Мене давно звідували діти, а частійше всіх — Орешкин:

— А чом вам, Григорий Степанович, ордена не дают?

Они, діти, всегда так, — кого любят, тому орден и давай. Усміхнешся, отповіш:

— Значит, я не заслужил. Вот заслужу, так дадут.

Но Орешкин недоволен.

— Як же то, — говорит, — не заслужил. Вы вот всіх учите, учите, — учителей — и тых учите.

— Та где я их учу?

Прижмурил єдно око, смотрит на мене лукаво.

— Думате, я не знаю. А вот собрания бывают.

— Ну, — гварю, — я найстарший, вот и учу. Видиш, у мене голова сива.

Орешкин задумался на минутку.

— А они вас слухают?

— Слухают. Ліпше, як ты слухаш.

Орешкин любил красти. Без матери рос, отец — пьяница, закрывал білый світ свойому сыну. Хлопці у нас, в Новшині, боялися го, як огня. Собрал шайку, набили, ограбили. Рыбакам сіти порвали. Всі говорят мі: “Ты с ним не связуйся, он тебе окраде и утече. Негодный он”. А я знаю: житя го зробило негодным; коли я — учитель, то я должен го направити. Зробил я його своим помочником, — ключ дал му от шафы, от библиотекы.

Он товаришам гварит (мі тото повідали):

— Ох, я бы мог сколько книжок украсти. Лем Григорию Степановичу платити бы треба.

Ну, думаю, ничого собі. Може, як выросне, не буде красти, скаже: “Был у мене учитель, Григорий Степанович, мене красти отучил.”

Трудно, однако. Иду селом, а мі повідают:

— А ваш Вася Орешкин когута украл.

— А ваш Вася Орешкин мому Сенькі голову розвалил.

Звідую:

— Чого ты Сенькі голову розвалил? 

— Наіжился, очами блиснул.

— А што мі з ним робити. “Таинственный Остров” — перву и третю книжку вернул, а другой не несе и не несе.

Што му повісти? Он о добре старатся, а вышло зле. Так у дітей быват.

— А когута украл? — звідую.

А он спустил голову, не смотрит на мене.

— Украл, Григорий Степанович.

Ну, стыжу я його: мі, гварю, прикро дуже. Другий рок учу. Приду до склепу — мене ганьблят. В робочий комитет приду — мене ганьблят. А ту я — до тебе привык. И порозумій ты, мі тяжко.

Стоит, молчит.

Нараз як выпалит ни с чого, ни с того:

— Єй-богу, Григорий Степанович, не буду красти больше.

— Ты бы, Вася, другых дітей ганьбился.

— А я другых не ганьблюся, лем вас.

Я розумію: он ласкы не виділ. Никто його не любит, никто не сварит. И ни страхом, ни стыдом його не возмеш.

А принес му новы пончохы — он обдертый ходит — поможе. И то не подкуп, — он старунок чувствує, ласку. И перестає свои выбрыкы.

Мі совхоз купил хорошой материи, а я Васі дал ушити костюм. Прихожу в комитет, гварю: “С той материи я дал ушити шаты Орешкину, дайте тепер для мене другу.” В комитеті недовольны, журят мене: “столько труда положено, а ваш Орешкин не поправлятся.”

Оно понятно. Комитет не обовязаный го утримувати, його отца, пьяницу, уж выгнали из совхоза. Я объясняю: не пропадати же хлопцу. Мы за него отповідаме, штобы не вырос из него планный чоловік. Воспитание — то война.

На войні житя отдают. Вот и ту треба житя отдавати. На то я и учитель.

Оно так, людям не видно, а діло у нас починат идти на лад.

Дал я Орешкину пять рублей за молоко заплатити. Приходит вечером. Я пишу, он обок вертится.

— Вы мене будете сварити, Григорий Степанович.

— За што я тя мам сварити?

— Та-ж я за молоко не заплатил. Я патронов купил за тоты грошы.

Я помолчал, нароком подольше помолчал. Потом гварю му тихо:

— Ты же знаш, што у мене грошей ніт.

Вижу, губы у него дрожат. А сам радуюся, як маленький.

— Ну, ничого, думам.

— А я меньше істи буду, — гварит.

Мі го жаль стало.

— Ладно. Ты уж іч, лем патронов не росстрат.

— Я, — гварит, — лучше вам их дам, на схованку, Григорий Степанович.

Я йому руку на плечо положил. Мокрый цілый, взмок от волнения.

— Вот тото ты правильно придумал. Мы ище ку патронам стрільбу купиме. Літом в експедицию пидеме, возмеме зо собом.

Експедиция у нас давно была задумана. Геологиом мои діти заинтересувалися, а Вася Орешкин — больше всіх.

Один раз желізну руду нашли — бігут ку мі всі, кричат, а Орешкин далеко отстал. За пять километров скалу привлюк дас пуд тяжку. Потом мы з ним цілу зиму училися. Мі сказали, што то не магнитный желізняк, а камень такий, базальт, котрый в великой массі може притягувати магнитну стрілку. Сколько раз подойде ку скалі Орешкин, погласкат єй.

— Григорий Степанович, ци то направду буде не руда, а базальт,?

Руда-то оказалася рудом, и добром — сімдесят процентов желіза. Уголь нашли, сім метровый пласт угля. Магнезит нашли, цілу гору, — не гору, а горы. Спочатку думали, што то вапно. Взяли на квас — не шипит. Взяли опалювати — не опалюєся, я в кузню побіжал, дул, дул, мало міх не спалил. Не опалюєся. Чистый магнезит. А магнетизова цегла — велике діло. Огнеупорна цегла.

И учителей нашых мы розохотили — по всему району. Шлют камені, руду.

Яка-си женщина остановила Орешкина, звідує:

— Ты из Новшина? Передай Григорию Степановичу оловяну руду.

Орешкин схватил кусок руды и біжит. Прибіжал, нашол мене. Выпалил:

— Руду... одна ... женщина.

А больше не може, дух заперло. Яка женщина, откаль руда — того мы не знали. Где глядати єй? Так и не нашли.

Мы с Орешкиным все мечтаме: пошлеме нашы находы в край, дадут нам нагороду, дас десят тысяч. Купиме приряды всякы, што нам треба.

А до експедиции готовимеся: оловяну руду треба найти, котру Вася стратил, и горный хрусталь, и кальцит — то єст чисте вапно. Цілу зиму грошы складали. Тепер у Орешкина причинилося роботы. Библиотека — одно діло, квитанции выдавати и грошей пильнувати — друге. По пять, по десять, по пятнадцет копійок діти приносили. Так и писали на квитанциях: принято от Наді, скажеме, Лыковой пять копійок на екскурсию. Квитанция для родителей, значит. А подписувал всі квитанции Вася. И много назберали: сто двадцет рублей. Як рубль набереся, Орешкин иде в шпаркассу, кладе на книжку. И все радуєся, што там проценты роснут.

— Уже, — говорит, — Григорий Степанович, три с половином наросло.

Мішков на сухари нашили, — тым Таня Глєбова завідувала.

— Сухари — то каждый у себе дома сушил.

И нараз пришла телеграмма.

Мене так совість мучит, што я з дітми не поіхал в екскурсию. Таж я их обманул, моих геологов, — так серьозно выбералися!

Ученье-то у нас уже кончилось, взяли мы собі кляссу, всі камені розложили, ціле царство получилося. Орешкин слышал про телеграмму, кусок угля выронил.

— Скоре ідте, Григорий Степанович. Што там екскурсия, скоре привезте орден. Біда, як хочеся вас с орденом посмотріти.

Шило взял, котрым мы минералы выскрябували, почал мі в отвороті сурдута дюрочку вертіти, а у самого рукы так ходуном ходят. Очы мокры — и то первый раз я у него мокры очы виділ.

Ну, ту уж больше и ніт што оповідати. Вернулся я из Москвы, от Михаила Ивановича (Калинина). Орешкин як виділ мене, біжит через кропиву, через ров, на зламаня карку.

— Дали? Дали? Покажте, Григорий Степанович.

Ну, йому я первому и показал.

А потом сіли діти в ряд, выкрутил я орден, вынял из той самой дюрочкы, што мі Вася провертіл, и пошол орден из рук в рукы, зарядом. Та-ж то діти, каждый обовязково хоче в руках подержати, потрогати, погласкати.

Они мі пребачили, што я не повюз их в екскурсию. .