Товариш красноармеєц, я тоже хочу вам росповісти дашто интересне. . . Я росповю вам о свойой сестричкі, Оксанкі. Добри? Вы, певно, о ней не чули. Єй ту всі знают. Минувшого року Оксанкі осем літ было, а мі єденадцет. А тепер мі уж скоро дванадцет буде. И я вам правду говорю, товариш красноармеєц. Оксанка была добра дівчина. . .

— Микола, чом я не можу посмотріти в зеркало? — звідала раз у мене Оксанка.

— Том, што ты там ничого не увидиш, ты сліпа. . .

— А ты видиш?

— Вижу. . .

— А што ты видиш?

— Я вижу, як з долов, где богаты жиют, хмарка подносится. Єсли закрыти єдно око, то не хмарка буде, а велика голова з долгом бородом. . .

— А коли закрыти оба ока?

— Тогды ничого видно не буде. . .

Оксанка и родилася сліпа. . . Перше мене всі дразнили, што сестричка у мене сліпа. Дразнили и Оксанку. Но коли она почала плакати, єй пожалували, и всі дівчата попали з ньом дружити.

— Што вы видите? — звідувала она у своих приятельок.

И приятелькы росповідали. Они виділи, як над их головами возвышалася высока скалиста гора, ище больша от нашой. На той горі лежал сніг. Білый-білый як цукер.

— Я хочу цукру, — попросила Оксанка.

— Цукру ніт у нас, — отповіли єй подругы. — Тамтого року, коли ище літо было, мы пили чай с цукром. . .

Оксанка все ділилася зомном, коли єй дашто принесли. А я брал. . . Я был голоден, товариш красноармеєц. Отец наш не робил. Он был хворый. У него кров шла из горла. А мамы не было у нас совсім. Она давно умерла. Потом умер отец. Сусіды його похоронили там, у той скалы зо зубцами. Потом сусіды пришли ку нам и звідали мене, што я буду робити. Я кажу, што я не знаю, а потом кажу, што я уже знаю. “Милостыню с Оксанком просити будеме. Оксанка буде співати, а я буду зо шапком обходити людей. . .”

Я взял сестричку за руку и показал сусідам, як я буду милостыню просити.

— Люде добры, люде милы, люде милосердны. . . Пожалуйте мою маленьку сліпу сестричку. . .

Сусіде сміялися спочатку, а потом почали радити.

— Не дайме им пропадати. Всі мы их будеме кормити.

— Та чым? Кором? Снігом?

— Твоих дітей голодна смерть жде. Най идут и просят.

— А просити у кого будут?

— Долу, в городі. . .

Коли сусіде ушли, я сказал Оксанкі, што завтра зыйдеме долу, там, где богаты жиют. Оксанка втішилася.

— И там жиє тот чоловік, котрый зробит так, штобы я виділа?

— Так.

Оксанка почала скакати от радости. Тепер и она буде видіти! Она увидит солнце, сусідкину кицю, хмарку, котра подобна до великой головы з долгом бородом, скалу з зубцами, красивый водопад, о котром всі говорят, она посмотрит на себе в зеркало и увидит, яке у ней личко. . .

Встали мы вчасненько. Солнца ище не было. До самого водопада провожали нас сусіде.

— Смотте, діти, коли вам буде недобри поводитися — вертайте ку нам, — сказали они, — вдолину идте вот том дорогом. Она вас до самого рынку доведе.

В город пришли вечером. Домы такы великы, улицы широкы, а людей там — не порахувати. Больше як тысяч людей буде. Не то што у нас на селі.

Зышли мы з горы и отразу — рынок. Но там никого не было, лем єдна сива бабуся крутилася у кошика з гнилыми огурками.

— Она што? Сліпа — звідала мене бабуся.

— Сліпа, — гварю, — бабусю, дайте огурка. . . .

Бабуся подарувала нам два великы огуркы с твердом жолтом лупом.

— А хліб у вас єст, діти? — звідала она и дала нам ище по куску правдивого хліба.

Мы подякували и пошли дальше. Видиме — великий сад. Там много лампочок світится и діти бавлятся. Подходиме, а нам говорят, што тот сад не для бідных дітей и прогнали нас. Пошли мы назад на рынок ку доброй бабусі, но бабусі уж не было.

Я выбрал місце и уложил Оксанку спати, а сам хотіл посмотріти на нашу гору. Но, як я не задерал вгору голову, конца єй не было видно.

Лежу. Оксанка мя будит.

— Микола, — спиш?

— Ніт. А што?

— Рано пидеме до того чоловіка, што може так зробити, што я буду видіти. Добри?

— Добри, — гварю.

Ище не было рана, як нас збудили: пришли люде на ярмак. Спочатку мы смотріли, што они роблят, а потом Оксанка заспівала: “На горі великій маленька дівчинка живе”. Но нам ничого не дали. Тогды мы почали звідувати, где живе тот, котрый може зробити, штобы очы виділи. Нам показали где, и як называтся тоже сказали — Ротенеску.

Цілый день глядали мы го. А коли нашли, был уж вечер и падал великий дождь, и на небі блискавкы скакали.

Вышли по сходах и сильно задуркали в двери, штобы нам отворили. Двери отворил высокий такий чоловік з долгыми баюсами.

Посмотріл на нас, не дал нам слова речи и запер двери. Мы знов задуркали.

— Што вам треба?

— Моя сестричка, — показал я на Оксанку, — сліпа. Мы просиме. . .

Знову заперлися двери, я знову подуркал. В коридорі забрехал пес. Мы хотіли утікати вдолину, но было поздно. Ростворилися двери и выскочил на нас великий пес и кинулся на нас. Хоц я сильно тримал Оксанку за руку, то и так єй удалося вырватися и с криком кинутися в сторону. Не здоляла она утечи пару кроков, як єй догнал пес и превернул на землю. . .

А высокий чоловік з баюсами стоял в дверях и сміялся. . .

И другу ноч мы перебыли на рынку. Дождь ище лял. Мы скрылися в темной пивниці, где валялися розбиты банькы, пахло соленыма огурками и затухлом капустом. Цілу ноч плакала Оксанка. Она тряслася от холоду и говорила сама зо собом. Я єй нияк не мог успокоити.

Дві ночы мы жили в той пивниці. Оксанка ище тяжше захворіла. Што я єй приносил істи, она не іла. Она лежала молчкы, як мертва. . . На другу ноч, коли мене на сон зберало, в пивниці дался чути шум. Смотрю и вижу: вошол маленький дідусь в окулярах. Увидівши нас, он притулился ку стіні и тихо звідал, кто мы такы. Я отповіл. Тогды мы познакомилися и я всьо росповіл му о собі и о сестричкі. Дідусь вздохнул:

— Тот чоловік, котрого вы глядате, не жиє ту. . .

— А где-ж? — звідал я. — Таж нам люде такий адрес дали.

Дідусь усміхнулся:

— Люде як люде, разны люде бывают. Не всі ище знают правдивый адрес.

— Там далеко?

— О, дост далеко. Єст, Миколо, такий край. . . — и дідусь мі росповіл много о том краю, о том, як люде там живут и их діти каждый день ідят. . .

— Дідусь, а што с Оксанком? — звідал я.

— Она дуже хвора. У ней напевно воспаление легкых. . .

— А што то значит, дідусь?

Дідусь усміхнулся и рюк:

— Я не дідусь, Миколко. То я просто так зарос. Из тюрьмы утік. . . — рюк он тихо. — Но о том потом. . .

Коли мы вышли высоко в горы, Оксанка нараз почала стонати. Я утішился: “Оксанкі ліпше!” А то она цілый час молчала и молчала. . ..

— Оксанка!

Оксанка не отповіла.

— Дати ти грушку? Добра грушка, не згнила. . .

Оксанка ище раз нич не отповіла. Она лем почала плакати. Потом она и плакати перестала. А за годину — умерла. . .

— Где мы єй будеме хоронити? Ту, або там на верху? — звідал мене тот чоловік.

Я не отповіл. Я смотріл на Оксанку и плакал. . .

Оксанку тоже похоронили вот там, у той скалы, што з зубцами. . .

Чоловік, котрый пришол зомном из города, сказал всім сусідам:

— Товаришы, тому дівчатку не посчестилося видіти того чоловіка, и край, котры роблят всіх сліпых зрячыми, всіх несчастных — счастливыми, но вы их скоро увидите. . .

Чоловік, котрый пришол зомном из города, правду сказал, товариш красноармеєц. . .

(М. Шмушкевич, “Юный Пионер”).