Кто помеж вражыми трупами біжит по селу, а село догорює?

Кто стогне? Чиє сердце трепоче в груди, як бы выскочити хоче вперед?

То Василь з автоматом и бомбами, Марии Стоянихы сын.

Кто мертвый висит у розваленой печи под небом?

Мати.

Біжит Василь, цілый промоклый от долтого бою, біжит взрушеный, тревожный. Як он бился перед родным селом! Розвідчиком был, громил укріплены точкы, рознюс гранатом форт, што был даколи дядьковом хатом. Захвіялся враг, погнали.

Пробіжал Василь село, всьо тото, што было недавно селом. Дві соткы пожарищ, спалены сады, черепы, ямы и множество застывшого врага в болоті и крови.

— Мамо, где вы? То я, Василь, живый! Ивана убили, мамо, а я живый. . . Я убил их, мамо, соткы дві. . . Где вы?

Подбіжал Василь ку оборі. Ту была обора под самым горбком.

— Мамо, мамичко моя, где вы? Родненька моя, што вы не встрічате мене? Чом не слышу я вашого тихого голосу? Где вы, голубко, маменько моя сивенька?

Остановился Василь у хаты, а хаты ніт. Василь в обору — ніт оборы. В сад — ніт саду. Лем одна стара груша, а на груші мати.

О, смутна годино!. . .

Коли она была ище жива и хата была ціла на краю села, зимом в люту снігову бурю раз о полночи кто-си постукал в двери.

— Кто там?

— Тетко, пусте, гинеме!

— Кто вы, голубчикы? Откаль вы, якы?

— Мы русскы тетко. Свои мы. Летчикы! Упали мы.

— Господи, сыночкы! Подте скорше. Я двери запру. . . Штобы дакто не виділ. Таж німцов полно.

Вошли, обнявшись, в хату двох калік.

Упали на подлогу, заснули мигом, якбы провалилися в сон, и проспали майже дві добы. Думала, померли.

Уж и ногы обмывала им горячом водом, и печку натопила, пригрівала дас три разы страву — спят. И плакала ночом и днем, вспоминаючи сынов своих Ивана и Василия. Кто их накормит, кто пригріє в лиху годину? Где они? Може, лежат уж дагде среди сніжного поля, и сніжны вітры розвівают их буйны чубы, або висят на шибеницах в німецкой неволі, и вороны клюют им очи на морозі. И никто не взгляне, не заплаче!. . . Таке множество смертей вколо. Діти, діти. . .

Степа Пшеницын и Костьо Рябов были оба с Урала. Они належали до той породы русского юнацтва, котра долгы рокы буде предметом наукы и глубокого удивления историков великой людской драмы. Зароснены, опалены холодными вітрами и невзгодами житя, они грозно стогнали во сні, тяжко дыхали. Война взрушила их спячы душы, война. Они были просты уральскы юношы, в міру грамотны, честны, роботячы комсомолцы из хорошых робочых фамилий. Войны они не хотіли, но они по доброму русскому обычаю не плакали и не ховалися от ней. Они пошли на фронт добровольцами, штобы скорше добратися до врага и знищити го.

Летчиками они стали быстро и так само просто и легко, як могли бы стати подводниками або снайперами. Природа наділила их всім в доброй мірі, и сами они были добрыми.

— Спочатку, мамко, мы долго гатили фрицов тяжкыми бомбами, а потом перешли на культурно-просвітну роботу. Не хотілося нам, правда, но треба, — приказ.

— А што-ж оно за робота така? — звідала Стояниха, коли вечером яко-си тихонько розбесідувалися они в темной хаткі.

— Роскидували над Украином листовкы, мамко, — сказал Пшеницын. — Штобы знали люде правду о войні.

— Так то вы? О , велике діло ділате, голубчикы мои, — вздыхнула Стояниха. — Куды там бомбы, най им хрін! Велике діло — добра вість в неволі. Така темнота вколо, так забили головы людям лукавыми німецкыми брехнями, што жити невмоготу. Часом, здавалося, всьо уж кончено, подумайте. . .

И ту первый раз, слухаючи просты матерински слова на обездоленой братской землі, почувствовали Рябов и Пшеницын, яка велика миссия им выпала в житю.

В бідной, старенькой хаті, в змерку, под завывание бури и грозный гул отдаленого фронта довідалися они, як переписували люде тоты афишкы, як выучували напамять кажде слово и передавали зо села в село, штобы не погасла віра. Слова правды горіли во тьмі, як пожары в холодны долгы ночы. Тысячы людей, утратившых віру, опутаных обманами в неволі, спаслися листовками от поступков роспачливых и страшных.

Долго сиділи задуманы Пшеницын и Рябов. Потом они росповіли єй, як упали они подбиты ночом среди ліса, як поламали собі рукы и ребра и головы побили, як біжали они на восток лісами, ярами, як скрывалися от німцов в ямах, заметях, потоках, и, росповідаючи, сами чудувалися незвычайной свойой силі и волі до житя.

— Где-ж то было, голубчикы? — звідала Стояниха, горестно всплеснувши руками.

— Далеко. Километров дас пятсот.

— Давно?

— Та больше як місяц тому. Уж и кости позрасталися.

И показали они матери страшны свои окалічения и раны.

— Нич то, мамо. На живой кости наросте. Мы такы люде, што всьо перенесеме. Нам бы немножко ище полежати и набрати силы, а там проберемеся через фронт хоц под снігом, — утішали стару Марию Стояниху неугомонны діти.

— Ну, што з вами зробиш? Вот такы и мои. . .

Дві неділи ховала Мария гостей. Стерегла хату, кормила, а коли всьо вышло, пошла по селу просити милостыню. И никто не отказал єй и не звідувал о нич, хоц каждый про себе догадувался — не могла-ж Стояниха просити про себе.

Но не судилося Марии охранити дітей. Раз рано загуділи арматы. Приближался фронт. В село вползали новы, потрепаны войска. Мария глянула и в хату.

— Діточкы! Идут!

Німцы на порогі.

— Што за люде?

— Сыны мои.

— Брешеш!

— Не брешу, присягам!

— Зревидувати хату!

Боже!

— Гальт! Ваша мати?

— Не руште, они хворы. Поламаны. . .

— Наша, — рюк Рябов.

— Брешеш, комиссар! — и за оружие.

Стала мати перед дітми. Обох закрыла.

— Не дам! Бийте мене. . . Не дам, людоіды!. . . Голубчикы! Не волчица-ж вас, родила, а женщина, мати!. . . Мои сыны!

— Чом ховала?

— Боялася. Вы такы страшны! Таж ничого ніт на світі страшнійшого от вас!

— Ха-ха-ха! Правда? Ты маш резон, стара. Страшнійшого ніт и не може быти! — засміялся німецкий сучий сын.

Через дві годины німцы зогнали на пляц всіх недобитков села на очну ставку.

Поставили Пшеницына и Рябова перед селом. Глянули они на людей, — ни одного знакомого лица.

— Прощай Урал. . . — прошептал Пшеницын, взглянувши на друга.

— Прощай. . .

— Люде добры, смотте, вот ту Иван и Василь! Ци не познали? — билася Стояниха, як чайка о дорогу. — Скажте, што мои! Што-ж вы молчите? Пожалуйте, та ци вам не жаль? Людонькы!. . .

Люде плакали и, не боячись грозьб, признали. Навет староста и полицаи не сміли сказати ніт.

Одна лем Палажка, вдова убитого партизанами начальника полиции, зловіще молчала.

— Палажка, скаж — сыны! А як ніт, то прокляну тебе на том и на тамтом світі, — шептала Мария Стояниха. — Памятай, Бог тебе звідат, Палазя. . .

Палажка молчала.

— Фрау Палажка, ци то сыны? — звідал німецкий комендант.

Всі замерли и не зводили очей с Палажкы. Стало тихо-тихо.

Комендант почервеніл зо злости. Тлуста шия його роздулася, як у кобры. Он догадался змову.

— Ну?

— Сыны, — сказала Палажка и опустила очы.

Тогды он ударил єй с цілой силы в праву и ліву щеку. Она упала на землю, як сноп, не встигши навет крикнути, а он нараз ку летчикам.

— Ваше назвиско?

— Ой — застогнала Мария, як бы ранили єй в саме сердце. Она не сказала им, як она называтся, а они не звідали єй по глупой, глупой свойой неувагі и неосторожности.

Звалившися на землю от удара в темя, она не скоро встала. Но она слышала, як через сон, як звали єй Пшеницын и Рябов.

— Прощайте, матушка! Спасибо! С таком матерью и умерти не страшно!

Роздалися выстрілы. . .

Они лежали на снігу, обнявшись. А єй взяли под рукы и повели, избиваючи по дорогі, чым попало. Рознесли гранатами хату и подвели ку груші. Закружилася перед очами груша.

— Но вішайте, не ганьбте мене. Як же мі висіти? Я стара женщина. Дайте мі кулю, одну лем кульочку, молю вас, умоляю!. . .

Не дали. Тогды она быстренько стала на пнячок, перекрестилася.

— Не руште, недолюдкы. Не дотыкайтеся до мойой шиі. . .

Сама наділа.

— Діти!. . . — и отділилася от земли.

Долго лежал Василь на снігу под грушом. Никто не слышал ни стонов його, ни жалоб, ни скрежета зубов. Предодньом, коли от морозу окаменіло його сердце и грозный орудийный гул возвістил зорю, Василь притих, як бы уснул от великого змучения. Потом, вставши зо земли, он поцілувал холодну материнску руку.

— Прощайте, мамо. . . Всю свою доброту и мягкость, што подарили вы мі, я оставлю з вами коло грушы, мамо. . .

Потом он подошол ку пожарищу, взял горсть попелу и закрутил в шматку.

— Вот тото, мамо, я возму зо собом, штобы не уставали мои ногы, ни рукы, ни сердце.

Проходили дорогом на запад бойовы отряды.

— Боєц Стоян!

— Иду.

— Што за женщина висит?

— Мати.

— Мати?

— Мати, товаришы, родна моя мати. . .

— Рота, сто-о-ой!. . . Шапкы долой! Вперед, ма-а-арш!

Перед ней проходило войско без шапок. Величали діти материнство, идучи в бой. Греміли арматы. Солнце снігы червеніло. От арматного грома осыпался иней, и сверкаючы сніжинкы падали з грушы на материнскы роскрыты очы.

Кто-ж не поклонится из живых и грядучых поколіний неумераючой красоті Марии Стоянихы, матери, што просила милостыню для дітей чужых? Смотте, вот она висит перед нами, возносится над родном замерзшом земльом. Рукы єй, маленькы и ніжны, з долгыми красивыми пальцами тоты самы трудовы рукы, што так много створили хліба и пряжы, и сімян, протягнулися долонями чуть вперед.

Ціла єй маленька фигурка, як бы летіла в холодной синеві, и сива голова єй, похилившася набок, дотыкалася предвесенных хмар.

Вічна слава вашому имени, мамо Мариє!

Не было у вас дорогих одеж, не было ни шолку, ни сезонных капелюхов, ни кованых куфров з мідными замками, штобы біжати на восток зо страху.

Не розъізжали вы по світу в интуристах по заграницам. У вас не было часу. Вы, як пчолка были заняты и от росы до росы носили мед в совітский улей, покаль не отняли у вас житя німецкы выродкы.

Но заграница ище приіде ку вам, наша прекрасна дама, приіде поглянути на вашу печ под небом, на памятник ваш. Цілый світ поклонится вашой красоті, дорога наша мати, славянко — украинко дорога.

Ци были вы коммунистком або ніт? Ци был у вас партийный билет? Напевно, не было. Но зерно, посіяне великым сіятелем Лениным, взошло и выросло в сердці вашом.

Най же знає світ, як висіли вы, мамо, на старой груші за другы своя в велику всесвітну войну в украинском кровавом селі на Украині кровавой.