Двадцет шист літ тому назад я вернул з Америки в родный край, в село Высову. Я собі думал зробити даякий порядок, бо таке житя до ничого, што я в Америкі, а жена в краю. Я думал, што я заберу свою фамилию в Америку и устроимеся в новом світі, бо в старом краю житя было тяжке.

Пробыл я три місяцы дома, а ту выбухла война. Уж по мойой Америкі! Так як я был войсковый, то пришла по мене телеграмма, и то ище перед загальном мобилизациом, штобы ставитися як найскорше в Новом Санчі в свойом полку. В тот день из Высовы выіхало зо мном ище штырох высовянов. И як лем зме появилися в свойой команд, дораз кас росформували, єдного ту, другого там. Я остался спочатку в Санчі, достал службу коло пороховні, другых отсылали на фронт против маленькой Сербии. Но не остался и я долго в Санчі. За три неділи створили з нас перший маршбатальон и выслали на русский фронт, под Люблин. В том батальоні был и я.

Из Нового Санча аж под Люблин мы шли пішком. . . шли и шли. Взяло нам близко два тыжн идти. Перша стычка з русскыми была под Красником. Но лем з машингверов стріляли. На другий день посунулися мы под Люблин. Пополудни пришла польова кухня и почали выдавати “минаж”. Поставали мы єден за другым, “в очередь” за свойом порциом. . Я был третий в очереди. Двох предомном достали свою порцию, а коли приходило на мене, то коло кухні упал гранат, кухня вывернулася и наша “минаж” розлялася по землі и перемішалася с травом и глином. Офицер кричит, абы мы ростягнулися в швармлинию. На мене пришло идти на ліво от головной группы, ку сосновому лісу. Я зашол в тот ліс и сіл собі под сосном и сижу. Слухам, а на ліво зышлася козацка патруля з нашом кавалериом и бьются. А по правой стороні наша головна часть почала перестрілку з русскыми. Но русска артиллерия почала страшно бити в нашу сторону, в сторону нашых головных сил. В лісі, где я сиділ под сосном, спочатку было спокойно, но в коротком часі и коло мене почали гранаты падати. Страшно мі было. Где діватися? Ни взад, ни вперед. Як не от гранату, то от дерева, бо где трафил гранат коло дерева, то дерево с коренями вырывало и валило на землю.

В тот час подходит ку мі высовян Петро Корин и гварит:

— Та што вы ту, куме, робите? Крыєтеся?

Я гварю:

— Я достал приказ от капитана итти на ліве крыло. . .

— А чом вы, куме, не идете на чисте поле, там где битка, — наперат на мене кум Петро Корин.

— О, я не можу, куме, як я не мам приказу от капитана. Я не пиду — гварю.

— Так, так! А вы забыли, як нас учили, што треба битися за цисаря, за свою землю, за паньство? — каже кум остро.

Але я вижу, што и мой кум має страх. Гварйт, што и ту небеспечно, бо артиллерия барз бье. Кличе мя повыше. Но я не рушился. Кум шол сам повыше, где был раненый и взятый в плін.

Коли кум Петро Корин одышол от мене, приходит другий высовян, Илько Демянчик, и гварит:

— Но, але москале бют! Та нас учили, што москале не мают ани машингверов, ани канонов, и што сами хлопи доничого, што єден австрийский жолнір може сміло итти ка десятох москалів, а ту маш, кельо уж австрияков убитых. . . . И повідат мі, котры уж убиты, што я их знам.

В часі того розговору з Демянчиком и я был раненый осколком граната. Не тяжко, лем легко. Але раненый, то зберамся ку раненым назад, а Илько Демянчик мя веде. Но Илько был заверненый на фронт, а я шол пішком цілу ноч аж до Сандомира и там достал перевязку. А зо Сандомира переіхал через Вислу до Розвадова, где єм сіл на поізд до Кракова. То был перший поізд з ранеными.

На другий день выняли мі с тіла осколок зо шрапнеля. И так я пробыл в Кракові тиждень, а потом перевезли мя до Нового Санча. А коли в осени русска армия была близко Нового Санча, то мя перевезли до Егердорфу. Там я пробыл три місяцы в госпитали, а потом казали вертати до кадру, до Фрейдентал. Там мі дали отпуск на два тыжні.

Приіхал я до Высовы, а в селі ни єдного здорового хлопа, Єдных забрали на войну, другых до лагру, до Талергофу, а треті ховалися по лісах, штобы не попали до лагру. Смутно было в селі.

Коли вышол час урлопу, вернул я знов до свого кадру. Но на фронт не выслали мя аж на весну. Наш 20-й регимент находился товды коло Горлиц, в селі Быстра, бо тогды німцы готовили “дурбрух” коло Горлиц.

Николи я не забуду той битвы под Горлицами. Німцы навезли страшну массу артиллерии и як почали з ней громити русскы позиции, то дуже много русскых полегло. В той німецкой офензиві я был другий раз раненый, уж за Саном. Выслали мя знов до госпиталя, но уж за пару неділь знов на фронт. Але на тот раз я уж попал в русский плін, чого я собі от сердца желал.

Спочатком року 1916 приіхал я в Києв, потом в Москву, а из Москвы перевезли нас в Самару, над Волгу. Там выберали нас на роботу. Дался записати и я на земледільску роботу. Привезли нас в Саратовску губернию, и там голосилися за нами тоты, котрым были потребны земледільскы роботникы. Через два дни я достался на роботу до єдного господаря в таком селі, где ище люде не виділи австрийца, так што люде приходили на мене смотріти, як нашы люде ьа москаля. Дві старшы жены принесли по цілом хлібі и соли на тареличках, привитали мя и передали м тоты хлібы и соль. Просятся, што я заєден. Я гварю, што я руснак православный з Галичины. Жены говорили:

Австриєц, а всьо ровно такой человек, как наш, и глаза у него такиє, как у наших мужиков, и нос такой. . .

Богато было бесіды за мене. Прожил я там єдно літо, но на осінь ушол, бо было много роботы. Тот газда был богатый, мал 75 десятин дуже урожайной землі, кулак. Гною там не треба было, гнойом палили. Но через дві неділи, коли я там пришол, газда помер, а на мойой голові остала вся робота на той великой господаркі, так што я не чулся в силах.

Коли я оттамале убіжал, так я не знал, в котру сторону итти. Мі треба было вертати в тото місто, откаль я был нанятый на роботу, бо я там был записаный в “земской управі”. В дорозі зашла мя ноч, и то холодна ноч, бо то была уж осень. Треба было проситися дагде на ноч. Пришол я до єдного села, прошуся на ноч у єдного газды, а он мі каже идти до старосты (вийта), Староста стяг з мене протокол и гварит, што мене треба бы арештувати, бо я воєнноплінный и не можу ходити собі так самопас. Но арештувати мене не арештувал, лем преночувал, а на другий день я пустился дальше в дорогу и пришол до того міста, где были плінны. Завели мя до бараков, где было понад два тысяч плінных.

Стамади вывезли нас в костромску губернию на державны роботы, а потом на Сівер на лісны роботы. Я не знал, где я нахожуся, бо там была ужасна зима, а зимом день был дуже коротенький, всього штыри годины дня. А коли я выіжал оттамале, то знов ночы нияк не было, лем все видно, солнце світило и не заходило. Дванадцета година в ночы, солнце червене, осіло найниже, а о первой годині в ночи знов подниматся в гору.

С концом мая выіхал я оттамале, то там было ище холодно, дерева лем што почали розвиватися, а коли єм приіхал в Петроград, то там уж было всьо розвите, аж весело было на сердцю. В тот час был Керенский на верху, вмісто царя. Получил я роботу на торфяном заводі за Петроградом. Там величезны болота, а с того болота вырабляют торф для топлива. Палится так, як и каменный уголь. То было в 1917 року літом. А на осінь выбухла велика робоча революция.

Позднійше в осени я оставил роботу на торфяном заводі, а поіхал в Нижний Новгород, где я достал роботу в кузні, яко помочник коваля. Пробыл єден тыждень лем за страву. В неділю я иду до властителя кузні звідатися, за што я роблю. Я кажу, што я не хочу нияку плацу, лем істи. А властитель мі каже, што он мі заплатит, а істи абы я собі сам купил. Но я на тото не годился, бо о поживу в тот час было дуже трудно, за грошы не мож было купити. Майстер повідат, што не може зомном так годитися. И дали мі великий хліб и солонины на отправу. Пошол я на станцию и сіл на пассажирский поізд, што іхал в Москву, без билета. Приходит кондуктор провіряти билеты, подходит ку мі, а я кажу, што у мене билета ніт, што я австрийский воєнноплінный. Коли мы приіхали иа першу станцию, кондуктор веде мя к начальнику станции. Начальник звідує, куды я іду, а я гварю, што в Москву. Зачым? За роботом, гварю. “Валяй" — каже.

Приіхал я в Москву, но якоси єм обавялся такого великого міста, тай сіл на другий поізд и приіхал в Коломну. И Коломна дуже велике місто, много церквей величавых. То было в Рождественскы свята, так я зашол в церков. Но в церкви я застал лем священника и псаломщика, больше не было никого. Церков прекрасна, білый мармур, даже подлога з мармуру, так што я не мог насмотрітися на тоту красоту. А така велика, што могло пом ститися легко два тысячы люда, а може больше. Постоял я в церкви и роздумал, што мі дальше робити, бо ту о хліб тяжко. Пришол я на таку думку, што мі треба іхати дагде в таку сторону, где хліб єст. И постановил я вертати ку Волгі.

Вышол я с церкви и иду просто на станцию. Звідую, коли поізд выізжат до Сизрану, где находилися плінны. Люде звідуют, чого я так далеко іду. Но кажут, што там дуже хлібородный край. Но коли поізд подъіхал, то вагоны были так переполнены, што не было где ани стояти. Иду я ку переду и прошу машиниста, абы мі позволил постояти в локомотиві. Он каже, абы я шол ку кочегару. Я вышол на угля и там устроился. Думам собі, што зимно мі нич незробит, бо мам добрый кожушок и тулуп. Но як почала машина гнати, як почал вітер на мене дути, то мя продуло аж до кости. Так што я на первой станции зышол и чекал на другий поізд.

Іхал я три дни и три ночы до Сизрану. Приіхал я на місто и довідался, где поміщаются воєнноплінкы. А там розгаздувалися уж чехы, котры помагали білой гвардии против большевиков и Красной Армии. Пришло до борьбы меж Красном Армиом и чехами. Чехы позанимали міста и желізнодорожны станции. Хліба там было дост. То было літом в 1918 року, Я там получил роботу в госпиталі, розносил писма по місті. Дали мі удостовірение, абы мя чехы не трогали, приоділи, дали комнату, и так єм жил.

Но недолго я остал на том місті, бо Красна Армия набрала великой силы и ударила на чехов и білогвардейцов, так што они мушены были отступати в Сибир. И наш госпиталь тоже выіхал, и остановился аж в Омску, в Сибири. Но в Омску не было для нас поміщения, так што тот госпиталь розышолся, а мене передали в “Главне воєнне санитарне управление”. Кольчак жил тогды в Омску на Семеновской улиці. Але и там скоро Красна Армия пришла и прогнала Кольчака, його армию и чехов дальше на восток. Тото “санитарне управление” вынеслося аж до Владивостока. Но я до Владивостока, не хотіл іхати, бо то дуже далеко, поспішным поіздом из Омска треба іхати цілый тыждень. То уж барз далеко от Высовы. И я от тых білогвардейцов убіжал и стал извощиком. За даякы штыри дни пришла Красна Армия до Омска. И позднійше в том будинку, где я робил, знов открыли таке саме “санитарне управление”, лем же назвали иначе. Називалося “Сибирское здравохранение”. Так я вернул назад до той роботы. Спочатку достал роботу за кучера, іздил з доктором, начальником “Сибирского здравохранения”. А потом он достал мі роботу на желізной дорогі за проводника. Тот доктор іздил по цілому Сибиру, осмотрял шпиталі и курорты, и так я з ним іздил. У нас были штыри вагоны Красного Креста, с пассажиров не мал никто права заходити. Объіхал я майже всю Сибир с тым доктором. И я переконался, што Сибир огромный, прекрасный и дуже богатый край. Я то виділ на власны свои очы. Сут зимны стороны в Сибири, але сут и теплы, приміром Семипалатинский край теплый. В Сибири и в Средной Азии єст много великых озер, и то такы озера, што вода так фалює, як и в великом морі. Мы заіхали, приміром, на азеро Карачи, где даколи за царя богата клясса на курорт приізжала. То я не встані описати, што то за красота там. Як велике озеро, так кругом него прекрасны будинкы для мешканя. Водны фалі выливают на піскы и вертают обратно в озеро. Та бо то тот пісок не пісок, бо больше соли, як піску, чистой біленькой соли. В той воді люде купаются, за царя купалися богаче, а тепер купаются и лічатся роботникы, што літом получают отпуск по два и три тыжні.

В 1921 року я просил доктора о отпуск и я получил два тыжні на озеро Карачи. Треба было іхати один день и одну ноч. На дорогу получил я печену куру, папиросок, хліба. Коли я приіхал и показал удостовірение, то сейчас дали мі комнату для спаня и дали мі всі информации, где купатися, коли істи и т. д.

Семипалатинска область была бы дуже добра для переселения для нашого народа, бо воздух майже такий, як и у нас, а земля дуже урожайна. В Сибири землі столько, што раз я іхал цілый день треном, а не виділ живой души, лем зарослы пусты поля и лісы.

Была уж осінь 1921 року. Я приіхал с подорожы з доктором обратно в Омск и в тот час приіхала там польска делегация и оголосили, што кто хоче из плінных вертати назад в свои стороны, то най голосится. Каждого тягне в своє родне село, то и мене тягло, тай взял я и зголосилоя, и заявил свому доктору, што я хочу іхати “на родину”. Он почал мі отгваряти, штобы я стал совітскым гражданином, но я го не послухал. Поіхал з ним ище на Кавказ, где находятся величезны курорты. Но з головы мі не выходило, што треба вертати в Высову, в своє родне село, ку свойой фамилии, и коли я вернул до Омска, я почал выбератися в долгу дорогу. Насушил я хліба, купил шист фунтов табаку первого сорта и сіл на поізд. 28 дней я іхал до польской границі, и за тот час бракло мі хліба и табаку, бо нас іхало разом штыриста воєнноплінных и треба было ділитися своими запасами з другыми.

Коли мы приіхали на польску границу в Барановичы, пересіл я на польский поізд. Приходит ку мі польский кондуктор и звідує за Россию, же якы там порядкы, же там церкви позамыкали и люде до церкви не можут ходити. Я кажу, што кто хоче, то до церкви ходит, але никого до церкви не наганяют ходити. Я сам ходил до церкви и никто мі не заборонял. А позамыканы церкви лем тоты, што никто до них не ходит, зато позамыканы, штобы их не обкрали. Лем же царске правительство будувало церкви и набудувало их задуже, а тепер правительство церквей не будує. Коли вірникы хотят мати церков, то собі будуют сами, як и в Америкі.

И я сам виділ, што там было задуже церквей, а што было коло тых церквей всякых монахов брудных, заросненых и з лінивства милостыню просили. Тоты монахы так злінивили, што ани ся им умыти не хотіло. Я такого даного по світу не виділ, где я походил, як тых брудных монахов. И тому лем робоча революция могла зарадити, абы каждый, кто здоровый, працувал на себе, а не ошукувал другого або просил милостыню.

И так приіхал я до свого родного села Высовы, где ждала мя плоха жизнь в панской Польші. Прожил я в Высові и пробідувал до 1929 року. А в том року я достался назад до Америкы, до Юнкере, и ту проживаю.