ЯК БЫЛО В ПЕРВУ СВІТОВУ ВОЙНУ
|
 |
| Георгий Гончак |
Тото припомнуло мі мою воєнну службу в австрийской невольничой армии, яка не была створена для обороны краины и свободы, а для німецкого империализма и поневоления другых народов. Мене в тоту австрийску армию взяли из тюрьмы, в котру посадили мене австрийскы власти за мою народность малолітным хлопцом.
Ту моя история:
Я ище не мал 17 літ, як мене взяли австрийскы жандармы в початку августа 1914 року, послідного сына у мойой матери вдовы. (Отец мой помер, коли я мал рок). Взяли мене босого в одной сорочкі в ясельску тюрьму, где было уж много нашых лемков. И сиділи мы там, покаль не было слышно звуку артиллерии в Яслі. Звук артиллерии означал, што русскы уж подходят ку Яслу. Мы ждали, што придут скоро русскы и освободят нас. Но так не сталося, бо австриякы пильнували своих заключеных добри. Взяли нас ночном годином с тюрьмы, загнали до товаровых вагонов и повезли дальше на запад, в Вадовицы, где мы посиділи пару неділь, покаль знов не приблизилися русскы войска. Там сиділи лемкы уж и з другых повітов. Итак, за короткий час знов нас женут с той тюрьмы в тягаровы вагоны и везут уж гет далеко на запад. На вагонах понаписували по німецкы “зрадникы”, “москвофилы”, и коли тото німцы и их слугы по дорозі прочитали, то били в вагоны каменями так, што добри их не порозбивали.
Во Відню німецкий солдат с конвою взял мя до міста за хлібом, и я дост додго с ним ходил, и там я встрічал німецкых слугов, галицко-украинскых националистов, зрадников свого народа, котры утікали пред русскым войском. Они просилися мене, за што мене взяли такого хлопца, хоц они добри знали, бо всі тоты німецкы слугы, німецкы украинцы были донощиками на свой народ.
Дост што из Відня повезли нас дальше, до Грацу, а из Грацу в Талергоф, в тоту долину плачу и смерти, меж горами Альпами. То было уж поздно осенью, бо в місяцу новембру, на полях біліл мороз, а нас загнали в цельты на гнилу солому. Я был в одной сорочкі и босый, то можете знати, як мі было в той цельті. Рано приносят нам загорнену воду в шафлику, котру называли кавом. Но я не мам до чого взяти той чорной воды, а добри было бы хоц тым кус загрітися. Коли я так думал, як бы ту достати и напитися той теплой воды, подходит до мене німец и гварит: “ком, ком!” Я рад, думам, што он мі даст начиня на каву. А он взял мя ку помпі и каже мі воду помпувати для купели для німцов. А ту мороз такий твердый, а я босый и в одной сорочкі.
Так мы жили в тых цельтах и звонили зубами. Але смотриме, а подальше за другыми дротами будуют з дощок баракы. Выбудували первый и давай до него 300 людей, и я меж ними. Ни повалы, ни подлогы, земля мокра, болото. Накидали соломы на мокру землю, и так люде в штырьох рядах лежат. Наставили больше тых бараков и перегнали через тоты цельты в баракы дас 10.000 нашого народа. В тых бараках зробился страшный смрод, бо то зо споду солома гнила. Кинулася на людей гыдь, воши так по людях лазят, што аж біло от них и ніт на то ниякой рады. Нич дивного, што выбухла епидемия, тифус. Десяткы каждый день померало. Видно, што німцы того хотіли, штобы наш народ вымер. Но они ище не были так певны себе, як с початком сей войны, они ище рахувалися зо світом, и хоц лем так от ока, давай ставити шпыталь для хворых. Почали переводити хворых в тот шпиталь, то найперше казали хворого чоловіка на дворі, на морозі скупати. Так што мало кто живый вышол с того шпыталя. Хворы боялися того шпиталя, як смерти. Єсли кого выратували, то нашы заключены докторы, котры працували дуже тяжко и зо самопосвятом, штобы не дати всім вымерти.
Так и мене они выратували. Я лежал цілком без памяти за дві неділи. Потом, коли я встал, я помагал другым хворым, чым лем єм мог. Так мы старалися помочи єдны другым, но то было дуже трудно помочи в такых обставинах. Тысячы нашых людей померло в том лагері.
Якоси раз в 1915 року кличут мя до преслухания. Звідуются мя: “А тебе за што взяли?” Я гварю, што я не знам. А при конці юля 1915 прислали там ассентерункову комиссию, штобы выбрала с тых “зрадников Австрии” солдатов для ней, штобы єй обороняли. Я хотіл выдостатися зо-за тых дротов и причинил собі один рок, так што мя взяли до войска, до 57 регименту. В коротком часі приходит за мном с кадры “цугсфирер” поляк и бере под свою опіку. Под багнетом выпровадил мя зо-за дров. А потом звідуєся, ци я думам утікати, бо йому неприємно мене под багнетом провадити. Я гварю, што ніт, и звідую, ци и при войску они думают под багнетом мя водити? Тогды поляк бегнет знял и припровадил мя в кадру до Прерова на Мораву. Недавно сиділ в тюрьмі, як зрадник Австрии, а тепер уж добрый на оборонцу той Австрии.
Но в кадрі довідалися, што я ище не мам роков, якых им было треба, то дали мі документ, с якым я мог поіхати до дому. Приіхал я на остатню станцию до Ясла, зліз с поізда и пустился на ногах до Грабу. А то 42 километры. Коло дорогы всьо пустыня. Кремпна спалена. Половина Жидовского спалено, люде сидят на погорениску зо своима дітми. Через гору иду в своє родне село. Смотрю, Граб не спаленый, стоит и моя хижа. Но ціле село обдерте зо всього, лем голы стіны стоят.
Входжу до хиж. Мама не могли слова выречи, як мя увиділи. Они не ждали, што я ище живый, бо писма не мож было написати ани ниякой вісткы передати. Тішимеся обоє, што ище жиє єдно и друге: Я повідам мамі, где и як я жил, а потом мама повідают мі, як они жили. Повідают, што русскы дали им два міхы мукы, як довідалися, што им взяли остатнього сына з дому. Но коли русскы отступили, а пришли німцы, то им забрали муку, а ище их набили.
Так перебыл я дома до поздной осени 1915 и помагал мамі, покаль мя не закликали знов до войска, до Прерова. За два місяцы я уж был готовый на фронт и выслали мя на итальянский фронт в Альпы. Там пересідили мы, в місточку Сал Ульрих цілу зиму до юня 1916 року, а при конці юня перевезли нас на восточный фронт, бо русскы почали офензиву. Привезли нас меже Броды и Радехов, на станцию в Стоянові, а дальше маршом на тот русский фронт. Я уж знам, што мам робити. Коло дорогы пшеница крас, высода. В половині юля мы были уж в передных позициях. Русскы атакуют, австриякы, мадьяре и німцы утікают. Я сіл в пшениці и русскы перешли вперед, а я остался в тылу. Выставил я голову с пшеницы, другого войска уж не видно, лем санитеров. Иду я ку ним и гварю, што я хочу итди в плін. А они мі кажут, штобы я замельдувался полевой варті, и показали мі, где. Иду я, нашол польну варту, и росповіл им всьо, што я за єден. Они дали мі легкого табачку и показали мі дорогу до Дубна: “Иди, гварят, том дорогом, покаль не дойдей до Дубна, а там буде “рассчот”. По дорозі я нашол другу польну варту, и там дали мі істи и казали мі почкати, што ту приде больше австрияков, то разом пойдеме до Дубна. И так ся стало. Пришли мы до Дубна, а там уж полно австрияков. Накормили нас и ведут до Ровна, бо меж Дубном и Ровном была желізна дорога попсута. Коли мы так шли з Дубна до Ровна, где-си на середині дорогы смотрю, а ту на нас смотрят три жены в лемковской одежи, по котрой я дораз познал, што то мои краянкы от Ясла. Звідуюся, откаль, а они повідают, што с Кремпной. Я гварю, што я с Грабу. Звідуюся, як они ту нашлися, а они повідают, што коли русскы отступали, то они пошли с ними. Звідуются, ци я был дома. Я кажу, што пришол с Талергофа додому на короткий час. Жена гварит, што и єй муж в Талергофі, ци он жиє ище. Гварю, што жиє. Оповіл я им, як нашы села спалены и опустошены німцами и мадьярами. Звідуюся, ци им ту добри. Гварят, што добри, лем жаль за родином. Я хотіл остати с тыми моими краянками, но козак, котрый с нами шол, мал свой “рассчот”, мусіл мя допровадити на місце.
В Ровні посадили нас уж в тягаровы вагоны и повезли в Києв. В Києві плінны полякы просят мя, штобы я шол просити хліба, бо, гварят, я можу збесідуватися с нима. Смотрю, цілый транспорт солдатов, што ідут на фронт. Я ку ним, просити хліба. Кричат на мене: “Иди сюда, австрияк! Ты голоден?” “Голоден”, кажу. “Дайте им хліба” — кричат. “Сколько тебі літ, австрияк?” Кажу, што 18. “Ты пошол добровольном нашого брата стріляти?” Ніт, гварю, в Австрии берут такых силом. И так я поговорил с ними. Дали мі хліба, як дров и я принюс своим товаришам плінным.
Из Києва повели нас пару верств в Дарницу, где были баракы, и там были уж давнійшы плінны, найбольше чехов, много офицеров. Чехы были цілком на волі, ходили, где хотіли, спали в Києві, квартиры там мали.
В тых бараках я переспал лем єдну ноч. Славян воєнноплінных оставляли на Украйні, а німцов и мадьяров гнали на Сибир. Из нас, якых 60 славян, сіли сме на пароход в Києві и идеме Дніпром аж до Канева. Якых 30 из нас высіли в Каневі, и я с ними. В Каневі уж ждали на нас возы от поміщика Бутурлина. Тот пан мал соткы тысяч десятин земли, мал што-си 15 дворов и свой цукровый завод. В єдном дворі, где я працувал, он мал 300 волов и 250 коней. 1.500 украинскых дівчат працували на него на бураковых полях. Кормили их планно, а спали по стодолах, норах и навет на полі. Нам, воєнноплінным, жилося ліпше, як им, бо мы мали свого кухара.
У того пана я працувал два рокы, аж покаль украинский народ не взял у него свою землю при помочи новой совітской власти и новой, Красной Армии.
Коли селяне взяли от пана свою землю и свой хліб, на котрый они працували, то селянский комитет взял нас под свою опіку. Тота місцевость называлася — Таганча. Там я пробыл до апріля 29, 1918 року. Уж бесідували, што німцы идут на Украину, штобы запровадити назад панщизну, але тепер німецку.
Мі на мысли была моя родна мати и родны Карпаты и я думал лем, як мі достатися дому. Я думал, што войні уж конец. Подался на станцию Янивка и там злапал тягаровый поізд, який іхал в сторону Галичины, на Подволочиск, где я попал в німецкы рукы, и больше такых як я, котры зме вертали з России. В Тарнополі мы довідалися, што война с Италиом ище не покончена, и дакотры с нас хотіли утікати назад в Россию, но было уж поздно, бо мы попали под німецку войскову дисциплину.
И знов по долгых митарствах привезли мя до того самого Прерова на Мораву, штобы выслати оттамаль на итальянский фронт, над ріку Пяву. Сидиме мы там, як резерва аж близко до осени. Гдеси в октобру пришол росказ — на фронт, на Пяву, бо Краковский полк был розбитый. Но наш батальон уж не хотіл слухати німецкых росказов и не рушился. На другий день рано приізжают два автомобили, а з них выходят полковник Шварц, німец, и його офицеры. Приказ — “антретен”. А мали мы уж славу большевиков, бо многы з нас были в пліну в России. Другы полякы, што были у нас, были в польскых легионах. Просится полковник першого поляка ламано по-польскы, ци хоче на фронт, ци ніт. Солдат отповідат, што ніт. Длячого ніт. Гварит, што мают го убити на фронті, то ліпше най го убьют ту. “Як ся называш?” — звідує полковник. Так и так. Звідує полковник дальших — всі говорят так само, што на фронт не пойдут. Скликали цілу нашу компанию, и звідуют отразу всіх: “Кто не хоче на фронт, рукы вгору. Всі до одного поднесли рукы вгору. Тогды полковник оставил нашу компанию. На другий день, ище мы спали, приходят німцы и мадьяре и роззброюют нас всіх. На третий день провадят нас тоты самы німцы и мадьяре под багнетами до польного костела. Мы стали там в колонны, єдна компания за другом, а они поставили зо штырох сторон машиновы карабины и репетуют фершлюссами, дают нам знати, што с нами буде. Ксьондз отправлят под голым небом, рукы взносит до неба, вся офицерня коло него. По скончению омшы полковник встає, а коло него поляк ад’ютант, поручик, говорит: “Кто пуйдзє на фронт, то як го забиє, то ойцєц або матка достаном запомоге. А кто не пуйдзє, то бендзє ту застржельоны, а ойцєц и матка нє достаном ніц...”
“Кто не кце пуйсць до фронту — ренце до гуры!”
Всі поднесли рукы вгору.
Идеме назад с той урочистости. Смотрю, а полякы здерают цисарскы ружичкы зо шапок, а причепляют собі с папера білого орла. Мы там пробыли ище 3 дни, а потом нам казали идти назад от фронту. Так мы шли до Лайбаху, пришли до Любланы, а в Люблані полякы офицеры говорят нам, што война кончится, мы, кажут, не вашы офицеры, а вы не нашы солдаты. Най каждый достаєся до Полыны, як кто може.
Хопили мы тягаровый поізд, посідали и ідеме. Но істи ніт што, ани никто не даст, купити ничого немож, а істи хочеся. Ідеме з Відня через Мораву, и якоси поізд стал серед поля, а на полі ріпа. Лем ся скурило за том ріпом. Приіхали мы до Прерова на старый пляц, а там в будкі хліб продают. Але покаль я сягнул до кишени, то хліба уж ніт. Ідеме дальше, аж до Тарнова. Выходиме. На станции уж польский вояк кричит: “Кто с 57 полка, най выступит.” Я дораз выступил, бо єм думал, што достану істи. Бере нас в касарні. Выходит до нас бородатый офицер и кулявый капитан и кажут нам ставати в ряд. Говорит, што австрийска армия розвалилася и нам треба формувати польску армию и освободити свою отчизну. Вы дораз будете складати присягу, што будете воювати за велику Польшу. Зо всіх сторон, каже, на нас нападают. Большевикы хотят нашу землю забрати. . .
По той промові присягу с нами провалит. А по присягі каже, што на урльоп лем три дни, бо треба воювати. Потом дали нам істи и до кошар. За хвильку приходит службовый и просится, кто хоче на урльоп на три дни. Подходит и до мене, звідує, ци хочу на урльоп. Я кажу, што я не хочу. Службовый хвалит мя, який я добрый жолнір. Но я не хотіл дати му свого имена, а што до урльопу, то я собі и сам урльоп зроблю. Поздно вечером злапал я поізд на Струже и приіхал до Ясла, а с Ясла аж ся за мном закурило — до Грабу. Пришол я дому на самого св. Михаила 1918.
Но и дома я не мог посидіти, бо я знал, што польскы паны не оставят мя в покою. Так што я перешол на Пряшевску Русь в Чехословакии, и там жил коло Пряшева. Стамади я переписался зо свойом сестром в Америкі, яка жила в Симпсон, в Пеннсильвании. Сестра написала мі, што мі пришле шифкарту, коли буду мати пашпорт. Достал я пашпорт и написал сестрі. За даякий час достал и шифкарту. Но коли приіхал с тым пашпортом и с том шифкартом до Прагы, то мя до Америкы не пустили, и мушеный єм был вертати назад на службу коло Пряшева. Но коли я приіхал с Прагы, то на мя уж чекал смутный лист, што мі мама померли. Итак, я вернул до Грабу в пусты стіны. Сестрі вернул шифкарту, бо треба газдувати. Коли я пришол додому, то пришла за мном польска полиция и списала протокол. За даякий час покликали мя на суд. Но суд мя освободил, а помогло мі тото, што я не был взятый до польской армии, бо я тогды не подал свого имена в Тарнові, и вышло так, што я с австрийской армии не перешол до польской.
Итак, я оженился дома на тоты 6 моргов, с котрых больше як половина лежало пустком. Тай починам газдувати. Догаздувался я так, што мя нужда присіла, с котрой нияк не мог ся отрясти, и мусіл іхати до Канады, оставляючи жену и двоє дітей.
Ту в Канаді жиєся мі так, як и другым нашым емігрантам. Як єст робота, то мож жити. Але до войны роботы было дуже мало в Канаді и нашы емигранты бідували. А як была робота, то в лісах, где барз мало платили за дуже тяжку роботу.
По войні я зберамся до краю, ку свойой жені и дітом. Збераются до краю майже всі нашы повоєнны емигранты.
