С моря дул вильготный, холодный вітер и розносил по степи задумчиву мелодию плеска набігавшой на берег фалі и шелеста прибережных корчов. Зрідка його порывы приносили зо собов зморщены, жолты листкы и кидали их в ватру, роздуваючи поломень, оточавша нас мгла осенной ночи вздрогувала и, пугливо усуваючись, открывала на миг зліва — безграничну степ, справа — бесконечне море и прямо против мене фигуру Макара Чудры, старого цыгана, — он сторожил коней свого табора, роскинутого в пятидесяти кроках от нас.

Не звертаючи увагы на то, што холодны фалі вітра, роспахнувши чугу, открыли його волосату грудь и безжалостно бют єй, он лежал в красивой, сильной позі, лицом ку мні, потягуючи из свойой великой пипкы, выпускал з рота и носа густы клубы дыма и, нерухомо уставивши очы кади-си через мою голову в мертво молчавшу темноту степи, бесідувал зо мном.

— Так ты ходиш? То добри! Ты славну долю выбрал собі, сокол. Так и треба: ход и позерай, а насмотрівшися, лягай и умерай — вот и всьо!

— Жизнь? Иншы люде? Еге? А тобі што до того? Та ци ты сам — не житя? Другы люде жиют без тебе и прожиют без тебе. Ци може ты думаш, што ты дакому потребный? Ты не хліб, не палица, и не треба тебе никому.

— Учитися и учити другых, гвариш ты? А ты можеш научитися зробити людей счастливыми? Ніт, не можеш. Ты найперше посивій, а так бесідуй, што треба учити. Што учити? Каждый знає, што йому треба. Котры умнійшы, то берут што єст, котры дурдый сам учится.

— Смішны они, тоты твои люде. Збилися в купу и дусят єден другого, а місца на землі вон сколько, — он широко замахнул руком на степ. — И всі працуют. Та нашто? Кому? Никто не знає. Видиш, як чоловік оре, и думаш: вот он по каплі с потом силы свои сточит на землю, а потом ляже в ню и згниє в ней. Ничого по нем не останеся, ничого он не видит зо свого поля и умерат, як родился, — дураком.

— Што-ж, — ци он родился зато, ци што, штобы подобати в землі, и умерти, не успівши даже могилы самому собі выдобати? Відома йому воля? Шир степна понятна? Говор степной фалі веселит йому сердце? Он раб — як лем родился, ціле житя раб, и всьо тут! Што он с собов може зробити? Лем повіситися, коли змудріє мало.

— А я, вот, посмот, за пятдесят осем літ столько виділ, што коли написати то всьо на папери, так в тысячу такых торб, як тота у тебе, не положиш. А но угадай, в якых краях я не был? И не скажеш. Ты ани не знаш такых крайов, где я бывал. Так треба жити: иди, иди — и всьо тут. Долго не бав на єдном місци — што в нем? Як ден и ноч бігают, догоняючи єдно друге, наоколо землі, так и ты бігай, утікай от дум про жизнь, штобы не омерзла. А почнеш думати — сприкрится житя, то все так быват. И зо мнов то было. Еге! Было, сокол.

— В тюрьмі я сиділ, в Галичині. Нашто я жию на світі? — помыслил я зо скукы — скучно в тюрьмі, сокол, ой, як скучно! — и взяла мене тоска за сердце, як посмотріл я из окна на поле, взяла и стисла го кліщами. Кто скаже, нашто он жиє? Никто не скаже, сокол! И проситися себе о то не треба. Жий, и всьо ту. И подорожуй, и позерай вколо себе, и тоска не возме николи. А я тогды мало не задусился поясом, в тюрьмі. 

— Гей! Говорил я з єдным чоловіком. Поважный чоловік из вашых, русскых. Треба, гварит, жити не так, як ты сам хочеш, а так, як сказано в божом слові. Богу покоряйся, и он даст тобі всьо, што попросиш у него. А сам он в ряндах, обдертый. Та я и рюк йому, штобы он собі нову одежу попросил у бога. Позлостился он и прогнал мене, проклинаючи. А до того говорил, што треба прощати людей и любити их. А чом он мене не простил, коли моя бесіда обиділа його милость? Тоже — учитель! Учат они меньше істи, а сами ідят по десят раз на добу.

Он плюнул в ватру и замолк, знов набиваючи пипку. Вітер выл жалобно и тихо, во тьмі ржали коні, из табора плыла пестлива и горяча пісня-думка. То співала красавица Нонка, дочка Макара. Я знал єй голос густого грудного тембра, недовольно и требовательно звучавший — ци она співала пісню, ци говорила “здравствуй”. На єй лиці и в очах видно было гордость на свою красоту и погорду до всього, кромі себе самой.

Макар подал мі пипку.

— Закур! Хорошо співат дівка? То-то! Хотіл бы ты, штобы така тебе любила? Ніт? Хорошо! Так и треба — не вір дівкам и тримайся от них подальше. Для дівкы цілуватися лучше и приятнійше, як мі пипку курити, а поцілувавши єй — и умерла воля в твойом сердці. Привяже она тебе ку собі чым-си такым, чого не видно, а розорвати — немож, и отдаш ты єй всю душу. Правда. Стережся дівок! К амут все! Люблю, гварит, больше всего на світі, а ноле, кольний єй шгильком, она розорве тобі сердце. Знаю я! Ого, сколько я знаю! Ну, сокол, хочеш, скажу одну быль? А ты єй запамятай и як запамяташ, — вік свой будеш свободный як птах.

“Был на світі Зобар, молодый цыган, Лайко Зобар. Вся Венгрия и Чехия и Славония, и всьо, што вколо моря, знало його, — удалый был малый! Не было в тых краях села, в котром бы пару людей не давали богу клятвы убити Лойко, а он собі жил, и уж коли йому сполабался конь, так хоть полк солдат постав сторожити того коня — всьо ровно Зобар на том коню гарцувати буде! Еге! Та ци он дакого боялся? Та хоцбы сам сатана зо всіми своими чортами, так он бы, якбы не пустил в него свого ножа, то напевно бы кріпко выругал, а што чортам бы подарил по пинку в рыла — то уж бы несли!

“И всі таборы го знали або слыхали о нем. Он любил лем коней и ничого больше, и то не долго єдного коня — поіздит и продаст, а грошы, кто хоче, най бере. У него не было завітного — потребне тобі його сердце, он сам бы вырвал го из груди, и дал бы тобі, лем бы тобі от того хорошо было. Вот який он был, сокол!

“Наш табор кочевал в тот час по Буковині, — то было літ десят тому назад. Раз — весенном ночом — сидиме мы: я, Данило солдат, што разом с Кошутом воювал, и Нур старый, и всі другы, и Радда, Данилова дочка.

“Ты Нонку мою знаш? Царица-дівка! Ну, а Радду с ней ровнати немож — много чести Нонкі! О ней, о той Радді, словами и не скажеш ничого. Може быти, єй красоту мож бы было на скрипкі зограти, та и то лем тому, кто тоту скрипку, як свою душу знає.

“Много посушила она сердец молодецкых, ого, много! На Мораві один магнат, старый, чубатый, увиділ єй и остолбіл. Сидит на коню и смотрит, дрожачи, як в огневиці. Красивый он был, як чорт в праздник, жупан шитый золотом, на боку сабля, як блискавица блискат, лем конь ногом тупне, вся тота сабля в каменях драгоціных и сивый аксамит на шапкі, як неба кусок, — важный был господар старый! Смотріл, смотріл, тай и говорит Радді: Гей. Поцілуй, мішок грошей дам. — А она отвернулася в сторону, тай только! — Пребач, коли обиділ, взглянь хоц ласкавійше, — отразу унял пыхы старый магнат и кинул под єй ногы мішок — великий мішок, брате! А она якбы нехотячи пхнула ногом в болото, тай всьо ту.

“— Ех, дівко! — охнул он, тай плетьом по коню — лем кур встал за ним.

“А на другий день знов пришол. — Кто єй отец? — громом гремит по табору. Данило вышол. — Продай дочку, што хочеш бер! — А Данило каже йому: — То лем паны продают всьо — от своих свиней до свойой совісти, а я с Кошутом воювал и ничым не торгую!

— Взревіл было пан, та и за саблю, но кто-си из нас сунул огня в ухо коню, он и понюс пана. А мы зобралися, тай пошли дальше. Идеме день, идеме другий, смотриме — догнал! Гей, вы, гварит, отдайте дівку за жену мі: всьо поділю с вами, богатый я сильно! — Горит цілый и, як трава под вітром, хвієся в сідлі. Мы задумалися.

“— Та но-ле, дочко, што ты скажеш! — рюк собі под усом Данило.

“— Коли бы орлица ку ворону в гніздо по свойой волі пошла, чым бы она стала? — звідала нас Радда.

“Засміялся Данило и всі мы с ним.

“— Славно, дочко! Слышал, господар? Не иде діло! Голубиц глядай — тоты податлившы. — И пошли мы вперед.

“А тот господар схватил шапку, кинул єй о землю и поскакал, так што земля затряслася. Вот она яка была Радда, сокол!

“Так! Так вот раз ночом сидиме мы и слышиме — музыка плыве по степи. Хороша музыка! Кров загорілася в жилах от ней и звала она куда-то. Всім нам, мы чуяли, от той музыкы захотілося чого-си такого, послі чого уж и жити бы не треба было, або, єсли жити, так — царями над всей землей, сокол!

“Вот из темноты вырізался конь, а на коню чоловік сидит и грає, подъізжаючи к нам. Остановился у ватры, перестал грати, усміхаючись, смотрит на нас.

“— Еге, Зобар, та то ты! — крикнул му Данило радостно. Так вот он Лойко Зобар!

“Усы легли на плечы и змішалися с кудрями, очы, як ясны звізды, горят, а усміх — ціле солнце, єй-богу! Так якбы го ковали из єдного куска желіза разом с конем. Стоит весь, як в крови, в огні ватры и сверкат зубами, сміючись! Най я проклятый буду, коли я його не любил уже, як себе, перше, як он мі слово рюк або просто замітил, што и я тоже живу на білом світі!

“Вот, сокол, якы люде бывают! Взгляне он тобі в очы и полонит твою душу, и нич тобі тото не стыдно, а ище гордо для тебе. С такым чоловіком ты и сам стаєш ліпший. Мало, друже, такых людей! Ну, так и ладно, коли мало. Єсли бы много хорошого было на світі, то бы го и за хороше не уважали. Так-то! Але послухай дальше.

“Радда и говорит: — Хорошо ты, Лойко, граєш! Кто то ти зробил таку скрипку, звонку и чутку? А тот смієся: — я сам зробил! И зробил я єй не з дерева, а из груди молодой дівушкы, котру я любил кріпко, а струны из єй сердца мном звиты. Фальшує ище немного скрипка, але я умію смычок в руках держати!

“Розумієся, наш брат старатся отразу затуманити дівкі очы, штобы они не запалили його сердца, а сами бы засмутилися за паробком. Вот и Лойко тоже. Но — не на тоту попал. Радда отвернулася в сторону и, зівнувшы, рекла: — А ище говорили, што Зобар мудрый и ловкий — вот кламут люде! — и пошла гет.

“— Еге, красотко, у тебе остры зубы! — блиснул очами Лойко, злізаючи с коня. — Витайте, браты! Вот и я к вам!

“— Просиме гостя!” — рюк Данило. Поцілувалися, поговорили и легли спати… Кріпко спали. А рано, смотриме, у Зобара голова повязана шматом. Што ся стало? А то, гварит, конь го пхнул копытом, заспаного.

“Е, е, е! Поняли мы, кто тот конь, и подсміхнулися под усами, и Данило усміхнулся. Што-ж? Та ци Лойко не варт Радды?

“Жиєме мы и жиєме на том місті, діла у нас в тоты часы добры были, и Зобар с нами. О, то был товариш! И мудрый, як старый, и знає всьо, и писмо русске и мадьярске розуміл. Бывало, як зачне говорити — вік бы не спал, а слухал го! А грає — най гром мя убье, коли на світі дакто ище так грал! Проведе, бывало, по струнам смычком — и вздрогне у тебе сердце, проведе ище раз — и замре оно, слухаючи, а он грат и усміхатся. И плакати, и сміятися хотілося в тот сам час, слухаючи го. Вот тобі сейчас кто-си стоне горько, просит помочи и ріже тобі грудь, як ножом. А вот степ говорит небу сказкы, смутны сказкы. Плаче дівча, провожаючи добра-молодца! Добрый молодец кличе дівицу в степ, и нараз — гей! Громом гремит вольна, жива пісня, и само солнце, здаєся, затанцує по небу под тоту пісню. Вот як, сокол!

“Кажда жила в твойом тілі понимала тоту пісню, и цілый ты становился єй рабом. И коли бы тогды кликнул Лойко: “в ножы, товаришы!” — то и пошли мы бы всі в ножы, с кым указал бы он. Всьо он мог зробити с чоловіком и всі любили го, кріпко, любили, лем Радда єдна не смотрит на паробка; и то бы ище нич, што не смотрит, а то ище подсміхуєся над ним. Кріпко она заділа за сердце Зобара, ой, кріпко. Зубами скрипит, дергаючи себе за ус, Лойко, очы темнійшы бездны смотрят, а часами в них таке блискат, што за душу страшно. Уйде ночом далеко в степ Лойко и плаче до рана його скрипка, плаче, хоронит Зобарову волю. А мы лежиме, и слухаме и думаме: што робити? И знаме, што коли два камені єден на другий котятся, ставати меж ними немож — скалічат. Так и шло діло.

“Вот сиділи мы, всі в зборі и говорили о ділах. Скучно стало. Данило и просит Лойко: “Заспівай, Зобар, пісенку, повесель душу!” — Тот повел оком на Радду, што недалеко от него лежала лицо-м кверху, глядячи на небо, и ударил по струнам. Так и заговорила скрипка, якбы направду в ней дівиче сердце было. И заспівал Лойко:

Гей гей! В груди горит огонь

А степь так широка!

Як вітер быстр мой борзый конь,

Тверда моя рука!

“Повернула голову Радда и, привставши, усміхнулася в очы співаку. Запалился тот, як заря.

Гей, гоп-гей! Ну, товариш мой!

Поскачем, ци як, вперед!?

Одіта степь суровой мглой,

А там россвіт нас ждет!

Гей-гей! Летим и встретим день.

Взвивайся в вышину!

Да только гривой не задень

Красавицу луну!

— То пісня! — рюк Данило, — николи я не слыхал такой пісни; най з мене сатана пипку собі зробит, як неправду кажу! — Старый Нур и усами поводил, и плечами порушал, и всім нам по душі была удала Зобарова пісня! Только Радді не сподобалася.

“— Вот так раз комар гуділ, орлийный клекот наслідуючи, — сказала она, и якбы снігом на нас кинула.

“— Може быти, ты, Радда, бича хочеш?— звернулся к ней Данило, а Зобар кинул на землю шапку, тай и говорит, весь чорный, як земля:

“— Стой, Данило! Горячому коню—стальны удила! Отдай мі дочку за жену!

“— Вот сказал річ! — усміхнулся Данило, — та возми собі, коли можеш!

“— Добри! — рюк Лойко, и говорит Радді:

“— Ну, дівча, послухай мене мало и не пышайся! Много я вашой сестры виділ, го-го, много! А ни одна не рушила мого сердца так, як ты. Ех, Радда, полонила ты мою душу! Ну што-ж? Што має быти, то тото и буде, и . . . ніт такого коня, на котром от самого себе можно бы ускакати было!. . . Беру тебе за жену перед богом, на свою честь, пред твоим отцом и всіми тыми людми. Но смот, волі мойой не переч — я свободный человік, и буду жити так, як я хочу! — И подошол к ней, стиснувши зубы, блискаючи очами. Смотриме мы, протянул он єй руку, — вот, думат, и наділа узду на степного коня Радда! Нараз видиме, взмахнул он руками и на землю затылком грух!. . .

“Што за диво? Якбы куля ударила в сердце паробка. А то Радда заметнула му реммену вичку за ноты, тай дернула ку собі, — вот и от чого упал Лойко.

“И знов уж лежит дівка, не рушится, и усміхатся молчкы. Мы смотриме, што буде, а Лойко сидит на землі и стиснул руками голову, якбы боялся, што она у него трісне. А потом встал тихо, тай и пошол в степ, не позераючи на никого. Нур шепнул мі: — Смот за ним! — И пополз я за Зобаром по степи в темноті ночной. Так-то, соколе!”

Макар выдобал попел с пипкы и знов почал набивати єй. Я завился ліпше в плащ и, лежачи, смотріл на його старе лице, чорне от солнца и вітра. Он, сурово и строго качаючи головом, што-си шептал про себе, сивы усы рушалися, и вітер трепал му волосы на голові. Он был подобный на старого дуба, опаленого перуном, но все ище мощного, кріпкого и гордого свойом силом. Море шептало дальше з берегом, и вітер дальше носил тот шепот по степи. Нонка уж не співала, а собравшыся на небі хмары зробили осенню ноч ище темнійшом.

“Шол Лойко нога за ногом, опустивши голову и рукы, и, пришовши над поточок, сіл на камень и охнул. Так охнул, што у мене сердце кровью облялося от жалости, но я и так не подошол ку ньому. Словом горю не поможеш — правда?! То-то! Годину он сидит, другу сидит и третю не рушится—сидит.

“И я лежу недалеко. Ноч світла, місяц серебром всю степ залял и далеко всьо видно.

“Нараз вижу: от табора спішно Радда иде.

“Весело мі зробилося! Ех, важно! — думам, — удала дівка Радда! Вот она подошла к нему, он и не слышит. Положила йому руку на плечо, вздрогнул Лойко, розжал рукы и поднюс голову. И як скочит, тай за нож! Ух, поріже дівку, вижу я, и уж хотіли крикнути и біжати к ним, нараз слышу:

“— Шмар! Голову рострепу! — Смотрю: у Радды в рукі пистоль и она в лоб Зобару цілит. Вот сатана дівка! А ну, думам, они тепер ровны по силі, што буде дальше?

“— Слухай! — Радда заткнула за пояс пистоль и говорит Зобару: — я не убити тебе пришла, а миритися, шмар нож! Тот кинул нож и хмураво смотрит єй в очы. Давно то было, брате! Стоят два люде и звірями смотрят єден на другого, а оба такы хорошы, удалы люде. Смотрит на них ясный місяц и я — и всьо ту.

“— Ну, слухай мене, Лойко: я тебе люблю, — говорит Радда. Тот лем плечами рушил, якбы связаный по рукам и ногам.

“— Видала я молодцов, а ты удалійший и красший от них душом и лицом. Каждый из них усы бы собі зголил — як бы я моргнула им оком, всі они упали бы мі в ногы, лем бы-м захотіла того. Но што с того? Они и так мало удалы, а я бы их всіх обабила. Мало осталося на світі улалых цыган, мало, Лойко. Николи я никого не любила, Лойку, а тебе люблю. А ище я люблю волю! Волю, Лойку, я люблю больше, як тебе. А без тебе мі не жити, як не жити и тобі без мене. Так вот я хочу, штобы ты был цілый мой, душом и тілом, слышиш? — Тот усміхнулся.

“— Слышу! Весело сердцу слухати твою бесіду! Но-ле, повідай ище!

“— А ище вот што, Лойку: всьо ровно, як ты бы не вертілся, я тебе переможу, моим будеш. Так не трат же даром часу — пред тобом мои поцілуи и ласкы. . . кріпко цілувати я тебе буду, Лойку! Под моим поцілуйом ты забудеш свою удалу жизнь. . . и живы пісни твои, што так радуют молодцов цыган, не зазвучат по степям больше — співати ты будеш любовны, пестливы пісни мі, Радді. . . Та не трат даром часу, — сказала я тото, значит, ты завтра покоришся мі, як старшому товаришу юнаку. Поклонишся мі в ногы перед всім табором и поцілуєш праву руку мою — и тогды я буду твойом женом.

“Вот чого захотіла чортова дівка! Того и слухом не слыхано было, лем в стародавны часы у чорногорцов так было, говорили стары цыгане, а у цыган — николи! Но-ле, соколе, выдумай дашто смішнійше? Рок поламеш голову, а не выдумаш!

“Отскочил в сторону Лойка и крикнул на всю степ, як раненый в грудь. Дрогнула Радда, но не подала по собі.

“— Ну, так прощай до завтра, а завтра ты зробиш, што я казала тобі. Слышиш, Лойку!

“— Слышу! Зроблю, — застогнал Зобар и протягнул к ней рукы. Она ани не оглянулася на него, а он захвіялся, як зламане вітром дерево, и упал на землю, рыдаючи и сміючись.

“Вот як запутала молодца проклята Радда. Насилу я опамятал го.

“Еге! Якому дьяволу треба, штобы люде горе горювали? Кто-ж то любит слухати, як стогне, розрыватся от горя, людске сердце? Вот и думай ту!. . .

“Вернул я в табор и росповіл о всьом старикам. Подумали и рішили подождати и посмотріти, што с того буде. А было вот што. Коли собралися мы вечером вколо ватры, пришол и Лейко. Был он смутный и похуділ за ноч страшно, очы ввалилися; он спустил их и, не подносячи, сказал нам:

“— Вот яке діло, товаришы: смотріл я в своє сердце в сию ноч и не нашол міста в нем старой вольной жизни мойой. Радда там жиє лем — и всьо ту! Вот она, красавица Радда усміхатся, як царица! Она любит свою волю больше, як мене, а я єй люблю больше, як свою волю и рішил я Радді поклонитися в ногы, так она казала, штобы всі виділи, як єй красота покрила удалого Лойку Зобара, котрый до сего часу грал з дівчатами, як ястраб с качатами. А потом она стане мойом женом и буде ласкати и цілувати мене, так што уж мі и пісен співати вам не захсчеся, и волі мойой я не пожалію! Ци не так Рядда? — Он поднюс очы и смутно посмотріл на ню. Она молчкы строго кивнула головом и руком указала собі на ногы. А мы смотріли и ничого не понимали. Даже уйти куда-то хотілося, лем бы не видіти, як Лойко Зобар упаде в ногы дівкі — най тота дівка и Рядда. Стыдно было чогоси и жалко и смутно. 

“— Ну! — крикнула Радда Зобару.

“— Еге, не понагляйся, догониш, надоіст ище. . . — засміялся тот. Якбы сталь зазвонила, так засміялся.

“— Так вот и всьо діло, товаришы. Што остаєся? А остаєся попробувати, ци таке направду у Радды мойой кріпке сердце, якым она мі го показувала. Попробую, — пребачте мі, братя!

“Мы и догадатися ище не мали часу, што хоче робити Зобар, а уж Радда лежала на замлі и в груди у ней по рукоятку стырчал кривый нож Зобара. Остолбеніли мы.

“А Радда вырвала нож, кинула го в сторону и зажавши рану жмитком своих чорных волос, усміхаючись, рекла громко и выразно:

“— Буд здрав, Лойко! Я знала, што ты так зробиш! . . . — тай и умерла. . .

“Понял єс дівку, соколе?! Вот яка, най я буду проклятый на вікы вічны, дьявольска дівка была!

“— Ех! та и поклонюся я тобі в ногы, королево горда! — на всю степ гаркнул Лойко, и, кинувши собом на землю, притулил уста к ногам мертвой Радды и замер. Мы зняли шапкы и стояли молчкы.

“Што скажеш в таком ділі, сколе? То-то! Нур сказал было: “треба связати го!. . .” Не поднеслися бы рукы связати Лойка Зобара, ни у кого не поднеслися бы, и Нур знал то. Махнул он руком и одышол в сторону. А Данило поднюс нож, котрый кинула в сторону Радда, и долго смотріл на него, порушуючи сідыми усами. На том ножі не застыла ище кров Радды, и был он такий кривый и острый. А потом подошол Данило к Зобару и сунул йому нож в плечы як раз против сердца. Таж отцом был Радді старый Данило!

“— Вот як! — повернувшись к Данилі, ясно рюк Лойко и пошол догоняти Радду.

“А мы смотріли. Лежала Радда, притуливши к груди руку зо жмитком волос, и открыты єй очы были в сивом небі, а в ногах єй лежал удалый Лойко Зобар. На лице його упали його кудри и не видно было його лица.

“Стояли мы и думали. Дрожали усы у старого Данилы и нахмурилися густы бровы його. Он смотріл на небо и молчал, а Нур, сивый як голуб, ляг лицом на землю и заплакал так, што ходуном заходили його стариковскы плечы.

“Было ту над чым плакати, соколе!

“. . . Идеш ты, та и иди своим путем, не звертаючи в сторону. Прямо и иди. Може, и не загинеш даром. Вот и всьо, соколе!”

Макар замолчал и, спрятавши в кисет пипку, запахнул на грудь чугу. Кропил дощ, вітер стал сильнійший, море рокотало глухо и сердито. Один за другым ку выгасающой ватрі подходили коні и, оглянувши нас великыми умными очами, нерухомо ставали, окружаючи нас густым колом.

— Гой, гой, гой! — крикнул им ласкаво Макар и, поклепавши долоньом шию свого любимого вороного коня, рюк, звертаючись ку мі:

— Спати час! — потом затулился з головом в чугу и, могучо вытянувшись на землі, умолк. Мі не хотілося спати. Я смотріл во тьму степи, и в воздухі перед моими очами плавала царственно красива и горда фигура Радды. Она притисла руку с прядью чорных волос к рані на груди, и через єй смуглы тонкы пальцы текла капля по каплі кров, падаючи на землю огненно-червеными звіздочками.

А за ньом по пятам плыл удалый молодец Лойко Зобар; його лице закрыли пряди густых черных кудрей, и из-под них капали чисты, холодны и крупны слезы.

Усилювался дощ, и море співало смутный и торжественный гимн гордой парі красавцов-цыган — Лойкі Зобару и Радді, дочкі старого цыгана Данилы.

А они обоє кружили во тьмі ночы плавно и безмовно, и нияк не мог красавец Лойко поровнатися з гордом Раддом.