Там, где два поточкы зливаются, на великой долині, под убочном загородом, стоит невеличка, но дуже шумна народна лемковска школа.

Лем ище тамтого року покончили будову нашой школы. Всьо было приведено в найлучший порядок, и о своих власных хлопскых сельскых силах, бо тогдашны польскы паны не хотіли помочи ничым при будові школы. Коли Александр Щавинский, молодый наш войт, звернулся до польского староства в Новом Санчі, штобы получити финансову поддержку, они гордо отповіли, што лемкы о ничом не думают, лем о єдном, а то о том, якбы ослабити польске “моцарство”, польску панску державу. Так што наша народна школа была побудована о своих власных силах.

Тепер, коли панской Польшы не стало, а остал лем польский народ, я, якбы через сон, вижу: нас четверо, сидиме в четвертом ряду в кляссі нашой новой школы. Перед нами школьна задача. Наш учитель, лемко, Осиф Кидонь, чоловік маленький, сухенький, но зато глубоко любленый и шанованый всіми школярами, — кликнул на Осифа Гнатишака, штобы он подал нам кавалок яловой дошкы. Звычайный кусок яловой дошкы з двома сучками на одном конці, и с малом отщипком — на другом, подал нам Осиф. Учитель дал нам 2 кускы білой глины, збанок воды и дополовины розбитый, из глины зробленый, горнец. Он казал нам глину добре розмішати и выгнести, а так из глины на той дошкі выліпити наше село. Теодор Русиняк поднял руку вгору, а коли учитель позволил, он сказал:

— То трудна задача, пане учитель, абы с простой глины, на простом куску дерева, выліпити родне село.

Учитель усміхнулся и сказал, што он то знає, што трудна задача, и длятого он дає нам таку задачу, абы мы трошкы подумали и помучилися. Но коли я другий поднял руку и сказал учителю, што то не выйде добра робота, бо то треба всьо наліпити: річкы, дорогы, поля, лісы и хыжы, — то тогды учитель встал с кресла, подошол ку нам, и не з усміхом на лиці, а злостно приказал, што за годину и пол на той малой дошкі має быти виліплене не лем наше село, но и цілы горы Карпати. Мы с уважением для учителя посмотріли один на другого и взялися за роботу. За годину и 10 минут на одной половині дошки стояли горы Карпаты, на другой — наше родне село с подписом: “Мала Верховня”.

Семан Дзюбинский поднюс руку вгору, а так зарепортувал учителю:

— Пане учитель! Всьо выполнено: Карпати и родне село — наліплены!

Усміхнулся учитель, и, глядячи на нашу роботу, сказал:

— Та Карпати, як Карпати, дост добри вышли, но село — доничого!

Мы всі четверо почервеніли з ганьбы, но прирекли учителю, што коли мы дороснеме до своих роков, коли будеме великыми лемками, як наши родиче, як наш нонашко и уйко Бенеда, мы постарамеся не лем з білой глины на яловой дошкі наліпити своє родне село и родни Карпати, но мы просто, так, як наши родиче, так, як и наш дідо горбатый Данько, нарисуєме образок нашого села, нашых гор Карпат — в глубині нашых чувств, нашых сердец.

И сегодня, коли я дорос уж совсім до своих роков, я жию далеко от родного села. Но лем зато, што жию далеко от него, я вижу його самыми тыми очами, якыми в дітинстві я смотріл на него, и вижу його дуже лучше, дуже яснійше. Оно представлятся мі тепер, як тогды, коли я и мои товарищи там жили, коли до школи ходили, коли з бглой глины на дошкі його ліпили.

Моє село, Мала Верховня, то, здаєся, дитина Великой Верховні, повіт Новый Санч. Велика Верховня числит приблизительно 500 номеров, Мала Верхомля — около 65 номеров. Кто так назвал тоты два села, я до сего часу не дознался, но я встрічал уж ту в Америкі старых краянов, котры говорили, што имя нашых сел прищло от верхов. То може быти и правда, бо може и нигде на Лемковині ніт такых великых и высокых верхов, як у нас. Саме имя, єсли оно направду походит от верхов, — то правильне имя и прекрасне имя для нашых сел.

Красота и біда, як єдной так другой Верховні — однаковы. Но я познакомленый лучше с Малом Верховньом, лучше знам єй природну красоту, лучше знам єй людску біду. Та хоц бы лем то пригадати, коли хлопчиком веселым и счастливым я пас гуси, коровы, волы и цілыми днями — от рана до вечера — приглядался той чудесной природі, яка была дарувана нашому маленькому селу. Но я лучше зроблю, єсли вам оповім, што говорил мі ище в 1931 року мой стрыко, внет як я приіхал з родного села и передал йому поздравление от родных в краю.

Антон Дзюбинский, то мой стрыко (сегодня уж небощик), коли я приіхал до него в одну неділю в місяци августі, 1931 року и сказал йому, што я приіхал из Малой Верховні, зо самого того пляцу и той старой хыжы, котру он будувал, — сердечно обнял мене и притиснул ку своим старым и бідным майнерскым грудям. Твар його виглядала бідна и полна чорных шрамов, якы он получил при роботі в майні в часі 50 літной роботы для Америки.

— Стрыку! — кажу йому, — я лем 9 місяцов з родного села и родного краю, и оно, село моє, совсім ясне в мойой памяти. Но а ци вы, послі такых долгых роков, ци дашто ище памятате за родне село, ци можете мі повісти, што вы знате о нашой Малой Верховні?

— Што?! Ци памятам, ци знам дашто о свойом селі?! — наіжился до сего часу цілком ище спокойный стрыко, — и с повышеным голосом почал говорити о том, як добри, як ясно он памятат родне село. Най тоты наши краяне, котры уж давно “забыли” о свойом селі, най прочитают, што говорил старенький краян-майнер, котрый выховал велику фамилию, здаєся, 16 або 17 дітей, и котрый больше 50 роков прожил в Америкі:

Чорна “сука” (трен) из-под Зубрика прилетіла под Верховню и забрала зо собом тоту, котру я найбольше и найгорячше кохал. Я вертал назад через В. Верховню похмурный и не отповідал встрічным людям на их поздравления. Коли я вышол на Каминцы из Стіснин, то сонце праві товды было над гором Пустом. Ты знаш, тота Пуста гора, што єст на полудне от нас, поправил стрыко. Я перекрочил свою тінь, и знал, што уж полудне. Ціле довечера я так пробалаговал, ничого вельо не робил. Памятам, нарвал я черешен в капелюх, ты знаш, с той черешни, што там стояла за плотом на берижку Жбыра. Зіл я пару, но якоси не ишли через горло. Часами я с костками гывтал, а тераз и косточкы выбрал — не пошли!

Якоси долго змеркалося того вечера. А коли уж примеркло, я перешолся в недокончену ище хыжу, бо лем стояли самы стіны на штырох углах. Я присіл на столярском варстаті коло окна и набрал полны груди свіжого и чистого вечерного воздуха. Был тихий, чудный літный лемковский вечер. Я позерал то в одну, то в другу сторону родного села. И в той літной природі село, освічене срибным місячком, было так пречудне и любовне, што и сегодня, послі 50 роков мого житя на емиграции, я чулся бы счастливым, єсли бы я ище ход раз в житю посмотріл на него, подыхал тым воздухом, бо тот воздух, то найлучший доктор. Чом, сыну, так быват на світі? Я уж совсім старый, сивый и трясуся на тілі, и всьо, всю силу и моє здоровье знищили майны, зломил мене и силу мою капитал. Но одно у мене не знищили, одно не зломили: не знищили и не зломили мой дух, мою любовь и чувство к тым верхам нашого села, к родным Карпатам. Ех, сыну! Нигде во світі, нигде в нияком краю ніт такого чуда природы, як наша лемковска русска природа нашых Карпат. Ни бесідом не выповіш, ни пером не опишеш тото чудо карпатской природы. Нашы люде за час тысяч-літной неволі нераз проходили суровы дни житья. Их всякы панове, всяка шляхта ганебно выкорыстувала, ламала их кости, нищила их молодыми. Часами темніло солнце от встыду; часами ночом ховался місяц за хмары, штобы не был свідком ганебной несправедливости, яку проживал и проживат наш народ на свойой прадідной землі. Говорили стары, што єсли смотріти ночом до місяца — видиш Давида, котрый грає на гушлях. Я нераз смотріл, нас двоє смотріло, и николи його не виділи. Повідали, што лем праведны можут видіти, а не грішникы, як я. Што такых, як я, каре Бог. Но, не Бог нас карал! Мы каралися сами, мы темны были, учитися не хотіли, хоц часами и нам солнце засвітило и хотіло нас загріти своыми теплыми лучами наукы и просвіты. Часами и мы в Карпатах мали свой хліб, мали свою соль, свою здорову карпатску воду, мали свой чыр. Но раз мы были пригнетены духовно, раз мы не любили школу, бо нам говорили, што для хлопа наукы не треба, тоты, котры власть над нами мали. Наша карпаторусска природа николи не признавала той власти над собом. Но она рахуєся лем з науком, лем з людми, котры учатся, думают, учат другых, завладівают силами природы.

Так, то правда. Не треба ночной тишины, штобы мож спокойно думати, штобы найти отвіт на вопрос, як мы поправиме наше житя в будучности. Наш народ на свойой родной русской землі в Карпатах прожил не єдну войну и не єдну біду. Он прожиє и тоту найстрашнійшу войну и найтяжшу біду — тепер.

Из мого дітинства найліпше мі запамяталися тоты три рокы внет послі світовой войны. Была у нас тогды велика біда. Рок за роком был неурожайный. Мы мали, як говорит мой стрыко — свою воду, трохы чыру, а найбольше темноты. Но народ при той чудесной природі, о котрой он говорит, забывал на всякы тягости и невыносимости. Коли была найтяжша біда, нашы молоды люде найвеце тогды женилися. Лем подумайме, єсли бы не плодился наш народ при той біді тогды, то сегодня не было бы в Карпатах партизанскых отрядов, не было бы кому вести борьбу с кровавыми фашистами. Люде, котры пришли на світ в час войны и по войні, принесли зо собом в Карпаты войовничы дары, котрыми сегодня послугуются нашы карпаторусскы партизаны.

За тяжкых часов, коли мы в краю на родной земли не мали, кромі той чистой карпатской воды и чыру из купчой кукурузы, премолотой в нашых млинцах, мы жили весело. Я добри памятам, як тогды весело было! При чыру и воді нам далеко весельше жилося, як в чужині при доброй роботі и при достатку хліба. Ци можете мене зато обвиняти, што так говорю? Так думают многы, тото многы знают. И я вам скажу, у нас в маленьком селі в час тых трох найбольше критичных роков было около 50 весіль и крестин. Среди тяжкой біды люде веселы были, весело гуляли. На весілях грал цыган Марко и його сынове: Осиф, Афтан и Асафат. На єдном весілю, я николи того не забуду, грал цыган Марко на переді. На дворі был сильный мороз. А гушлі нашого цыгана Марка найчуднійше звучат. Они не грают, а то плачут, то співают, то сміются. И дружба, котрый любил пред гудаками заспівати, держучи руком дівчину за плечы, тепер чогоси замолк, не співат. И свашкы затихли, и друга челядь престала гуляти, а всі смотріли на Марка, на Осифа, на Афтана. Ктоси сказал, што не гушлі так грают, а плаче так цыганске сердце. Часами, — гварит кулявый и загакливый Семан, — и цыганске сердце плаче, крушится. Смотрят хлопці и дівчата на цыгана, и направду, цыган, приложивши свою чорну кудыряву голову на гушлі — спит. Спит Марко и грає. Коли Марко пробудился, то уж был день. Он росповіл людям, што коли сильный мороз трещит на дворі, тогды його сердце моцно бьется, кровь починат теплійше гріти, и он, як цыган, не мож инакше выляти свои жалі лем через звукы свойой родной музыкы.

У мене, так як и у другых, были свои родны: отец, мати; был дідо, бабка, много родных, а найбольше уйков, стрыков и нонашков. Из всіх них мі найлучше запамяталася родна моя бабка. Можливо, што бабка уж не жиє тепер, но коли я лишал родне село 12 роков тому, она ище моцна была. И сегодня, коли нераз читам о том, як люде пишут о своих бабках, споминают и дают добры приміры, якы добры их бабкы были — мі жаль, но о том я не можу написати, бо моя бабка была, жила и робила як раз напротив.

Пред самом світовом войном в 1914 року Мама вынесла нас двоє дітей близнятка до краю на руках, а трете было в мамином животі. Отец остался в Америкі с том надійом, што заробит больше грошей и верне в родне село. Но не вышло, бо война перешкодила. Коли я уж был 4—5 ролов, памятам, як “воювала” моя бабка. Жена она была здорова и моцна. Дідо, єй муж, был малый, сухий и горбатый. До Америкы іздил 3 разы. По ночам страшно йойчал, бо го рукы моцно боліли и жолудок го барз трапил. Бабка не сиділа дома, она кады-тады ходила, приходила дому лем як была голодна. Газдовства не хотіла пильнувати, а наоборот всьо, што было дома, тягла и продавала зашто-зато, абы лем дома не было. Мама моя была бідна, чорненька и сухенька женщина. Она от свиту, до змерку робила, а часто голодна была. Вічно плакала, што присягала мужу на вірность, а житя потом так розорвалося. У нас были все 3—4 коровы, котры добре доилися, забили часом и 2 пацята до рока, был свой сыр от увец, было зерно, но як мама, так и мы всі троє дітей вічно голодны были. Як діда дома не было, а бабка была дома, она не дала нам ни хліба, ни молока. Она мала ключы за поясом. Она любила істи солонину и яйца. Як напражила яєц на солонині або на шовдрі, то іла нароком на нашых очах, а нам ни маленькой одробинкы не дала. Дідо робил в полю з мамом и другыми своыми дітми, и приходили до дому поздно вечером. Вечери дома не было, они варили вечерю, як пришли. Коли вечеря была готова, то бабка зошла с теплого пеца, присіла ку вечери и заспівала якысым чудацкым голосом, без нуты: “А кто на пецу лежал — до мискы найперше сой бежал. . .” А коли уж поіла, то зас заспівала: “Ой, гойже, гойже коло плота — яка была страва, така и робота. . .” И зас шла лежати на пец. Так продолжалося цілый ряд роков. Єдного разу, бабка вырвала кусок овсяного хліба из моих рук, шмарила до болота и придоптала. Коли мама доила коровы, то мы троє уж коло ней ждали с горнятками. Єдного разу бабка виділа, што мы пєме молоко в стайні, прибігла ку нам, вырвала нам горнятка и выляла молоко на гной. А потом набрала гноивкы в горнятка и подала нам каждому. До мамы она скочила до биткы. Мама, хоц была молодша, бо была єй дочка, не могла єй порадити. На крик и наш плач с хыжы вылетіл дідо. Он вытяг бабку за волосы на двор, бичиском добре єй набил. Бабка утекла гдеси и не было єй за три місяцы. Но потом пришла и знов так робила, як и перше.

Єдного ранку бабка подошла до мамы и сказала єй, што она може взяти тамтот горнец з молоком, што єст за кафльом в світлици и може дати нам напитися. Мы зачудувалися, што бабуся так щира стала. Но коли мы посмотріли на маму, мама заплакала. И коли мы сіли к сніданю, бабка мала свою миску с грулями и свой горнец молока, и мы всі свой. Як бабка поіла, то звідала мамы, ци она нам дала тот горнец молока, котрый она казала дати. Мама сказала, што ніт, бо тот горнец молока дала бабкі, и бабка до дна зо смаком выпила. Коли бабка то почула, то она схватила столец и хотіла маму ударити по голові. Дідо вырвал бабкі столец з рук и вмішался в діло. Тогды мама сказала, што она виділа, бо перше от бабкы рано встала, як в том горночку купалися дві великы мышы. Мама не робила ничого, бо хотіла знати, як поступит бабка. Бабка выняла мышы з молока и казала молоко нам выпити. Но мама зробила якраз наоборот — дала выпити на сніданя тото молоко бабкі, и бабка зо смаком выпила!

Проходили рокы. Я уж был 9-рочным хлопцом. Часы настали планны. Мы жили лем на кукурузаном чырі и на купчом бобі. Памятам, было гдеси зараз по весні, на предновку. Мама наляла чыру в глиняный збанок и дала мі, абы вынести дідови, котрый пас всю худобу далеко на Пасіках. Дідо поіл чыру, а збанок поставил до борозды. Пришло вам, знате, тото кварне быча, вложило свою білу голову в збанок, и он на черепкы розлетілся. Дідо гварит, абы позберати тоты черепкы, принести до дому, а он, як буде мал час, поскладат вкупу, подритує. Принюс я тоты черепкы и положил на лавку в кут. Бабка, як виділа, што збанок розбитый, кинулася за мном, но я втюк, чым она з місца рушилася. Тогды бабка, як звычайно, полетіла в світлицу и шмарила собом на подлогу перед образами. Тоту глупу лежанину баба называла “крижом-пражом”. Перед образами бабка лежала нерухомо. Цілый тот день бабка лежала и шептала тихо страшны проклоны. Из єй уст летіли такы грішны слова: “Ажебы стеся повсцікали и вколо світ облітали. . . Ажебы стеся на сто сягов в землю позападали. . . Ажебы сте згоріли и горі дымом, як головні на світ божий вышли. . . А бодай вас хробакы за живота точили. . ." — и много другых страшных проклонов. Бабка была дуже побожна, и не глупа она была, лем страшно фальшива.

Коли дідо пригнал до двора худобу, то мой молодший брат Антон крикнул дідови на встрічу: “Діду, діду! Баба зас “крижом-пражом” лежат!” Дідо помалы осмотріл купу смерековых козярок, вытяг одну из середины и помалы отворил двери до світлицы:

— Встан!. . . Встан, бо бю! — сказал тихо.

Но бабка не вставала. Дідо повторил ище пару раз, а так, коли бабка ище не вставала, дал єй килька раз так, яка она долга лежала натягнута. Бабка всхопилася, взяла кабат на перевіс и полетіла садами до войта.

Вечер был тихий и ясный. Місяц світил высоко. До нашого двора пришол войт, Александр Щавинский. Он был молодый и мудрый чоловік. Присівши на кльоцу на оборі, Александр ласкаво покликал мене ку собі и звідал мене, як то всьо было. Я росповіл йому всьо, а он тогды звернулся до діда и так му сказал: “Другий раз, нонашку, єсли ся вам таке притрафит, то найдте даякий другий способ кары для нонашкы. А єсли уж бєте, то бийте там, откаль ногы роснут. Но покарати треба, непремінно треба. Такой фальшивой людині, як нонашка, люде нигде не даруют.” Коли бабка почула тоты слова, она отразу упала “крижом-пражом”, тепер на войта. Мы всі смотріли: бабка лежала, як нежива. Войт шепнул мі тихо, штобы взяти ведро, начерпати зимной воды зо студенкы до ведра и йому принести. А студена вода была в нашой студни! Александр взял ведро воды и хлюстнул на бабку. Бабка преразливо закричала, схопилася, отряслася от студеной воды, и побігла дохыж просто на пец спати. Оттого часу бабка николи веце не метала собом “крижом-пражом”.

Така была моя бабка. Но описати всьо — ніт місца. Такых людей, єст больше на світі, они родятся, як бодакы в пустой Черсли. Но послі всього, у мене осталася надія и кріпка віра, што долго ожидание світло из Востока приде и в нашы Карпаты, в нашы родны села. Приде наука правды и світла, культуры и прогресса и освітит наш занедбаный народ в Карпатах. Наш край народно и природно русский и он должен быти объєдиненный з русскым Востоком. Лем своє народне правительство може нашому народу в краю дати щиру опіку и научити го жити по культурному. Карпатска Русь буде счастлива аж тогды, коли буде свободна от угнетателей и объєдинена с Совітскым Союзом.