Не діялося то уж за мойой памяти, але оповідали мі мои мама, и я думам, што каждому из нас оповідали, як не мама так бабка або дідо, ака велика біда была на нашой Лемковині перед емиграциом части нашого народа в Америку — оповідали мі мои мама историю их и мойой родины, в селі Воловци, горлицкого повіта, и тоту историю своих предков я буду памятати ціле своє жытя.

Бо и страшна история жытя нашых лемков в тоты часы, як бідный наш народ так голодовал, што люде лем травом ся жывили, а и той не было надост, бо было сухо, то и трава не хотіла рости. А с того недостатку пожывы и хвороты панували, народ померал на холеру, як мухы.

В тоты то часы и мой дідо и бабка померли на холеру, и осталося по них в пустой хыжы четверо дробных діточок. Мой отец был наймолодший, мал 3 рокы. А другы, хоц и были старшы, но нияк собі порады не могли найти, а не мали нич што істи. И так тоты троє старшых забралися и пошли гет на угорску страну, а мого трирочного няня лишыли самого в пустой хыжы без куска хліба. Мой няньо ходил плачучы коло хыжы, покаль мал силу плакати. Никого то нич не обходило. Правда, был поп, вийт и громадский уряд, но што их тото обходило, што три рочна дитина остала без всякой опікы и куска хліба, сама єдна в пустой хыжы. Аж з другого села вийт Майхрич дознался о судьбі мого отца и забрал го до себе и ховал го до 24 роков, а пол ролі грунта и хыжа остала пустком. Поле употребляли сусіде даром.

У Майхрича была дівка в тых самых роках, што и мой отец, так што обоє побралися и отец вернул газдувати до Воловца на свой грунт. Розумієся, што його сусіде, котры употребляли наш грунт, не были тому рады, и мстилися где и як лем могли. Хыжы уж не было, бо згнила, то мой дідо Майхрич побудовал нову хыжу свому зятю и допомог загаздуватися, то сусіде зо зависти и злости подпалили няньови нову хыжу. И то не єдну. Каждый рок, до 4 роков, мой отец ставил нову хыжу, и в трох роках спалили му три хыжы. Тоту четверту хыжу отец уж выбудовал з уліпленых з глины блаков, штобы уж не так легко єй было спалити.

То было наше старе жытя, котре мы называме християнскым, но в том жытю было столько злобы, ненависти и зависти, што нияк не мож было жыти в сусідстві. И мы видиме, што у тых старых, темных людей, котры нам говорят, што нам треба триматися старого, така сама ненависть, зависть и злоба и самых против себе, и против тых, котры не хотят уж жыти по старому, лем хотят ліпшого, братского жытя, бо жытя добре для вшыткых можна устроити на земли, лем треба згоды и порозуміния меж народом.

Но тоты всі, што корыстают с той нашой дільбы, ненависти, в первой мірі наше старе духовенство, в котрого интересі єст то, штобы наш народ был темный, завистливый, злый, бо го можут ліпше выкорыстувати, як он такий глупый.

Коли мой отец побудовался четвертый раз, то вернул в село його найстарший брат з Венгер, посмотрити на свою отцовизну. Коли йому мой родич росповіл за своє газдовство, то його брат не мог начудуватися, што то за народ такий, но зараз повіл мому отцу, што то попова наука, што в такой темноті народ тримат. И повідат, што он остане на який час для помочы мому отцу. А был то хлоп великий и моцный, якого воливчане не памятали. Ище до гнеска оповідают о ньом и його силі истории. Лем попа не любил барз.

А поп наш был дуже богатый и немилосердный. Мал под собом 4 церкви. Из Воливця до Кривой возили го за коляйом. И як раз пришла коляй на мого няня, коли мой стрыко был дома. А мой отец не мал коня, лем быкы, корову и двоє малых бычат, то приходило глядати коней по селі и іднати фуру, жебы везти попа до Кривой. А ту мушено было везти. Але мой стрык повідат, штобы няньо тот згрыз с попом на него оставил, што он го завезе до Кривой телятми. Отец повідат, жебы лем даякой біды не наробил, но стрык успокоил отца:

— Не бийся, брате, нич! Лиш вшытко на мою голову, лем мі позволь тых бычат и того легкого возика з глиничками.

Но и поскладал стрык возик з глиничками, што ся вывозило гной до верха, выпровадил зо стайні телята, запряг до ярма и выіхал на клебанию по попа.

Коли поп вышол и виділ тоты бычата и тот возок 3 глиницями, постоял, посмотріл, и не гварил нич зо злости, а може собі думал, што научыт хлопа розуму. Казал слугови постелити соломы, положыти зо заду вязанку, тай собі сіл на тот возок. Стрык загнал телята и до верха.

Дорога до Кривой провадит лісом, и то дуже прикра, крива, коляювата, камениста, понад потокы и парии. Пришло тягати под гору, так што телята не могли нияк вытягнути, бо пописко, як звычайно, был тяжкий. Но поп не зышол з возика, думал собі докучыти хлопу: “Коли єс пришол с телятми, то ся помуч, штобы єс на другий раз пришол с коньми.”

Но але стрык был хлоп тугий, так што якбы ся присилил, то и сам бы го вытяг, так што помог бычатам вытягнути попа аж на сам верх, а на верху якоси так скрутил, што дышель ся зламал, возок ся перевернул и пошол в парию разом с попом, где ся спер так, што поп остал под возом. Стрык загнал телята ку селу, а сам зышол до парии попа и воз ратувати. И ледво пописка выдостал с под того воза и выпровадил на дорогу.

Коли поп уж был на дорозі, то ся перекрестил и зарюкся от такой “коляйовой” возанкы, же уж го веце хлопи возити не будут. На стрыка почал выкрикувати, но до биткы боялся брати, жебы другий раз не нашолся в парии, лем му повідат, што го подаст до суду. Но стрык му повідат, што он того хоче. И окрестил го втоды наш поп бургаром, так што стрыка от того часу звали бургаром.

Коли стрык пришол до дому и оповіл мому няньови тоту историю, то няньо не мог зо страху ани слова выречы.

Потом поп кричал в церкви, што Стесьо (мого отца звали Стесьом, хоц ся называл Сим) зо своим братом бургаром хотіли го забити. Но до суду не подал, бо знал, што така возанка ся му не належыт правно, лем сам таку панщину наложыл на газдов. Стрык чекал на тот суд, але не дочекался, вернул назад на мадьяры, и от того часу никто не чул где жыє, або што ся с ним стало.

А поп от того часу не дал себе уж никому возити, лем купил собі сам коні и мал єдного доброго фурмана, котрого платил. Але мому отцу мстил аж до смерти. Зараз першого року не принял го до сповіди, а в другы рокы отец уж сам не ходил до сповіди, так што цілком без сповіди обышлося. Мама ходили по отпустах, и там свои гріхы лишали. Коли помер мой брат, то поп го не хотіл хоронити, лем собі казал найперше платити великы грошы. Но отец пошол до Горлиц и вернул с такым приказом, што поп мусіл брата похоронити за 50 грайцаров.

Но тота глиняна хыжа, котру мой отец выліпил, жебы му четвертый раз не спалили так легко, не служыла його здоровлю, а ту не было зашто другу хыжу будувати. И позычыл собі отец 150 папірков у єдного чоловіка на три рокы, што буде будувати нову хыжу. И коли поп дознался, от кого он грошы позычыл, то зараз нагварил свою сестру, таку стару дівку с дітином, штобы ся за того чоловіка выдала, и поженил тых людей и выбудувал им хыжу на отцовом грунті, на том куску, што тот чоловік тримал от долгу. Коли отец виділ, што на його грунті будуют хыжу, то дораз подал до суду. В суді отцу повіли, што як три рокы выйдут, то он мусит собі хыжу забрати. Але инакше оно вышло, 3 рокы вышло, а хыжа остала и сам тот остал на грунті до гнеска.

Отец правувался на том грунті 18 роков, и якого цента на грунті приробил, то вшытко до Горлиц на право зносил, но нич не помогло. Поп знал вшыткых судіів, с нима іл и с нима пил, попов єден цент был ліпший, як хлопа 100.

А ту проповідуют, што гріх гніватися и мстити єден другому, а ту и тота историйка доказує, што сами гніваются и мстят, а просвіты и школы для народа боятся як огня, все хотят тримати народ в темноті і гріху, бо они добри знают, што темного, неученого чоловіка можна легко настрашыти бодай якым страшком або гріхом, и так панувати над ним и выкорыстати го.

Коли діти выросли, то діти уж сповідал, бо му шкода было яєц, котрых от каждого за сповідь брал по 4, то як во фамелии было 10 до сповіди, то з єдной хыжы треба было принести 40 яєц и мисочку лену, то кто бы не сповідал з гріхов за таку данину.

А мой отец повідал, што он ліпше даст яйця циганці, то му мотыку поострит, даяка робота буде зроблена за тоты яйця. То мама барз ся гнівали и плакали, и называли няня кальвином. И я втоды не знала, што то означат “кальвин”, а тепер уж єм сама на тото пришла, бо мои краяне тепер мя называют “коммунистком”. Але то не моя вина, лем попова, бо он нас на коммунистов обернул, як тамтот в краю мого няня на “кальвина”. Але я думам, же тот бизнес с “кальвинами” и “коммунистами” и чортами и пеклами и другыма страшками, скоро ся помине, лем тоты крайовы люде ся поминут. Моя мама все молилися, жебы бог того попа забрал, бо инакше ся го парафия не позбуде. А мама думали, што то лем наш ся такий выкарал, а другы попы по світу, то божы угодникы и заступникы. А ту показалося инакше, бо они вшыткы з єднакой школы. Они не сут ниякы божы заступникы, а заступникы панов и капиталистов.

Коли мама померли, то мой брат пришол до єгомосця годити похорон, уж новый єгомосць был. То тот новый єгомосць запросил 50 долларов американскых. А брат вытрищыл на него очы, же чом хоче доляры, як ту Польша, не Америка. Но але єгомосць не пристал на польскы грошы, так што мама были похоронены без попа.

А находилися мама дост по отпустах, наносили божым слугам, што лем мали, то несли и давали, но ани єден не пришол на их похорон, аж треба было 50 дол. американскых, жебы єден пришол. И певно зато для мамы ніт в небі місця, же брат не мал 50 долларов. Часами мама шли барз далеко на отпусты. Лен треба было брати, бо уж пристал, а мама собі пошли гет на отпуст. Няньо взяли и скосили лен. И потом в зимі няньо пряли волну, а мама не мали што прясти, то лем плакали.

И не их то вина была, а тых, што их в такой темноті тримали.