Кто лем не знал Давота в маленькых селах, россыпаных по южному склону Алагеза! Як дубовый отземок кріпкого, як орел остроокого, на старого льва похожого, з моцном головом и грудьом — того курда-охотника (полювача).

Полвіка назад он біжал ту с турецкой горы Артос, пробрался через козачу пограничну заставу у подошвы Арата и поселился в одном горском сельці.

Установился обычай: кто бы не пришол на полювачку в тоты місца, он должен войти в дом Давота, преломити хліб и звідати, куды пойти и як полювати, штобы не вернути дому с пустыми руками. А послі охоты (полювания), по тому самому обычаю, он должен стати гостем Давота, ночувати под його дахом и слухати рассказы о давном-давном.

Слава о старом охотникі достигла и нашого далекого Казаха, и мі дуже захотілося увидіти його и послухати.

Єдного разу, коли мы с товаришом, обтяжены добычом, вертали з охоты, думаючи сісти на поізд на станции Карабарун, поднялася сніговица. Небо потемніло и злялося зо земльом, вьюга занесла стежкы снігом, и волкы вышли из своих берлогов глядати такых, як мы, заблудившых подорожных.

Гонимы сніговицом, мы добралися до притулившогося под скалами маленького села и запукали в первы попавшы двери. Газда попросил нас войти, но ище на порогі, увидівши у мене на поясі заяца, остановился.

— Охотникы? — звідал он и, нечекаючи отповіди, рюк: — Подме.

Он повюл нас в самый конец села, где стояла єдна-єдина стара хижина. В сінях дуже недружелюбно встрітили нас овчаркы-волкодавы. Мы почали оборонятися от них стрільбами, но в тот сам час отворилися двери, а в них показался старик з густыми сивыми бровями на зморщенной твари, широком грудьом и короткыми ногами. Он успокоил собак и попросил нас войти.

Посередині обширной комнаты, ближе ку ватриску, стояло стародавне дідовске курси (столик), а вколо него, звісивши ногы, сиділи старуха, дві невісты и три маленькы хлопці — всі в курдской одежі, з бусами, серебряными монетами и черваками на груди, рукавах, а у дакотрых и на челі.

— Вот дядя, — сказал наш провожатый, — гостей тобі припровадил.

— Ай, тысячу раз желаю вам здоровля, на радость мі, на радость очам моим пришли. Мой бідный дом вам вдар, всьо моє добро вам под ногы, — сердечно сказал старик, склонился пред нами по-восточному, привитался зо всіми за руку и попросил нас сісти вколо курси. Невісткы встали и отошли в угол, уступивши нам свои місца.

Што в світі може быти блаженнійше містечка у курси в январі, послі полювания, коли в сінях бушує вьюга и кидат снігом через стріху и шкаборы в дверях.

Мы загрілися, и цілковито уж розвеселилися, коли єдна из невісток приготовила вечерю и пред нами появилися: хаурма из баранка, соленья, россыпчатый курдский сыр, камак и — єдине божество промерзшого чоловіка — знаменита тутова водка.

— Козі коза ближе, як стадо овец, — рюк старик, подсуваючи мі и мойому спутнику найліпшы кускы, найбольшы пугары з напитком.

— Таж он сам охотник, потому он вас так встрічат, — рюк наш провожатый.

— Та ци то не он охотник Давот? — воскликнул я, от несподіваной радости вскочивши з місца.

Погасшы очы старика на миг загорілися, но знов погасли.

— Та як-же, он — Давот, слыхали, розумівся. . .

Мойой радости не было конца. Цілый вечер я без конца говорил зо стариком и просил росповісти нам дашто.

В тот вечер мы услышали много интересного о житю курдов в Турции и одну историю, особливо мене взрушившу. Я обіцал старику записати єй и росповісти людям. Вот я и исполняю свою обіцанку. Жаль лем, што я не могу передати його образной курдской бесіды.

“Коли наступат літо — почал свою историю охотник Давот, — я выхожу зо своими овцами на горы Алагез. Поднимаюся на тоты красивы горы, сідам на камені у журчачых поточков и зо смутком позерам на Масис. В памяти всплывают были тревогы, печаль охвачує душу. У подножья той горы пятдесят літ тому я покинул много дорогых мі людей. Найперше я вспоминам свою, як чинар стройну, невісту. Єй отнял у мене Юсуф-бек для свого сына, а я в одну темну ноч убил паробка и біжал сюды. Вспоминаю я прекрасны червены квіты горы Артос и такы самы, як тоты квіты, прекрасны, яркы шаты молодиц и дівчат, приізжавшых літом из Диарбекира, веселившых, молодившых гору Артос.

“Вспоминаю я и о тых чудесных краях и горюю, но лем два горестны обликы тых давных дней переслідуют мене, возникают передо мном в снах и терзают моє сердце. Один из них — образ мойой любимой, з очами, полными горячых слез, другий — той бідной медведицы, о котрой я тепер росповім вам, а вы постарайтеся росповісти світу. Най люде знают, што и у охотника єст сердце, душа, тепле чувство, хотя он беспрестанно проливат кров. Най люде знают, што и у бессловесных животных єст сердце, душа, теплота чувств, а притом в тысяч раз большы, як у тых, кто отнял у охотника Давота милу и презначил го на изгнание из чудесной родимой страны.

“Ах . . .” — вздыхнул Давот. Потускнівшы старческы очы наполнилися слезами: воспоминания взрушили го. Я знаю, як уміют любити курды, и я розуміл го и жаліл. Давот помалу набил свою пипку, зобрался з мыслями и, знов вернувши на полвіка назад, продолжал:

“Вы — городскы люде, вам трудно поняти мене. Мы, курды, проводиме всю нашу жизнь з животными, привязуємеся ку ним всім сердцем, и смерть любимой собакы, любимого барана, любимого вола переживаме майже так само, як смерть чоловіка. Таж они родятся у нас под дождьом и градом, мы согріваме их своим тілом (быват так, што их кормит грудью жена), выпещуєме, як дітей, привязуємеся ку ним сердцем. Потому я и говорю с таком печальом о Хромой Мохнаткі, за котром ходил, як за родном дитином, выховал єй и виділ єй велике горе.

“Однако говорят: не почнеш спочатку — не порозуміют.

“Я охотился (полювал) на горі Артос. Напротив ней стоит гора Синан, а з другой стороны роскинулося красиве Ванске озеро. Подолго сиділ я на обривистих склонах Артоса и, увлеченный, очарованный, забывши о собі, любувался Ванскым озером, горделивым и задорным, як молодица. А вколо горы, похожий на блискаючий серебряный пояс, струился поток Семирамиды, вот уже три тысячы літ кормящий росположены на склонах и по берегу озера села, лукы и паствиска. Коли солнце сідало на вершкы гор, я пробуждался от мечтаний, брал свою кремневу стрільбу и шол блукати по скалам за медведьом.

“На тых скалах я убил много медведей. Часто трафлялося, што и медведь взял мя под себе, скидувал з берега, и я ледво уходил из його когтей. Способы медведя я знам так добри, як и способы своих овец и овчарок. И знаю, што медведь — животне, уміюче глубоко чувствувати. Медведица за своє медведятко в огень скочит и, не моргнувши оком, пойде под кулю. И, однако, я встрітился раз з безжалостном матерью, — хотя, сказати по правді, безжалостным скорше был я, выстріливший в спокойно спавшу на камнях медведицу. Она вскочила, встекло зарычала, почала плювати и в гніві, не найшовши ничого другого, схватила своє медведятко и кинула мі просто в лице. Опамятавшися, я выстрілил розлюченому звірю в лоб, — успокоилася. Медведятко валялося в моих ногах, плачучи от болю. Я завернул го в полу свойой буркы и принюс дому. Дали молока — не доткнулося, хліба — тоже кіт. Тогды мы поручили го сукі: была она у нас одна дуже понятлива. Взяла она медведятко на выхование и выкормила го разом зо своим щенятьом.

“Радости дітей не было конца. Блаженны были дни: от рана до вечера во дворі медведятко, діти, собака — клубком качалися. А то заберутся діти на оріхове дерево, а медведятко — за ними. Было оно таке мохнате, так што діти и назвали го так — Мохнатка.

“В августі, коли дозріли плоды, медведя майже не злізало з дерев: цілыми днями висіло на галузках, як малпа, и пожерало овочы.

“Раз, коли оно уж барз было заняте овочами, я позлостился и потряс дерево (бодай мі рукы отсохли!); упало бідне животне з вершка того высокого дерева и зламало ногу. Який плач в домі почался! Увиділ я, як породнилися нашы с сиротом, та и у мене, сказати правду, дуже серде боліло. “Перевязал я му ногу, выправил, вылічил и як свою дитину полюбил я тото медведятко. . . Он, однако, остался хромым, и домашны так и называли го — Хрома Мохнатка.

“Под зиму Мохнатка была уж в бычка. В веселы минуты она вскидувала собі на плечы свою прийомну маму — собаку и, по-медведячы, з боку на бок киваючися, несла єй: жартувала по-свому.

“С осени я каждый день брал зо собом Мохнатку на охоту: для мене она оказалася подручнійша и собакы и осла. Я наполнял хурджин поживом, привязувал го на спині у Мохнаткы, и мы шли. Ну, таж вы, охотникы, знате, як трудно нашому брату, намотавшись за день, доставляти добычу дому. Мохнатка освобождала мене от той роботы: горского барана, козулю, серну, — я всьо ладувал на Мохнатку, привязувал, и она умненько шла за мном.

“На рідкость понятливом живином была Мохнатка. Мы з ньом до самой весны ходили на охоту, и она так привыкла до охотничого житя, што помагала мі, прямо як чоловік. Видит, напримір, што я присіл и, собравши сухы листья и галузкы, починал выкресувати из кремня огонь, — дораз иде зберати голузя и несе го мі, притуливши ку собі, як чоловік. А коли огонь розгорится, смотриш — Мохнатка иде, хромаючи, подносит с трудом огромный пняк и влече го ку ватрі.

“Говорил я з ньом специальным языком, и она розуміла тот язык. Коли я говорил: “обох” — то означало: “Одойд-ле на бок, стрілям”. И она отходила, сіла под деревом або за скалом и лапами затыкала уха. Коли я говорил: “геч” — она шла вперед; говорил: “оош" — остановлювалася; говорил: “ай, хавар" — спішила на помоч и спасала мене от собак.

“Коли мы приходили на місце охоты, Мохнатка, увидівши, што я присіл и приложил руку ко рту, приникала к землі и замирала.

“Она ничого не боялася, лем мойой стрільбы. По практикі знала, што тота похожа на дубину штука выпускат дым и пламя, выдає оглушаючий треск, а послі того проливатся кров, и то козел скочуєся зо скалы, то олень падат и бьеся ногами о землю.

“Яко-си раз я спокойно сиділ за ідом, позерам, Мохнатка знимат стрільбу зо сучка, дає єй мі, а сама смотрит кады-си вдолину, в ущелье. Я тоже посмотріл, увиділь козуль, бігучых на водопой, и выстрілил. Тот случай показал мі, што Мохнатка розуміє, што таке стрільба, знає, што то стрільбом збивают на землю другых животных, а потом лупят и ріжут на кускы. Запамятайте о том добри, штобы конец мого рассказа не показался вам сказком.

“Так минул рок. Мохнатка обернулася в громадного медведя и стала ище умнійша. Тепер я приучил єй уж настолько, што, отправляючись на охоту, сідал на ню, як на коня, и она несла мене по горскым стежкам.

“Мохнатка стала предметом увагы цілого села. Особенну славу она зыскала літом, коли я взял єй зо собом в горы, и мы разом почали пасти овец. Волкы пару раз пробували напасти на стадо, но Мохнатка задала им добру научку: поймала єдного и так хватила о камень, што з волка и дух вон. Ту уж мойому стаду ни волк, ни злодій, ни разбойник не были страшны.

“Слава о Мохнаткі долетіла и до Вана. Многы купцы давали за ню пригорщы золота, скотоводы давали по тридцет и сорок овец, — я не дал Мохнатку. Ну, таж она была для мене больше як десят собак и два ослы, та ище помочник на охоті, вооруженный брат в минуту опасности, и — сердечный друг. А єсли бы я даже соблазнился богатством, отдал єй, она и сама бы не пошла, и силом бы не взяли — утекла бы, вернулася.

“Єдного разу трафилося вот што. Из Медждуріча, по берегам Тигра приходят на нашы паствиска чужы курды зо своими многочисленными стадами овец.

“На одном из лучшых стойбищ на горі Артос розложил в тото літо свой роскошный шатер и Юсуф-бек, привезший ту на богато убраных верблюдах своих ружоволицых жен.

“Сердце забило тревогу” “Не уйти мі от того розбойника, — подумал я, — отбере он от мене медведя."

“Перебрался я на друге стойбище, но куды уйдеш из рук Юсуф-бека? Як услышал о мойом медведі — прислал вооруженых людей, приказал купити у мене, а єсли не продам — взяти силом.

“Взяли, не вняли моим горькым слезам, и ище мене примусили завязати Мохнаткі пасть и скрутити ногы. Взвалили єй на тяжку колясу и увезли.

“Наш дом объяла печаль. Горько плачучи, діти проводили свою дорогу Мохнатку до горба за селом, а я ушол в горы, забрался в одну из глухых росщелин, подолгу смотріл на своє любиме Ванске озеро и співал смутно.

"Раз в ночи я почул, як к лицу мойому доткнулося што-си мокре и горяче. Вскочил. Смотрю — громадный медвідь лиже мі лице. Не понял, сягнул за стрільбом, но звір отнял стрільбу у мене, откинул в сторону и люг у моих ног. Обнял я його голову, цілую мокру морду, плачу — ище як! Так, обнявшись, мы заснули.

“Коли засвітало, смотрю, у бідного животного шея в крови, кров запеклася в шерсти. Очистил рану: єй нанесла куля з берданки. Ту я порозуміл: штоси сталося на стоянкі у Юсуф-бека. Спалил я шматку, приложил трут ку рані, знял зо свойой шапкы шолковый платок и перевязал Мохнаткі шею.

“На другий день пастухы мі передали, што Мохнатка поламала кости одному из сторожей, якых Юсуф-бек приставил, и утекла; бесіда о том пошла по всім стоянкам на Артосі. Схвативши оружие, люде бека кинулися в горы, в погоню за нами, но мы забралися в такы місца, што нас не змог бы найти и сам сатана. Біжал я в ущелья Шатаха, а оттуды — в Сасун.

“В августі, коли кочевникы спустилися з гор и ушли в районы Тиграникерта, мы з медведьом вернулися дому. Погляділи бы вы, яка то радость была! Ціле село высыпало нам на встрічу. Діти от радости, кто на спину мерведю, кто на шею, кто на хвості у него висит. А он терпеливо зносил всі тоты шалости и лем фыркал радостно. Радостном была и встріча Мохнаткы и з єй прибраном матерьом, котру она не виділа два місяцы и дуже заскучала. Но показала она свою радость цілком по-медведячы: стала на задны лапы, взяла Богар (имя собакы) в передны и кинула єй на дах дома. Бідна собака беспомочно заметалася, не знаючи, як спуститися вдолину.

“Настала осень. Мохнатка ходила зо мном на охоту, а в свободны дни поідала овочы, сидячи на деревах. 

“Перед весном Мохнатка стала задумчивом и роздражненом. Тепер ни мама єй, Богар, ни діти уже не сміли жартувати з ньом. З гор и полей она верталася дому росстроєном, всі єй мысли, здавалося, оставалися в росщелинах Артоса. Она смутно повизгувала и поглядувала на скалы, где жили єй родиче. Ку вечеру Мохнатка особливо мрачніла. С послідными лучами солнца она выходила зо села, взбералася на вершок горба, звертала голову в сторону рікы Тигр, нюхала воздух, чуючи запах живых там медведей, и печально скулила.

“Природа зробила своє діло: в Мохнаткі дозріла натуральна потребность любити и стати матерью. И она, с помутившомся кровью, помутившымися мыслями, рухалася беспокойно; стремилась свойом дійвственном душом вдаль, ку тым незнакомым животным, котрых она не виділа и не памятала, но сердцем была связана з нима.

“Раз, виходячи под вечер из ущелья рікы Тигр, я услышал за собом рев медведей. Посмотріл назад. Недалеко у пещеры стояли два медведі: они смотріли в нашу сторону и нюхали воздух. Мохнатка, не чекаючи мого “геч!" пошла им навстрічу. “Оош, Мохнатка, оош!" — кричал я. Она остановилася, обернулася нерішительно: видно было, што в ней происходит внутренна борьба. Однако — побідила природа. Я знал, што и людска истота не в силах боротися с призывом природы, и больше єй не кликал. Ку тому и юнь был близкий, и мене мучила тревога: Юсуф-бек должен был поднятися в горы, он и Мохнатку взял бы, та и мене про ню бы замучил. Мысль о том укріпила моє рішение дати свободу медведиці. Она ище стояла и боролася сама зо собом. Я повернулся и пошол проч, но услышал за собом топот. Мохнатка! Она вернулася, облизала мі рукы, печально взвыла. Я понял, што она дуже привязалася ку мі и не хоче уйти против мойой волі. Я погладил єй по голові, показал єй пальцом на медведей и сказал “Геч!”

“И она ушла ку своим, начинати нове житя, а я, одинокий и печальный, вернулся в село. . .

“Минул даякий час, мы немного забыли о Мохнаткі. Я знов ходил на охоту, но в другы стороны, потому што к ущелью Тигра сердце не тягнуло, не хотілося встрітити Мохнатку.

“Южный склон Артоса літом без рослинности. Там голы скалы, высохлы корчи и тернякы. Молода трава высыхат ище в юню, и грудь горы набыват попельну барву. Лем в ущелю, у жерел, єст ище житя и зелень. На одном из такых голых склонов стоит старый росохатый дуб, даючий тінь змученым путникам и овечым стадам. Даже здалека видна, немного ниже дерева, узка темнозелена впадина, и путник дораз догадуєся, што с под дуба струится жерело и, орошаючи грудь горы, дає житя той зелени.

“Яко-си, по пути в одно из знакомых місц, сіл я у того жерела, розвязал мериндю, поіл и отдыхал, прислонившись к дереву.

“Не знаю, як то вышло, но мене взя сон (змучился чоловік, а ту тінь, холодно, ясно — вздримнеш).

“Ци долго я спал, аллах знає, но коли открыл очы, вижу, солнце уж заходит за гору. Протянул руку к стрільбі — ніт стрільбы. Посмотріл сюды-туды, ніт стрільбы. И людей близко не видно. Думам, ци не взял разбойник? Но чого-ж он мене живого оставил? Даже не ограбил. . . А єсли не разбойник, то кто мог взяти стрільбу?

“Лем я подумал о том, як слышу зозаду: тумб-тумб-тумб. . . Обернуся — што я вижу! — прямо на мене иде огромный медведь. Я так и застрясся зо страху. Е, думам, стрільбы мойой славной ніт, штобы йому леб розбити, што зробиш самым кинжалом? Но вынял я и так кинжал, обвернул ліву руку полом буркы, выставил в перед, як щит, и жду. А проклятый медведь без всякого страху иде прямо на мене, якбы пред ним и чоловіка не было. Страх мене обнял: конец мі, думам. Хотіл вылізти на дерево, але вспомнул, што медведь ліпше лізе на дерево, як я. И в тоту отчаянну минуту я нараз замітил, што медведь на праву задню ногу хромый, и сердце заскакало от радости. “Ой, Мохнатка, родна, ай, хрома, моя!” — закричал я и, протянувши рукы, кинулся єй навстрічу, обнял єй голову. Медведица дружелюбно зафыркала и по старой привычкі облизала мі лице. А потом стала передо мном и смотрит на мене так смутно, так горестно, якбы сына похоронила. Говорю я єй: “Чого-ж ты так смутна, моя родна, чом сама? Где-ж твой муж? Где діточкы?” А она, як вдова, спустила голову и тихо вздыхат. Потом обернулася и пошла. Пошла, вывлекла с под каменя мою стрільбу и, як чоловік, на двох ногах несе ку мі, обнявши го передными лапами. “Вот так чудо, чого-ж она мою стрільбу крыла? — думам я. — Дивны діла аллаха: знає, видно, што стрільбом проливают кров, побоялася, видно, штобы я не убил єй, не познавши спросоня”. Ну, Мохнатка добри тоты діла знала. Протянул я руку за стрільбом, а она не дала, повернулася и пошла кади-си наверх, на скалы. Шла, шла, потом оглянулася, зробила ище пару кроков, знов оглянулаcя, то на мене смотрит, то на противположну скалу, якбы хотіла сказати, што там што-си єст, штобы я шол за ньом. Иду я за ньом, а ногы у мене, якбы чужы: не понимаю — ци я зачарованый, ци с сатаном запознался, ци то воля пророка, штобы стрільбу мою медведь взял, а я шол за ним с пустыми руками. . .

“Так шли мы до самой вершины. Знаю, што с тамтой стороны глубокий берег. Добравшись до вершины, медведица припала ку землі и, затаивши дыхание, подползла ку краю берега. Посмотріла осторожно вниз. Посмотріла вниз и так само ползком вернулася ку мі и дала мі стрільбу. Дала мі стрільбу, а сама то на мене смотрит, то на край берега. Понял я: там што-си єст. Помянул имя аллаха, присіл, згорбился и, операючись на стрільбу, пополз вперед. Коли я дополз до берега, люг на живот и оглянулся. Затаивши дыхание, медведица ползла за мном. Допозла и притулилася ку землі у моих ног. Я зробил ище невелике усилие и наклонился над берегом. Скала стіном уходила в низ. У подножа ока подалася внука в гору, створивши в берегу пещеру. Перед пещером я увиділ што-си таке дике, што мало мі сердце не выскочило. Великанский, як корова, котиско спал, ростягнувшися у входа в пещеру. Заходяче солнце кинуло на його рыжу смужкату красиву шкуру пару снопов світла, а в лучах солнца його шкура искрилась и блискала, як одіяние самого шахин-шаха, соткане с чистого шолка. Звір тот, о котром я так много слышал от отца, лежал, ростягнувшись, на солнці и спокойно спал, лем часами, як кот, отгоняючи лапом надоідливых мух. Коли охвативша мене дрож престала и я успокоился, я взял стрільбу и положил єй на край скалы. Но прицілити мі долго не удавалося: скала сильно вдавалася внутр, а тигр лежал у самой пещеры и попадал на мушку лем боком. Посунутися вперед, звіситися — опасно, злечу вниз головом.

“Наконец я набрал духа, выдвигнулся вперед, вымірил и нажал курок. Гром выстріла розышолся по ущелю, дым заслонил мі очы. Медведица вскочила и — біжати. Внизу была яма, вымыта дождьями, прикрыта корчами шиповника и терня. Мохнатка кинулася в тоту яму, притаилася под голузьом. Я кинулся за ньом. Тото, майже людске, захованиеся медведицы так мене ошеломило, што я чул себе, як во сні.

“Коли мы успокоилися и увиділи, што тигр не показуєся, выбралися из под корчов и, крадучись, знов поднялися на скалу. Посмотріл я осторожно з берега вниз, и на сердці полекшало: тигр лежал перед пещером, як и предтым — ростягненый, значит, куля моя попала, куды я єй цілювал, — прямо в голову.

“Коли медведица тоже переконалася, што тигр убитый, она посмотріла на мене, и в єй смутных очах я замітил даяке успокоєние, — якбы к болячому сердцу приложил цілебный бальсам. Она облизала мі рукы, зафыркала и по другому склону скалы спустилася вниз. Мы дошли до подножа скалы и нашлися у входа впещеру. От радости я поднял шум на цілу гору: та и як не было не радуватися: в районах Артоса, Шахата и Сасуна лем один чоловік убил тигра — знаный армянский охотник Акон, та и было то двадцет літ до мого тигра, я тогды был дитином. Помню, як ціле наше село ходило смотріти на убитого тигра. Тогды шкуру послали в подарок каймакану (турецкому губернатору), штобы он был ку нам милостивійший. А тепер я здерам шкуру и думам, што треба єй подарувати Юсуф-беку: и гнів його на Мохнатку змягчится, и сам он подарує мі дашто.

“Потом, однако, тоту мысль перебила друга: якы там бекы, якы султаны! Возьму за жену Мате, дочку Сло. Я подарую шкуру єй, як серна красивой Мате — той Мате, про котру я потом пролял кров и біжал в Россию. 

“Дораз днеска скажу Мате, што я для ней пошол в пасть тигру и она потепліє ку мі сердцем, а Сло похвалит моє мужество. Ціле село буде славити пастуха Давота, и діло моє з Мате наладится.

“Тота мысль так обрадувала мене, што я росчервенілся, сердце забило быстрійше, взбушовала моя молодость. И я радостно заспівал любиму пісню, котру зложил для Мате, так заспівал, што отозвалися горы.

“Объятый радостьом, я знимал шкуру с тигра, як нараз услышал глухий стон. Посмотріл в сторону Мохнаткы и дораз похолодніл, — здавалося, на горящий огень выляли збан холодной воды.

“То, што я увиділ, — якбы куля, ранило моє сердце. . . В пещері были роскиданы свіжо огрызены кости — дві головкы, маленькы, тонкы ножкы, узенькы, похожы на барані, ребра, волосаты лапкы. . . Мохнатка, згорбившись, и смутно повизгуючи, зберала их в купку. Лем тепер я понял, яка велика біда встрітила Мохнатку. . . У бідняжкы тигр пожер дітей, и она, не маючи сил з ним справитися, выбрала мене орудием свойой мести.

“Окаменівши, я позерал за рухами бідной матери. Она зобрала всі косточкы, сіла пред ними и, глухо повизгуючи, горестно вздыхаючи, начала обнюхувати и лизати остаткы своих малюток.

“Ех ты, мати, сердце твоє больше и Алегеза нашого, и Артоса, глубше, як берегы рікы Тигра, бездонне. . . Потрясенный, застывший, смотрю я на несчастну мать, а из єй очей льются слезы, и мі здаєся, я слышу печальну пісню, котру співат єй сердце погибшым дітям. . .

“З засмученым сердцем я продолжал лупити тигра. Коли я взвалил шкуру на плечы, Мохнатка опамяталася, горестно вздохнула и тоже поднялась. То было послідне прощание, и моє сердце плакало разом зо сердцем того бессловесного животного. Медведица нагребла лапами землі и засыпала ньом останкы своих маленькых. Потом принесла сухых листьев, галузок, камней и похоронила под ними медведят.

“До заходу солнца мы дошли до холма, недалеко от нашого села. Донюсся лай собак; медведица остановилася. Я наклонился и поцілувал осиротівшу мать в голову, в очы, и я, охотник с каменным сердцем, зарыдал, як дитина, оплакуючи нашу розлуку, оплакуючи єй малюток, єй велике горе. . .

“И, отерши очы полом гунькы, я пошол в село.

“Солнце заходило. Медведица стояла на горбі, освічена червеными лучами вечерной зари, и провожала мене взглядом. Коли я вошол в село, она повернулася и пошла к берегам Тигра, ку могилі своих дітей. . .

“С того часу я больше не встрічал Мохнаткы. С того дня прошло пятдесят весен, пятдесят осеней, я постаріл, волосы побіліли, всьо, што случилося зо мном потом, змішалося в тумані мойой памяти, и лем два образы ище заставляют трепетати сердце старого охотника: один — стройной, як серна, дівушкы, и другий — несчастной матери, склонившойся над могилом дітей.” (Из совітского журнала “Дружба народов”).

— Ех, Цоцкаєвна, мой світ, не сварся зомном. Не старый я, но цілковито зышол на попел, што ты видиш на ватриску. Єст люде и старшы от мене, а в бігу скакуна обгонят. А я вот попел. . . попел от огня, на котром пекли чужы пирогы. Ты памяташ, друже, в молодости я был не горший от другых. В роботі я был за десятьох, а в танцу, в співі. . . Ex, што о минувшом вспоминати! Сама добри памяташ. . .

Так говорювал старый Угалук жені свойой, Хозиан Цоцкаєвні, коли она докучала му, што он постаріл.

Так, Цоцкаєвна не забыла, якым молодцом был Угалук. И тепер не ворчала бы она, єсли бы Угалук не сопіл. Іст — сопит, ходит — сопит, та так сопит, што перед сусідами стыдно. Не може Цоцкаєвна стерпіти того.

Постаріл Угалук, то правда, — но и то правда, што не от часу постаріл.

Ціле житя обраблял Угалук чужу землю. Не было у него ни быдлятка, ни плуга. Кромі мозолистых рук, ничого не мал. От світу до глубокой ночы працувал для чужого чоловіка. И не от тяжкого труда горіл он день за дньом, а от мысли, што ни земля, ни конь, ни плуг не належат йому.

Много трудился Угалук на свойом віку. Великы богатства отвоювал у природы. А польза йому яка? Ни повагы, ни радости, — не уважали го за чоловіка. И зненавиділ он чужу землю, чужу скотину, чуже добро.

Старіючи и “ниже спускаючись по драбині житя”, як он сам гварил, Угалук смутно розмышлял о судьбі єдиного сына Ахпола. Неужто и його житя буде не ліпше от горкого житя отца?. . .

Однако Ахполу усміхнулося счастье: Он купил в Кабарді кобылу. Правда, на око кобыла худа и стара, но первый раз в обыстю Угалука появилася своя конина.

Николи Угалук не мал коня, а на конях он розумілся и славился тым на околицу. Всякий, кто куповал коня, звал го, хотіл знати думку, ци добри купил. И тепер люде, зобравшыся посмотріти кобылу Ахпола, ждали, што скаже Угалук.

Старик помалы подошол ку кобылі, оттянул єй губы, заглянул єй в рот, и якбы про себе, рюк:

— 3 весны пошло на єденастый рок.

Коли рука Угалука доткнулася вымени, под його усами солнечным лучом блеснул усміх.

— Жеребна, — рюк он тихо.

— Газда єй запевнял, што она жеребна от коня кабардинской породы, — потвердил сын, задоволеный, што кобыла сподабалася отцу.

— Най принесе она счастье! Неплоха живина, єсле не норовиста, — сказал Угалук, як все говорил при покупкі коня. Вспомнувши, што тота живина його власна, додал: — Най буде счастливый тот, кто продал єй!

Угалук ободрился, повеселіл.

Но недолго радость гріла сердце Угалука.

Перешол всього місяц послі покупкы коня, як Ахпол пришол додому задумчивый, застараный и повідомил:

— Я записался в колхоз. Кобылу отдаю в сполок. . .

От тых слов похолодніл Угалук. Он ничого не знал о колхозі и понял єдно: Сын отдає кобылу и они знов остаются без живины.

— Та най я зім твои хвороты, сыну мой, чом ты отдаєш кобылу? Та ци мы дашто должны якому-си колхозу? — звідал Угалук. Голос його дрожал.

— Отдавати я ей отдаю, але не совсім. Мы организуєме в селі колхоз. Худобу объєдиняме, працувати будеме вспольно.

— Сыну мой, с того, што не в твойом домі, мало тобі корысти. Богатый и по прадіду поминкы справлят. Най другы што хотят робят, а мы люде бідны, своя адзимка смачнійша от чужого пирога.

Ниякы уговоры не помогли, сын стоял на свойом. Тогда Угалук несміло звідал:

— Зроб хоц лем так, світе мой, штобы кобыла ожеребилася у нас в обыстью. Я старый, жеребяти мі не треба, а тобі. . .

Сын гнівно посмотріл на отца и не дослухал:

— Завтра кобылу отдам.

В тоту ноч Угалук не мог заснути. Он лежал лицом вверх, невидячыми очами смотріл в повалу и сердито сопіл. В його голові вихром кружилися неспокойны, чорны мысли.

Колхозне собрание затяглося, и Ахпол поздно вертал дому. Был полный місяц, сніг блестіл, на улиці было світло, як в день. Не желаючи беспокоити родичов, он тихо отворил плетены ворота, вошол в обору, глянул и . . . замер: в стодолі, где стояла кобыла, мелькнула тінь.

“Злодій!" — подумал Ахпола. Он хотіл біжати, звати народ, но помысліл: покаль прибігут на помоч, злодій уведе кобылу. Метнулся к дому, достал топор, крадком пробрался к стодолі, прислухался: коло кобылы сопіл Угалук. Ахпол мало не росміялся, спрятал топор, хотіл кликнути отца, но услышал:

— Жий, глупа живино!. . . Не можу приняти на себе гріх. . . най отпустит мі бог! В чужой стайні. . . будеш моим врагом. . . Жий, — шептал Угалук, и, здавалося, рыдание стискало його горло.

Ледво мог Ахпол притулитися к темной стінкі, зо стодолы вышол Угалук. На ньом была сорочка и шапка, а в рукі плеснул нож.

— Стой! Убью! — пугнул го сын.

— То я! — крикнул Угалук, — не руш!. . .

— Што ты, отец, робиш ту, в таку поздну годину?

— Вот . . . думал, ци не запуталася кобыла. Посмотріти вышол.

Уж три місяцы кобыла находилася в колхозі. Ветеринар, осмотрівши єй, заборонил єй запрягати, штобы не ушкодити жеребя. Зимом кобыла стояла в теплой конюшні, а весном паслася з жеребными матками.

Угалук часто отвідувал кобылу, — близка она была його сердцу. И всякий раз, коли при ньом кормили коней, он тайком брал початкы кукурузы у другых кобыл и подкладал свойой.

Одного разу Угалук выбрался в поле. Ище здалека увиділ, што коло його кобылы клопотали люде. “Ожеребилася!" — подумал. Задрожал старик, злоба укусила його сердце, и слова ненависти вырвалися з його уст.

— Най буде проклятый такий сын! Най буде проклятый! Навікы!

Но и так не мог выдержати, штобы не подойти ближе. Подошол и увиділ: коло його кобылы, тюлячися ку матери, стоял мокрый, слабый гачурик. Білый знак на челі и біла обруч на задной нозі.

“Чистокровный кабардинец! — радостно подумал Угалук, но дораз засмутился: — Чому я рад?"

— Красный гачур от твойой кобылы, папаша? — весело звідал ветеринар.

— Ніт у мене кобылы . . . Єсли бы моя была, ожеребилася бы в мойом обыстю. . . Най пребачит бог тому, по чийой волі у мене ніт коня!. . .

— Не бануй, старый. Кобыла за тобом рахуєся, — успокоювал ветеринар. — Ты ліпше повіч, як назвати того красного гачура?

— Свому гачатю я бы-м знал дати имя. Но бог не пребачит такому сыну, — прошептал Угалук. — Из того жеребяте выйде добрый конь. . . сокол буде.

— Вот и єст имя! Назвийме го “Сокол", — подхватил ветеринар.

Опамятался Угалук и мало не откусил свой язык: ляпнул и стал нонашком жеребяте, про котре проклял сына!. . .

Грызло Угалука в грудях. Не было с кым поділитися горем. Часами Угалук росповідал о своих муках старому Хабли. Но говорити с кревным, то само, што розговорювати с самым собом.

Сиділи старикы яко-си раз на нихасі (там, где збераются жителі села в свободный час для бесіды — К. Р.) и молчали. Приємно было так молчати и знати єден другого мысли. Мимо перешли колхозны кобылы зо жеребятами.

Угалук, замітивши “Сокола”, вздыхнул и рюк як бы про себе:

— Чудесный конь буде! Позбытися такого коня. . . Ех!

— Так, непланный конь выйде. Но ты посмот, — Хабли показал пальцом, — вот на тото гача от мойой кобылы. Правда, што крас?

— Што твоє, Хабли. Мой чистокровный кабардинец! Ци ты сліпый?

— Ну и выпалил, кабардинец! Та мой потомок арабского коня! То може тобі уж очы не служат?

— Грішно говорити неправду, Хабли! Воз назад свои слова. Я знам коней и ты знаш. В жеребяти, котре ты назвал своим, ніт ни каплі арабской крови. То поскребок.

— Я не буду брехати. Най брехуном буде твой враг. Ты добри розберашся в конях, но ище ліпше можеш оскорбити чоловіка, — рюк похмурно Хабли.

Аллах свідок, што я не хотіл тебе образити, Хабли. Но жеребя твоє лем мішанина нашого горского коня и мула.

— То твоє жеребя потомок мула! Каждый, кто лем раз посмотрит на него, може то сказати.

Старикы встали, гнівно блискаючи очами. И пришло бы до биткы, но Угалук опамятался:

— Та прошто мы сваримеся, Хабли. Жеребята не нашы, они колхозны.

Но Хабли запамятал собі образу и он постановил ходити за своим жеребятом и доказати Угалуку, што он не має правду.

Хабли часто ходил в колхозну конюшню и на паствиско. Спочатку жеребя дичилося и утікало от него. Старик приучил го ласком и лакомствами. Гачур рос гладкым, красивым.

Знов стары приятелі встрітилися на нихасі. Сиділи, бесідували. Сварні якбы и не было. Мимо шли к водопою кобылицы з жеребятами.

— Посмот, Угалук, я правду гварил. Мой гачур не простой крови. Видиш, як он выглад?

— И свиня тлустіє, — рюк Угалук.

Слова Хабли вывели Угалука из терпіния. Он постановил потихоньку от Хабли припильнувати “Сокола”.

Зашол Угалук к предсідателю колхоза, коли он был сам в комнаті, и попросил:

— Скучно без діла сидіти, позволь мі пильнувати гачура.

Предсідатель позволил и даже подякувал за инциятиву.

На друге рано Угалук выбрался в конюшню. Проходячи мимо дому Хабли, он скулился и заспішил, оглядуючись по сторонам, боячись, штобы го не увиділ соперник.

Вот и конюшня. Забилося сердце Угалука, дораз он увидит гачура, свого “Сокола” з білом латком на челі. . .

“Чу! — остопіл Угалук. — Коло гачура ктоси єст”.

Старик осторожно оглянул стайню, и кров рушила му в голову: Хабли з задоволением чистил свого гачура.

“А ты, старый чорте! Так вот чом красіє твой гачур!” — подумал Угалук и сказал:

— Добрый день!

Хабли вздрогнул от несподіванности, быстро обернулся. Його морщинисте лице почервеніло, очы скоро заморгали.

— А-а. . . Угалук! Зачым зас ты ту пришол лем світ?

— Допустме, я позднійше от тебе пришол. . . Вот интересуюся, што ты ту робиш?

— Та, видиш. . . скучно мі стало. В колхозі почал працувати. Поручили мі жеребят пильнувати.

— Добре діло, Хабли! Мене тоже предсідатель просил пильнувати жеребят.

“Ага, предсідатель го просил, старый чорт”, — подумал Хабли, а Угалуку сказал:

— Дуже рад с того! Хоц мы и стары, але ліпше, як гварят, грызти кость, як сидіти дома без діла.

— Ну, але я не мам часу, — буркнул Хабли и взялся чистити свого гачура.

Угалук подоптал ногами пред порогом, потоку вошол в конюшню и пустился к свойому “Соколу”. Гачур сіпнулся от него в сторону. Угалук хотіл го погласкати, но "Сокол” брыкнул и заржал. Штобы скрыти свою неудачу от Хабли, Угалук воскликнул:

— Породистого коня дораз познати! Не допускат ку собі мой "Сокол”!

— Єсли по пугливости опреділяти породу, так высшой породы от заячой ніт, — отозвался Хабли.

Угалук помолчал, засопіл и вышол за хлібом для гачура.

Тепер старикы регулярно встрічалися в конюшні и на паствиску. На нихасі они збавляли час молчкы, коло жеребят говорили беспрестанно.

Два рокы перешли, третий почался. Жеребята росли хорошы, статны, красивы. Чистили их старикы до аксамитного блеску. “Стройный и легкий в рухах "Сокол”, — завистливо примічал Хабли и в тот сам час добавлял: — Зато нич, таж оба гачуры нашы, колхозны.”

Мало-помалу старикы привыкли смотріти на колхозне господарство, як на своє власне. Дружба их стала кріпком, великом дружбом.

Хабли пришол раз в конюшню малошто пополночи, почистил свого коня и очекувал товариша. Но Угалук не приходил.

Солнце взошло, час гнати табун на паствиско, а Угалука ніт.

"Ци, хрань боже, не помер старый? — забеспокоился Хабли, и за сердце го стисло. Без Угалука и його, Хабли житя не буде ціле. — Треба взглянути на “Сокола”, — рішил Хабли. — Немож оставляти го без ухода. Таж он наш. . .”

И Хабли взялся чистити “Сокола”, ласкаво покрикуючи на него. За том роботом застал го Угалук.

В первый миг Угалук встрашился, подумал, што штоси недобре Хабли робит з його гачуром. Но, увидівши, што тот старанно чистит “Сокола”, заганьбился свойой мысли.

— Здравствуй, друг!

— Где тя аллах носил? Чом поздно пришол? — мягко упрекнул Хабли товариша.

— Кревняк умер. Я ходил послідню услугу отдати и забавился — отповіл Угалук, тяжко дыхаючи. И прибавил змішано: — Біжал вот . . . Боялся, як бы без мене на пашу не выпустили.

— Ай-ай! Як ты мог таке подумати? Та ци я бы оставил вашого гачура без опікы, Угалук?

Угалук взглянул на Хабли с уважением и ничого не отповіл.

Труд и любов к красоті побідили зависть. А як было не полюбити красавцов-коней! Каждый пильнувал свого коня, но и провірял товариша, ци всьо у него в порядку.

Они получили не лем трудодни, но и нагороды: Угалук три, Хабли дві. Приятно получити нагороду, но ище приятнійше было слышати, як на общом собранию колхозники хвалили их, называли отличниками.

Ци зато, што за Угалуком была слава знатока, ци “Сокол” здавался ліпшым конем, — но больше похвал доставалося Угалуку.

Хабли не стерпіл и выступил даже с отповідным словом:

— Люде добры, пребачте! Справа не в том, як мы пильнували гачуров, а в том, што “Сокол” ліпшой породы, як мой гачур. Повірте мойой чести, я добри ходил коло свого гачура. Угалук тому свідок, он правду скаже. . .

Не привык говорити Хабли перед такым великым и почетным собранием. Он волновался. И закончил своє слово цілком несподівано:

— . . . А єсли хочете дознатися, друзья, кто из нас старостливший, кто ліпше може працувати, дайте нам новых жеребят єднаковой породы. Тогды увидите, у кого выросте ліпший конь.

Дружны аплодисменты были отвітом.

— Дати им жеребят! Дати им єднаковой породы!

Хабли торжественно усміхнулся, взглянул на Угалука, якбы звідуючи го: “А як ты думаш?”

Угалук встал, обвюл собрание взглядом и торжественно, як присягу, вырюк:

— Най буде так! Вызывам Хабли на змагание.

В галі знов грянули рукоплескания.

На другий день старикы явилися принимати новых жеребят и узнали радостну новину: назначены районны скачкы (рейсы), колхоз посылат их выхованков. Обох стариков запросили посмотріти скачкы.

Обрадувалися приятелі такой чести, но поіхати на скачкы отмовилися.

— Не можу, якже лишити так жеребятко? Я во взмаганию — уперся Угалук.

— Не оставлю свого жеребяте. Як он ту без мене буде? Таж я Угалука вызвал на змагание, — отговорювался Хабли.

Старикы ходили смутны, не бесідували.

“А як гачур Хабли обгонит “Сокола”, — думал Угалук. Но дораз успокоювал себе: — Обгонит, та най обгонит. Але єсли нашого обгонит жеребец из другого колхоза, то зле. Стыдно! Нашому колхозу ганьба буде ”. . . .”

“Допустме, мой гачур не обгонит “Сокола”, — розмышлял Хабли, — так най лем “Сокол” обгонит всіх другых. Повинен обгонити. Кровный конь “Сокол”, обгонит!”

Ку вечеру пришла вість: “Сокол” вышол побідителем в скачках и йому присудили первый приз.

Колхозникы радувалися, єден пред другым поздравляли Угалука, желали йому долгого житя.

Сердечно поздравил Угалука и Хабли.

На другий день в самый розгар роботы Хабли был вызваный в правление колхоза. "А то зас чого?” — догадуючи, розмышлял он.

Предсідатель встрітил го почтительно, спросил, як здоровье, потом предложил збератися, и то сейчас, в путь-дорогу. Його, Хабли, вызывают на раду найліпшых живиноводов республикы.

Радостно забилося сердце Хабли: “Знают, кого вызывати!”

Не чуючи под собом ног, спішил Хабли дому, порадувати жену. Улица показалася му сегодня дуже долгом. Переходячи мимо дому Угалука, Хабли вспомнул: “А як же Угалук? Он не меньше от мене достойный быти на той раді. . . Отказатися треба, нехорошо іхати без товариша.”

Хабли звольнил крок, повернулся и зачудуваный остановился.

Из ворот вышол Угалук, одітый по-святочному. На нем сафьяновы чувякы (чоботы), білый бешмет (шапка), нова черкеска (гуня) и кинжал з білом рукоятьом — всьо то премии, получены от колхоза. За Угалуком сіменила Цоцкаєвна и ласкаво наказувала:

Пильнуй, друг мой, свого носа. Не сопи перед великым начальником. . .

— Ех, Цоцкаєвна, мой світе, тіло моє попел, — начал было Угалук свою привычну приповідку, но дораз поправился: — А в сердці мойом горит огонь радости!. . .

Понял Хабли, куда зобрался Угалук, и гречно привитал Угалука и Хозиан Цоцкаєвну.

Коли Угалука и Хабли с почетом усадили в нову машину и она мягко понеслася в гору, старикы почули в собі новы силы. Легко было Хабли. Трепетало сердце Угалука. Йому здавалося: не по землі он мчится, а под небом парит — летит, як сокол.