставовым окном, штобы посмотріти на красивы черевикы. Як мі все хотілося обутися! Но у мене ище николи не было черевиков. Я и зимом бігам босо. И мати моя также. И у нашых хлопов быват в житю лем одна пара чоботов: коли женится чоловік, та и то носит их так рідко и осторожно, штобы и в гроб с ними лячи. . . И лем тепер я знаю, што ногы мои загоятся, єсли. . . єсли тоты, котры придут ту с другой стороны, зможут замітити ту не лем веселье нашых бідняцкых свадеб, не лем пісни, обычаи, пестроту нашой одежи, не лем красу нашых гор, но и вот тоту сіреньку віточку полыни, и голодный взор лісоруба, и раны на його ногах. . . И штобы никому уж больше не здавалося, што тото. . . сок роздушеной ягоды! Таж то кров! Тото болит и. . . ображат!

Я вот беру, смот, беру в рот вітку полыни, и никто не знає, што мі горько. Я вот хожу по каминю босо, и никто не знає, што мі больно. Я умію терпіти. Научили. Справа, розумієся, не в черевиках, но я тепер буду также совітска, и я больше не хочу, не хочу ходити босо. . .” — и Мария умолкла так несподівано, як и заговорила, и нараз устыдилася свого гніва, закрыла очи широкым вышитым рукавом и сиділа тихо, як сама печаль, а я был рад, што она не смотрит на мене и не видит, што я заганьбился.