Мы любили говорити о счастью будучых поколіний, о счастью нашых дітей, наконец, о нашом загальном счастью, коли через 15 літ мы побудуєме коммунистичну державу, где всего буде дост для всіх. Но мы рідко говорили о нашом сегодняшном счастью. И николи не думали о нем. Чоловік привык нарікати на свои, даже самы маленькы, несчастья и в тот сам час не замічати, коли он счастливый.

Дуже часто я встрічаю людей, котрых не виділ от початку войны. И, обсудивши найперше всі воєнны вопросы, включаючи послідню бесіду Черчилля, и не забывши о положению на острові Гуам, мы починаме вспоминати, где встрічалися послідный раз.

— Ну, розумієся, в Ялті. Я ище жил в санатории и ище, дурак, нарікал, што там не дуже добри істи дают. Памятате, мы встрітилися на набережной. Вы ище шли купатися, а я ище сказал: — Ну, кто купатся в маю! Вот в юлі. А в юні. . .

— Так. Хорошо было.

— Здорово жили. Ничого сказати. Або.

— Позвольте, позвольте. Вы шли по улиці Горького з женом и дітми. Памятате, вы ище нарікали, што не знате, куды сынов отдати послі окончания десятиліткы. Вы хотіли — в политехникум. Жена — в театральне училище, а сам хлопец хотіл в летничу школу.

— Уж літат. На Юго-Западном.

— Вынищуватель?

— Бомбардовщик. Два місяцы ніт писем. Жена каждый день шле мі телеграммы. Не знаю, што отповідати.

— А она где?

— Она з маленькым в Сибири. А донечка с пионерскым лагерем в Средней Азии. А мою тету памятате? Старушку? Она тепер под німцом, в Дніпропетровску. Што з ньом — не знаю. Таж и жила она с того, што я єй послал.

— Так. Жили — не думали.

— Ничого сказати. Хорошо жили. Мы хорошо жили на нашой совітской землі. Но ци всі мы то розумієме? И ци не было меж нами людей, котры не лем того не розуміли, но, напротив, твердо были переконаны, што они недостаточно счастливы, што для их счастья чого-си бракує?

Мы іхали по лісной дорогі ночом, в полной тишині. В білом світлі автомобильных фар ліс выглядал, як оперна декорация, дуже чудна, потому што мы николи не видиме оперных декораций без музыкы. А сейчас была тишина, дуже чудна тишина, потому што мы іхали в прифронтовой полосі, где, здавалося, мал быти гуркот. Но на фронті, даже в часі найсильнійшого наступа, быват даякий час тишина. Я не знаю большой тишины, як фронтова.

По тому лісу прошол медвідь войны. Он обдер желізными боками отземкы дерев, выломил сукы и роскидал их, продерся вперед и в стороны своим тяжкым тілом, взрываючи землю и вытягуючи корчы с коріньом.

Потом майже цілу добу валил сніг.

Медвідь войны вернул на запад. Сніг закрыл страшны раны, нанесены войном природі.

Природа сопротивлятся войні. Подрізане и звалене на дорогу величезне дерево лежит, як великан, котрый под ударами врага упал на рукы, но ище надієся встати. Природа сопротивлятся войні, як може. А коли сопротивление зломлено, она гибне горделиво, як храбрый солдат. Ненарушена — она вызывала восхищение. Она была красива. Поламана, побіждена — она величава и вызыват уважение.

Німцы, отступаючи, подминували дорогу. Саперы осторожно выберали мины. Наш караван автомобилей осторожно іхал за ними, остановлюючись кажды пять минут. То было, як в минованом морі, коли ескадра двигатся за выловлювачами мин.

Мы іхали дуже долго, годин дванадцет. Мы объізжали покинены німцами трокы и кускы розорваных минами коней. Часами мы встановлювались в селах. Там німецкых машин было ище больше, як по дорогі. Мы познавали дорогу и посувалися дальше.

В село, где мы наміряли остановитися, мы приіхали о другой годині ночи. То было село, где не піли когуты и не лаяли собакы.

Ту сохранилися многы домы. Сохранилося и пару фамилий. Днем они поверталися з ліса, где жили, як звіры, в ямах, и тепер устроювалися в своих пустых, забрудженых німцами домах. Німцы не оставили им ничого — ни одной крупинкы поживы, ни одного кусочка полотна.

На пецу сиділа старуха и смотріла, як в избі крутятся красноармейцы. Печку хорошо натопили. Старухі было тепло, и она цілый час усміхалася, ожидаючи вопросов.

— Ты што, бабко, ту розвалилася? — сказал єй маленький веснущатый красноармеєц строгым голосом. — Не видиш, што мы готовиме избу для высшого начальства? Шла бы ты собі в ліс ночувати.

— Так вот взяла да и пошла, — отповіла старуха радостно.

— Але як німец был, то ты може и в избу боялася залізти, не то, што на печку лізти в присутности высшого командования.

— Што, бабушка, — звідал я, — надокучил німец?

— Совсім, думали, пропадеме, — быстро и оживленно отповіла старуха, котра ждала того вопроса. — Як пришол, так отразу: иди, иди, гварит, в ямы. А сам всьо чисто забрал. Ничого не оставил.

— Кто тепер тебе, таку, замуж возме без віна! — замітил веснущатый красноармеєц.

— А бодай тя совсім! Привязался! — сказала старуха, удаючи, што замахуєся на красноармейца.

Меж ним и старухом явно установилося приятельство.

В избу вошол командир. Он знял ремні и положил на стол трофейный німецкий авлтомат. Потом посмотріл на пец.

— А! — сказал он. — Ты ище жива, моя старушка?

— Не хоче больше в ліс итти, товариш старший лейтенант. Все за печку держится,— почтительно зарапортувал веснущатый красноармеєц.

— Накормили старушку?

— Так точно.

Старший лейтенант даякий час смотріл на старуху, усміхаючись.

— Што то ты така весела, бабушка? — звідал он. — Уж, здаєся, и натерпілася ты от німца, и ограбили тебе всю до гола, и внука убили. А ты весела.

— На вас смотрю — веселюся, — отповіла старуха. — Веселюся, што русскы пришли. Што газдовство! Даст Бог, знов поднесемеся. А мі думалося, ище раз на своих посмотріти. А так и померати не жаль.

На друге рано я был в Волоколамскі.

Там я виділ старика-селянина, видно заможного, в хорошой бараньой шапкі, в добрых валенках с калошами. Он быстро шол по зораной гранатами улиці, покрытой глубокым снігом. В рукі у него был шнур. В морозном воздухі різко звучала кулеметна стрілянина: бой шол ище в двох километрах от города.

— Куды, дідушка?

— Та вот корову глядам! — крикнул старик. — Я сам зо села. . .

Он назвал одну из бесчисленных Покровок або Петровок. Перед приходом німцов, коли многы колхозникы уходили, он рахувал, што всьо обыйдеся, што “німец тоже чоловік.” йому повезло. Сельце його далеко от шоссейной дорогы, и німец так до него и не дошол. Старик єдиноличник (сам собі газда, до колхоза не належал — прим. перевод.) прожил два місяцы непланно. Появилися у него німцы лем пред своим отступом, коли он уж надіялся, што йому подарилося. То были уж отступаючы німцы. Старик завчасу встиг утечи в ліс. Хату його німцы розграбили и забрали корову. Тепер он єй глядал.

— У нас так люде говорят, — сказал он, — што німца в Волоколамскі окружили, я и пришол. Думал, найду мою корову. Як видно, окружение вышло не цілковите.

— Та они, діду, певно уж зіли твою корову.

— Ніт, — сказал старик переконано, — они єй на Берлин погнали, в Германию. Пойду, поглядам, може што они дагде ту єй покинули. Смот, сколько машин покинули! Видиш, як утікали, чорты! — додал он з ненавистном.

Он быстро пошол в гору по улиці. Потом остановился и, обернувшися ку мі, закричал тонкым голосом:

— Што-ж вы, товариш командир! Окружати их треба, гадов! Окружати! Так их окружати, штобы. . . Ех!

Он махнул своим шнуром и побіг дальше.

Уж много писалося о том, якых діл натворили німцы в Волоколамскі, як зломали, спалили, загадили милый городок, як повісили они там осем совітскых патриотов и не знимали их з вісилицы сорок пят дней. И коли бы ни вышол волоколамский житель на улицу и куды бы он ни пошол, он никуда не мог уйти от того страшного зрілища.

Я зашол в один из домов, в котром остановился штаб нашой части.

В клітушкі, примыкавшой ку великой комнаті, где за малом сиділи командиры, я увиділ дві женщины и маленьку дівчинку.

Мы розговорилися. Я замітил, што люде, збавившыся от німецкой власти, стают дуже бесідливы, якбы хотіли отразу выговорити всьо, што зобралося у них на душі. В часі бесіды одна из женщин, видно колиси полна, а тепер худа сорокпят-рочна женщина пару раз починала плакати. Німцы застрілили єй сына, штырнадцет-рочного хлопца, коли он пробовал проскочити в найблизше село, где стояли тогды передовы части Красной Армии. Женщина перечислила, што забрали у ней німцы: корову, осем овец, дві свині, 26 породистых кур, 40 пудов овса, много мукы, крупы, сала и масла. То лем продукты. Кромі того, німцы вынєсли всі предметы, котры были в домі. А их, по рассказу женщины, было немало.

— Кажду шматочку смотріли до світла и, єсли придаєтся, брали. Дітскы забавкы з новорочного деревца, и тоты забрали. Вот для ней я их мала.

И женщина кивнула на свою дівчинку, котра за час бесіды встигла вдрапатися на коліна начальника штаба, водила пальчиком по мапі и с уважением звідувала:

— А то што, дяденька?

— Ну, ну, дівч, спокойненько. Не перешкаджай дяді, — отповідал начальник штаба россіянно.

— За людей нас не рахували, — сказала женщина. Она вытерла хустинком очы, потом высморкалася. — Их у нас ту в домі много перебывало, тых німцов. Што дитина? Кому оно може помішати? А німец иде по комнаті и никого не видит. Наткнеся на дитину, — дитина в сторону летит, пхнена ним. А німец даже не оглядуєся. Не замічат.

— Вот! Будеш на другий раз знати! — крикнула нараз друга женщина, очевидно, сусідка, маленька, простоволоса, с поморщеным лицом. — Будеш тепер знати, якы твои німцы! Все ходила, все говорила: “Брешут газеты, німец нам зла не зробит.” — Не зробит, не зробит! Дождалася. Тьфу! — Всьо зробил, як в газеті, — сказала перва женщина. — А я думала, німец культурный. Тепер одно остаєся — бити німца!

Я уже не первый раз слышал тоту фразу: “Німец всьо робил, як в газеті.” Тота фраза дуже характерна для тых людей, котры думали, што німец не може быти такым пажерным звіром, як о том пишут в газетах.

— Бити го! — повторила женщина. — Так бити, штобы ни єден живым не вышол!

Тепер тоты люде многе поняли. Женщина из Волоколамска, у котрой при совітской власти был дост великий маєток, думала, што она не дост счастлива при совітской власти.

А на ділі она была дуже счастлива! Єй дуже добри жилося в чистеньком волоколамском домику, в теплі и довольстві. Но она не была свідома свого счастья.

Она познала тото счастье тепер, коли у ней дома ничого не осталося. Она счастлива лем тым, што ушли німцы, што не будут больше висіти над окнами осем повішенных, што николи больше не услышит она гуркоту німецкых чоботов.

Ніт счастья без отчизны, свободной, сильной отчизны.

Ніт и не може быти.

Люде, котры не розуміли того, порозуміли тото тепер. Житя научило их.