ПОЧЕМУ Я БЫЛ МУШЕНЫЙ
ЛИШАТИ РОДНЫЙ КРАЙ
(Пише карпаторусский емигрант от Мукачева)

Я из той части Карпатской Руси, где тепер над нашым народом пануют мадьяре, а над ними панує Гитлер. Як наш народ от віков был в неволі, так и тепер, послі 20 рочного чехословацкого панования, знов попал мадьярскым панам до рук, котрых наш народ страшно ненавидит.

Я тямлю, коли я ходил до мадьярской школы, то мой отец мені говорили:

“Ож кебы мы принадлежали до России, то мы бы могли свои діти учити по-русскы. . .” Мой отец дуже любил русску бесіду, русску книжку, хотя сам не знал читати. Но чул, што то єст наша русска краина велика. Так мой отец и там умер, коли был взятый тяжко раненый в плін в минувшу світову войну.

Коли пришла страшна світова война в 1914 року, я был товды хлопец 12 літный и пас коровы на хотари. Чую, в селі звонят, и то так в єдно крисо, як на огень. Бо у нас в краю, кедь дагде горіло, то звонили в єдно крисо. Я позераю, думаю, где горит. Лем раз чую, моя мама страшно плачут и заводят. Думаю, думаю: “та то певно наша хижа горит. . ." И почал я страшно коровы гнати ку домови. Но не вижу ниякого огня. Лем раз єдна сусіда наша иде и каже:

— Твой отец має идти на войну. . .

Я товды ище не так почал гнати коровы дому! Думаю: “кобых лем ище застал свого отца дома. . .”

Пригнал и нагнал коровы до хліва, смотрю, а няньо стоят на дворі. Но ничого не годны говорити. А мама страшно плачут, так што никто не може их утишити. Я так само плачу. Сусіде зышлися, всі плачут, так якбы мого няня на цминтар везли. . .

Зобралися, идут. Но не мож было утішити мою маму ничым, ани нас дітей, всі мы страшно плакали. Мы были малы и было нас четверо. Я был найстарший, а найменьшоє няньо несли на руках.

И так няньо пошли до Мукачева, где пробыли б дней, а послі выслали их на галицийский фронт бити “москаля”. На том фронті пробыли от 1914 до 1917 року. В страшных битвах отдыха не было. Писали нам, ош кобы их уже раз убило, ибо дуже ся мучат на фронті. Мама вічно плакали, но то не помагало нич. Мадьярскы жандармы ходят по селах, мучат, ци дакто не сказал якого слова, ош Россия выграт войну. Як дакто дашто такого про Россию сказал, то взяли и нигда уж не пришол дому. . .

Мы из рока на рок подрастали. Доста мы наслухалися о “москалях", и мы бы дуже рады видіти, што то за “москалі”, што то за люде, што наш отец мусит их бити. Єден раз рано я встал, а мой брат меньший пошол с коньми, бо у нас были два коні маленькы, што зме орали, возили дрова, вшитко робили. Та брат заял тоты коні на паствиско. Лем раз прибіг дому и кричит на мене:

— Пойд скоро, я нашол “москалюв”. И я, як лем скоро можу, так біжу “москалюв” видіти. . . Приду там, где они сиділи, смотрю, а то были русскы воєнноплінны, котрых мадьяре мучили голодом, то утікали с пліну назад до России через Карпаты. Было их штырох. Я подслухую, чую, говорят по-русскы. Так мы оба показалися из-за дерев тым русскым воєнноплінным и почали говорити. Коли мы уже розговорилися з ними, то мы им росповіли, ош мы думали, што “москалі” з рогами, або што то якоє чудо. А они нам потолковали, ош за што они бются (бо в России была уж революция), а за што наш отец. Мы побесідували и розышлися. Пришли до дому, повіли мамі. А мама кажут:

— Идить скоро назад и повічте тым людям, абы пришли до нас на вечерю. Я зроблю вечерю, а вы им скажте, як мают придти. . .

Так мы пошли назад и говориме тым людям:

— Як буде темнитися, та прийдить до нас. Наша мама хоче, абы вы мали у нас вечерю, та будете годны дале идти. Но они кажут, ош може мы их хочеме дати мадьярскым жандармам. Мы заклялися, што ніт, и они повірили. Коли почало темніти, они пришли, наша мама наварили добру вечерю, але дуже плакали, што нашого отца нема на той вечери и давно дому не писал.

Так коли тоты люде повечеряли, то хотіли платити, но мама не приняли нияку плацу, а ище им дали, што могли, на путь. Тоты люде нас поцілували и пошли. А мы плакали за ними, бо мы их дуже полюбили тых “страшных москалюв”.

Наш отец попал в плін в Россию раненый и там помер. Коли война закончилася, то я мал 16 роков. А знате, што в краю, як має 16 роков, то уж мусит робити за хлопа. Так и я уж считался дорослым чоловіком и газдом. И так мы почали газдовати. Но наше газдовство было дуже нужденне. Доокола нашой хижи землі добры, лісы великы, но што с того, вшитко панове, графове, там не ступ, ту не пуст.

Настала Чехословакия. Но зміны ниякой. Там жий, где твой отец жил. А нас четверо дорастат. Я почал думати, што як то може так быти: мой отец войовал и отдал на войні свою жизнь, а зашто и за кого? Казали, што за “наш край”, а я не маю где и с чого жити, немож ни дерева взяти, ни ніт где посіяти, ни посадити, ни пасти. Пойдеме и возмеме дерева з ліса, на другий або третий день уж панскы гайникы ту, уж глядают. Як найдут, то треба коня продати, абы пану заплатити кару.

Пошол я на заробок, дрова різати в панском лісі на сягы. Том робил цілый тыждень и заробил 100 кч. за тыждень. Пошол я до Мукачева, то за тоты грошы я купил таке, як ту “джекет”.

Пришол час, треба было идти до чехословацкой армии. Выслужил я два рокы в чехословацкой армии, пришол дому, но житя дуже скудноє. Землі доста, но Панова, як и за мадьяров. Так я думаю: та туй неє нич нашого, вшитко панскоє, и воздух панский. Думаю собі, выслужил я в армии, то я иду на окресный уряд, най мі дадут роботу, абы я мог жити. Пришол я на окрестный уряд, кажу им, штобы мі дали даяку роботу. А они мі кажут, ош они не мают роботы для мене, они мают доста своих людей. Я звідую: “А я чий? Таж я выслужил в армии, мой отец отдал жизнь на войні. Та чом я днес не маю ниякого средства до житя.” А он гварит, што я коммуниста. . . На, маєш!

Думал я, думал, и иншого придумати не мог, як мні жити, лем што треба мні лишити свой Родный Край идти до Америкы. Пошол я до нотара, абы мні написал паспорт. А он смієся из мене и каже, ош до Америкы никто не йде тепер. Я му кажу, што як я можу ту жити. А он мні каже: “Ты собі жий, як хочеш, лем нам плати, бо мы хочеме пановати, а вы мусите слухати.”

Паспорта мі не дали, так што я выбрал собі “домовский лист", тай іду до Америкы. Кажу мамі. Мама плачут, кажут, што отец пошол и не вернул, а тепер я хочу идти. Я мамі толкую, яка тому причина, што я мушеный идти гет зо свойой родной землі и хижи. Я бы не любил лишати свою маму, своих братов, свою сестру, своих товаришов, но якже мы четверо будеме ділити на штыри части наш “маєток”? Як мы можеме выжити? А коли я пойду до Америкы, зароблю грошей, купиме собі больше землі, выплачу братов и сестру, так можеме жити дале.

Коли я так мамі вытолковал, то мама согласилася и я почал збератися до Америкы. Продал я тоты два маленькы коні, што мы мали, за 4 тысяч кч. Но того мало. Пожичил я 6 тысяч кч. Кажут жиды, што за 10 тысяч уж мож зайти до Дмерикы.

Было то в 1924 року, коли я пустился крадом до Америкы. Приіхал я до Прагы, потом до Карловых Варов. Жиды мали якых-си знакомых, што нас перевели до Німецка. Бо такых як я было больше. А коли перевели нас до Німецка, то нам казали идти тепер, як сами знаєме.

За тыждень мы доіхали до Гамбургу. Приходиме мы там, а ту полно євреєв из Подкарпатской Руси, очекуют на шифу, якбы ся достати крадом на шифу, бо инакше немож. Мои два товаришы вернули дому. Но я назад дому не иду, бо ніт пошто идти, ни коней, а до того долг. Хотьбы пришло ту умерти, то дому не верну.

Так што я перебыл в Гамбургу 6 місяцев, а не удалося крадом на шифу сісти. Грошы розышлися, я остал голый. Мама посылают телеграмму, абы я лем вертал назад дому, абых не дбал за грошми. Мама думали, што я дагде погину, або покончу сам зо жизнев. Но я терпіл. Послал я телеграмму знакомым до Америкы, абы мі загнали 200 долларов, и они так зробили, и я дале в Тамбургу чекаю. И коли мі уж с тых грошей остало лем 120 долларов, мні удалося достати роботу на шифі. А за тоту роботу я заплатил 100 долларов, и я был дуже с того задоволеный, потому што іхал до Америкы. И робил я на шифі, доки она не пришла до Сент Джан, Канада. Там я зышол зо шифы и пробовал перейти до Америкы, ку своим знакомым.

Сколько я біды перетерпіл за тот час, то никто не знає. В Германии майже каждый день был в темниці, што не маю паспорта. Все мя хотіли депортовати до Чехословакии. Треба было платити.

Пришол я ту до Америкы, слова не знаю сказати, не розумію языка. Помалу я научился розуміти. Но я хотіл бы вернути до свого Родного Краю, бо я люблю свой край, свою родину. Но як я верну, коли там, што было, то и єст панскоє, а народ померат з голоду. Зато я был мушеный опустити свою родну землю, где мене моя мама выколысала.

Не зато я пишу, што так лем зомнов было. Я знаю, што нас ту єст тысячи такых, што так тяжко лишали свою родну землю, где их стара мама остала, и братя, и сестры, и товаришы. Плаче стара мама, хотіла бы увидіти свою дитину, но ци увидит?

Так кто тому виноватый, што мы мушены были опустити свою родину крадком и бідувати по світу, глядати того куска хліба далеко, коли у нас його доста. Но што-ж, коли наш народ мушеный там носити на своих плечах грофов и их панов превелебных. Паны превелебны женут грофам воду на млин, женут нашых отцов, братов, товаришов на войну. Иди, бийся! А за кого? За пана, за панску власть, за панске право, за свою неволю. По войні пан остал дальше паном, а Иван дальше рабом. Иван не значит нич у пана, ани столько, як панска марга.

Наше село 100 нумеров, бідное. Но коли пришол в наше село пан превелебный, та на єдном возику го привезли. А коли ишол от нас, то 20 возов го вывозило зо села, а худобу, кон, свині гнали за ним. А то всьо Иван пану наробил, всьо то был селянский труд. А коли чоловік дашто сказал, то пан на него:

— Кедь не будеш тихо, то достанеш от мене або от мадьярского жандарма.

Я увіреный, што приде час, што и наш народ в Карпатах буде свободный от панов и каждый буде братом єден другому. И мы тогды вернеме на свою родну землю, як братя родны.

Як нашы родны узнали, што тот “москаль” не з рогами, а их брат, так они уж узнали, што им не треба битися за панов, а панов треба бити и освободитися от них. И они освободятся.

Я хотіл написати дашто за наше селянске житя в краю ище перед первое войнов. Правда, я много не тямлю, но што мене боліло, то я добри тямлю. Найперше я тямлю мадьярску школу и учителя мадьяра, Курака Виктора. Он нас нич не учил, лем співати по-мадьярскы, а зато казал собі робити. Діти мушены были всю роботу для него зробити. В зимі треба было му з дому дерева принести, потом дерево порізати, воду принести. А он жил у попа. Поп учил нас катехизм, то нас дуже бил и называл всяко по-мадьярскы. його учение религии было дуже брутальне. Мой брат не был в мадьярской метрикі записаный, и коли приходило йому идти до школы, то няньо просилися попа, што им робити, бо им бы придался хлопец дома пасти скотину. А поп каже, што он не подаст хлопца до школы, што он не мушеный до школы ходити, што он зробит няньови стилько доброго зато, што няньо го возят своими коньми, где треба. И так няньо возили попа зато, што он хлопця до школы не подал.

Перешло три рокы, и треба было вотовати на якогоси кивета. Пописко хотіл быти киветом, а няньо не вотовали на него. Тогды он дуже погнівался и записал мого брата до школы. А мой брат был уже больший от другых дітей с першого року и малы діти почали сміятися з великого хлопа. И мой брат оборонялся от тых дітей, як мог. Коли то увиділ учитель, то так збил брата, што не мал силы встати зо землі, што я плакал над ним. То така то была наука в мадьярской школі. И брат не хотіл идти больше до школы. Но учитель Курак выслал мене за братом и я го припровадил до школы. Но коли тот звір увиділ мого брата, то кинулся на него и почал го знов так бити, што всі діти в школі плакали. Брат зобрал всі силы, вырвался тому звіру с пазур, утік до дому и больше до школы не пошол. Коли я або няньо вспомнули му за школу, то ся так тряс, як рыба. Я просил няня, абы му дали спокой, бо кед го приведут назад ку тому звірови, то он го на смерть замучит. Так што мой брат остался без школы, не знає, што єден або два. Няньо платити штроф, но до школы брата нагнати не могли.

В яр нас выганял учитель на попову землю каминя зберати, гной розметовати. Раз учитель высылал мя на третє село за мясом, а была велика вода, што позрывала мосты, то мама мене не пустили. Коли я пришол до школы, то он мене зато страшно збил. Але того му ище мало было, то он вернул мене из 3 до 2 кляссы, хотя я знал все вшитко, што он мене спрошовал. А пан превелебный был такий самый звір, так само бил дітей в школі. Раз он мі казал, абы я йому фурцаковал овес. То было в осени. Я обертал фурцак, што чистит овес, лем раз Пановы свині пришли и вложили свои рыла в овес. А пан на мене и ударил мя с цілой силы. Я не кажу нич, а пан не лем бье, але и называт мене паскудныма мадьярскыма словами. Я был наученый так, ош пан такий, як и сам Исус Христос, и он не грішит. Аж ту пан превелебный такы слова говорит, як свинар. Коли я пришол дому, то кажу мамі, ош то не може быти, абы пан был божий слуга, як он так лає. А мама кажут, ош он лем товды так як Христос, коли різы на собі має. Но я не вірил больше, ош поп святый и може мені гріхы отпустити. Я увиділ, што он больший грішник от мене. Но мама вірили, што поп сказал и постили больше як половину дней в року. В пості мама напечут колачов, несут попу на службу божу. А я бы так зіл колача, што аж мя очы болят. Кажу мамі, ош бы мі дали єден колач. Мама кажут, ош то на святу службу. Я кажу, што я не вірю, абы Бог выслухал молитву такого свинаря. Тогды я достал от мамы по гамбі.

Приде літо, мама идут до Повчи на отпуст. И няньо часами, но лем єдно могли з дому идти. Зберутся зо села много и почнут співати: “О, Мариє, о, Мариє”. Заберут грошы, кто што має на жертву и идут пішо за цілый тыждень до Мария-Повча. Тот Мария-Повч был далеко на мадьярах. Коли мама вернули с такого отпусту до дому, та кров текла из колін. Я звідую, от чого то, а мама кажут, што єдну ноч обышли Повчу четыри раз на колінах. Повідают мама, што там єст чудотворный образ Матери Божой, котрой лице мінятся. Коли дати грошы, то єй лице веселе, а як не дают грошы, то лице єй смутне, а з очей слезы капкают. То так паны превелебны обманюют бідный затемненый народ. Такы то паны.

Та Бог того не хоче, абы єден был паном, а другий хлопом, абы єден чоловік над другым пановал.

Наш народ в Карпатах заниматся найбольше земледілием. Но по найбольшой части нашы люде мают дуже мало землі. Мало кто має больше землі. Тоты, што мают больше землі, считаются газдами, и они все напереді в селі, они почитают себе счастлившыми от другых, што не мают столько землі. А тоты, што мало землі мают, уж лем так жиют з дня на день. А тоты, што не мают ничого, то идут лем так по заробках вічно, до єврейов идут, до мадьярскых панов, а як были чехы, то до чешскых буржуйов.

Напишу я о єдном таком заробку, где наш народ ходил аж до 1918 рока. То было Мезе Гедєш, в Мадьярщині. Там ходили нашы молоды люде каждый рок робити на мадьярскых панов. Шли на роботу на 6 місяцов, на ціле літо нашы молоды карпаторусскы хлопці и дівчата. И дуже тяжко там працували за малу плату.

Кажду зиму приходили и записували на таку роботу. Выбрали собі єдного з нашого народа, котрого звали “газдом”. Тот “газда" мушеный был знати добри по-мадьярскы и быти вірным панскым слугом. Он мал под собом около 300 молодых хлопов и дівчат. А коли припровадил их там, то пороздавал их мадьярам по 20, 30 и 50.

На такой роботі и я был в 1918 року. В зимі 1917 року я просил маму, абы мене пустили на тоту роботу, и я записался. В яри 1918 року треба идти. Идеме. Пришли до Иршавы, што коло Білок, сіли на поізд, пришли до Берегсазу, там нас дали до такых вагонов, што свині возили, и везли нас, як худобу.

Приіхали мы на місто, то нас нагнали спати до маштальні, где панска худоба зимовала. Наметали соломы на загноєну землю и спий, роботнику. Знате, як было дальше: народ упріл от роботы, ніт где скупатися, ни выпрати ніт часу, ни ніт где, так што "птица” обсіла нас и ціле літо грызла. Робили мы от ночи до ночи, по 16 годин. Ище з яри не было так зле, но як пришло літо, то день великий, а роби и роби от ночи до ночи, бо мадьяре бют так, як лем можут. Як были нашы хлопці въєдно по 10 або 15, то не сміли бити, бо хлопці поставилися. Но як єден або два, то били, и дівчат били. Єден раз мы робили на Пановой землі, пололи ріпу, то єдна дівчина якоси лишила бурян. Як то виділ мадьяр, то як єй почал бити, то мы думали, што єй на смерть убье.

Што нам істи давали? То на каждый день дали нам по маленькому хлібкови, дас фунтовый был. Тот хлібок мы достали на рано, а до него нич, лем децо паленкы, а то, штобы задурити чоловіка. На обід привезли за нами якойси зупы и крумплей с капустов. И мы всі десят з єдной мискы іли. Каждый мал мати ложку свою, и каждый стал на коліна и сербал из той єдной мискы. Не было там в той зупі ни куска мяса, ни ничого дуже, даяка крумпля або ріпа. Спочатку сербали лем воду, бо кто на сподок за густым сяг, то дораз от другого ложком по голові достал. Аж як высербали воду, то мож было істи густе на дні. А вечеря така сама была.

А найгорше было, што не было часу спати в жнива, бо мы робили и ночами, коли місяц світил. Та дакотры доробилися так, што посліпли, то єст достали полуды на очи, што не виділи нич в ночи. Коли зме шли с поля, то такых треба было вести. Потом пан приказал, штобы такы, што не видят, остали дома.

Наш народ дуже трудолюбивый и паны тою трудолюбие нашого народа дуже выкорыстуют для себе. А задоволится наш народ дуже скромном поживом.

Єдного разу, коли мы іли обід, пришол ку нам найстарший пан видіти нас. Смотрит на нас, а мы іме, як пацята, десять з єдной мискы. Мы сербали ище лем зверха рідкоє. А пан каже, абы мы замішали зо споду тоту ледварку. Мы замішали зо споду, то так тота зупа ударила пану в його панский нос, што утік от нашой мискы. Он, тот головный пан виділ, як нам дают істи и утікал от того, но нам зато ліпше не было.

Я мал тогды 16 літ. Там были дві кляссы — перва и друга клясса. До первой кляссы належали дорослы хлопи, а до другой хлопці и дівчата, Я належал до первой кляссы, бо у нас, кто мал 17 роков, то ишол на войну. Было и пару старых людей. Коли пришло косити, то мене дуже рукы от косы боліли, и косу я на брюху операл, но я держался. Думаю часом, ош я ту умру. Што там єдна наша дівчина зробила через день, то американка лем бы на тоту роботу цілый день смотріла, то бы так змучилася от того, што не годна бы придти до дому на вечерю. Нашы молоды люде робили там так тяжко, што немож описати. Были там и словакы, котрых мадьяре называли “товт”. Нас называли "рутен”. Но словакы держалися въєдно, то мадьяре, панскы слугы, не сміли их так бити. А нашы, як виділи, што бье мадьяр дакого з нас, то ище сміялися: “так му, або єй, треба, бо непотребный, або непотребна". Там мож было каждого видіти, як он стоял за свой народ.

Была там у пана загорода велика, сад, то кто бы осмілился урвати даяку єдну вишню, то панскы слугы такого чоловіка бы убили. Раз я ишол з єдным своим товаришом, и тот не годен был вздержатися, абы не урвати дві черешни. Як то панский слуга увиділ, то пустился за нами, но мы поутікали. Но он нас познал на другий день. Пан закликал нас на свой офис и дал нам за тоты дві черешни по дві палицы, а такы, што ище и тепер их чую. И каже нам, што на другий раз його слуга нас застрілит, як мы єдну черешню рушиме.

Наконец, коли мы переробили літо, то тоты с первой кляссы подоставали по три метры пшеницы и по 100 мадьярскых корун, што дуже мало тогды вартали. Каждый рад был, што буде мати білу муку, більш хліб дома. Коли я пришол дому, то мама были рады, што я вернул здоровый. Тогды той осени был конец войні. Што я достал тых 100 мадьярскых “злотых”, то пошол до Мукачова и купил собі боканчи воєнскы. То были такы з гвоздями, што мали воякы на итальянском фронті, в горах. Были дуже тяжкы, важили дас 2 кильо. Дал я за них 70 золотых, то мі остало 30. Тых 30 не знаю, куды пошло. И туй заробок за ціле літо.

Многы нашы краяне были там, и знают, што то всьо правда. Но многы и тепер говорят, ош там было добре, бо заробили собі хліба и на платя. А я не можу согласится с такым добром, штобы молоды люде сліпли от роботы за тот кусок хліба. Я все любил правду, а обманство, кривду, притіснение ненавиділ. И днес я позераю, где правда, а где кривда. Я за тыми людми, што голосят ровность, братство, народне єдинство и борьбу против всякых угнетателей и выкорыстувателей робочого народа.