Любовь и Горе — Иванъ ф. Комлошій
Картинна изъ карпаторусской жизни

— Оленочко... Оленочко... — проговорилъ проѣзжающій мимо двора Куцѣбина, Стефанъ Ковальскій, къ Оленѣ Куцѣбиной, которую замѣтилъ на дворѣ.

Олена, услышавъ ей столь знакомый голос Стефана, повернулась и спросилась: — Что ты хочешь?.. Ачей ты принесъ мнѣ что-нибудь?

— Прійди ближе къ воротамъ. Вѣдь не буду на все горло кричать, что-бъ наши дѣла каждый въ селѣ зналъ... Прійди. Скажу тебѣ, что-то новенькое, чему и ты порадуешься — упрашивалъ Олену Стефанъ.

Несла помыи въ хлѣвъ, когда, нечаянно, проговорилъ къ ней Стефанъ. Положила мису на землю, поправила одежду, затерла рукой нависшіе волосы и мѣрно шагая подходила къ воротамъ. Стефанъ уже стоялъ у воротъ и, опершись ожидалъ ее. Улыбался и радовался, когда видѣлъ передъ собой такъ милое створенье. Съ небывалой радостью смотрѣлъ на эту красивую и спѣлую дѣвицу. Посматривалъ на нее отъ ногъ по голову и не могъ налюбоваться ея стройнымъ и развитымъ въ юность тѣломъ; круглымъ и румянымъ лицомъ; черными глазами, которые, какъ бы выпали изъ глазъ Стефана и, чернымъ, сильнымъ и вороньимъ волосьемъ. Съ воодушевленіемъ смотрѣлъ на всю эту красоту. Смотрѣлъ на все это, чувствовалъ и зналъ, что онъ любитъ Олену.

Стефанъ, сынъ бѣдной и немаетной вдовицы, у которой кромѣ куска земли и на немъ построенномъ домишки, ничего не было, самъ удивлялся, какъ это могло случиться, что онъ влюбился въ Олену, доньку одного изъ богатыхъ мужиковъ села. При каждомъ разговорѣ съ ней, при каждой шуточной игрѣ, которыми онъ увлекалъ ее по часамъ, онъ чувствовалъ все больше и больше усиливающуюся любовь къ ней. Но, напрасно онъ ее любилъ и, напрасно замѣчалъ, что и Олена его любитъ: у него не было столько смѣлости, чтобъ могъ ей высказать, что чувствуетъ его сердце. Онъ ее любилъ настоящей, деревенской любовью и по ночамъ, когда на не думалъ, чувствовалъ, что безъ нее не могъ бы жить... Не разъ онъ хотѣлъ ей высказать свои чувства, не разъ хотѣлъ ей выявити свою горячую и неотклонимую любовь, но не былъ въ силахъ этого сдѣлати. Онъ боялся. Боялся, ибо думалъ такъ: Олена донька богатаго мужика, а онъ себѣ простой, бѣдный селянинъ, если-бъ ей признался въ любви, она бы его, можетъ быть, высмѣяла, отвернулась отъ него и больше бы съ нимъ ни слова не проговорила. А это бы Стефанъ не пережилъ. Онъ не могъ бы жить, чтобъ на собственные глаза видѣлъ, какъ она говоритъ съ другими, какъ забавляется съ ними, а нимъ отвергаетъ! Этого онъ боялся пуще всего. Поэтому и не выявилъ, что ее любитъ. Главное: она съ нимъ радо разгавариваетъ, она съ нимъ не постыдится стать у воротъ, хотя знаетъ, что онъ бѣдный. Для него важное, что онъ чувствуетъ любовь къ ней и замѣчаетъ, что тоже самое къ нему чувствуетъ и Олена.

Стефанъ правду имѣлъ когда думалъ, что Олена его любитъ. И дѣйствительно: Олена не меньшей любовію Стефана, любила его. Ея сердце чувствовало какую-то силу, которая сила постоянно принуждала ее къ тому, чтобъ она много думала на Стефана, чтобъ вздыхала по немъ и, чтобъ говорила съ нимъ. Какое-то улегченіе доставалось ея сердцу, когда стояла возлѣ него, когда могла вглубиться въ его черные глаза и когда могла слышать шопотъ его слов. Она знала, что если бы Стефана не любила, если бы ея къ нему не притягала какая-то сила, то не говорила бы съ нимъ, не стояла бы съ нимъ по часамъ на улицѣ, на глазахъ всего села н строгаго отца, который Стефана и видѣть не хотѣлъ, и не интересовали бы его увлекательные шутки. Знала, что если бы его не любила, то чувствовала бы къ нему какое-то отверженіе, ненавидѣла бы его и опровергала бы нимъ. Но, она этого никакъ не чувствовала, то и знала послѣ того, что ея съ Стефаюомъ соединяетъ, какая-то надприродная сила — сила любви.

Они любились, но не замѣчали этого. Они чувствовали какое-то притяженіе къ себѣ, чувствовали, что ихъ соединяетъ что-то необыкновенное и могучее, но чтобъ когда нибудь изъ этого чувства хотя минуточку использовали, хотя кусочекъ сладости изъ любви зазнали — этого между ними не было. Они любились, но свою любовь не могли не только передъ людьми, но и передъ собой выявить. Но, это для нихъ казалось не такъ важнымъ. Они знали, что и на выявленіе любви время когда то надойдетъ. Теперь главное для обоихъ то, что они отъ себя не разставались...

Пришедши къ воротамъ, Олена оперлась напротивъ Стефана. Смотрятъ одно на другое и улыбаются. Не говорятъ. Въ душѣ и безь словъ о много больше и о много лучше можно о любви заговорить... Стоятъ въ такой близости, что слышно ихъ горячее дыханіе и слышенъ сильный студъ сердца. Еще бы лучше прыгнуться и уже бы и ихъ губы спливались въ горячемъ поцѣлуѣ. Затѣмъ это было только любовное волненье.

Наконецъ Стефаномъ прошла струя любовнаго обморока и онъ начал говорить: — Оленочко! Думаю, что ты уже объ этомъ слыхала, что сегодня въ Ицка будетъ большое гулянье. Я говорилъ съ паробками и дѣвицами возлѣ церкви и они говорили, что всѣ тамъ будут. Будетъ тамъ весело и живо... Меня съ тобой тоже приглашали и говорили: если не прійдемъ, то будутъ сердиты на насъ... Погуляемъ хотя разъ въ жизни... Оленочко, ты прійдешь?

— Стефаночку! Не зови меня на гулянье. Не дѣлай мнѣ съ тѣмъ больше горя и печали, когда знаешь, что я и такъ туда пойти не могу. Ты знаешь, что я бы съ большой радостью туда пошла, но не могу. Отецъ меня не пуститъ. Сколько разъ уже были въ селѣ гулянія, сколько разъ остальные веселились, а я никогда не посмѣла на нихъ побывать... Не зови меня — я не могу пойти. Говорю — отец не пускаешь...

— Онъ пуститъ, пуститъ тебя. Только ты его красиво попроси и онъ тебѣ не откажетъ разъ въ жизни погулять. Увидишь, что онъ тебя пуститъ...

Въ то время перервалъ и бесѣду Стефана голосъ отца изъ хаты: — Олено... Олено, гдѣ ты! — Онъ когда увидѣлъ что Олена разгавариваетъ съ Ковальскимъ, страшно разозлился ибо онъ былъ противъ того, чтобы Олена говорила сь Ковальскимъ. Онъ желалъ Олену сблизить съ Грицевымъ, сыномъ сельскаго старосты. Онъ не хотѣлъ того знать, что Олена Грицева не любитъ. Вопреки всему онъ хотѣлъ ихъ соединить, когда онъ свое желаніе хотѣлъ исполнить: Олена разгавариваетъ на улицѣ съ паробкомъ, а еще къ тому съ Ковальскимъ! Что бы оторвать ее отъ Ковальскаго, онъ закричал такъ грубо на нее.

— Прости Стефанъ. Но самъ видишь, что я должна идти. Отецъ зовешь. Если бы я не послушалась его онъ бы разсердился...

— Оленочко! Не забудь прійти вечеромъ!

— Увижу. Но, не будь настолько увѣренѣ въ томъ, что я прійду. Буду всячески стараться прійти... Прощай — и подала Стефану руку. Онъ ее сжалъ нѣжно и нѣсколько разъ взглянувши на ее, ушелъ.

Олена пошла обратно. Взяла мису и задуманно пошла въ хлѣвъ. Дала коровѣ напиться, сама-же, спершись о корову, стара размышлять над словами Стефана. Въ головѣ ей родились мысли. Размышляла о своей юности, вольности и молодости. Когда, по вечерамъ, остальныя дѣвицы прохаживаются съ паробками, когда они живо забавляются на гуляніяхъ и использываютъ радости молодой жизни, тогда она должна сидѣть дома и горевать. Не могла догадаться зачѣмъ теперь отецъ не даетъ вольно жить ей, почему, именно теперь, когда она въ настоящей, дѣвичьей порѣ, отецъ не пускаетъ, чтобъ она наслаждалась юностью? Бывало по ночамъ, какое она огорченіе чувствуетъ, когда видитъ, какъ за гумнами молодые шепчутъ любезныя слова, когда надъ поточкомъ, подъ вервами, сидятъ влюбленныя пары, которыя поютъ пѣсни о любви и наслаждаются горячими поцѣлуями. Они знаютъ, что это молодость и юность! Они знаютъ, что это за прелесть — любить!... А она?.. Она постоянно сидитъ дома. Она себя чувствуетъ въ “годахъ”, а ея губы еще никто не цѣловалъ. Она въ юности а ее еще никто не обнималъ. Никто еще не дотронулся къ ея святыни — любви. А она того и хотѣла! Ея манятъ юные, молодые года. Ея зовешь любовь, искренняя любовь. Кровь жаждитъ по настоящей, горячей и жертвенной любови. А ей ничего подобнаго не достается. Ей запрещенно любить!.. Всему этому виноватъ только Грицевъ. Онъ, на предложеніе отца, ходитъ къ нимъ. Черезъ него Олена, какъ бы въ тюрьмѣ. Да, она знаетъ... Отецъ хочетъ ихъ соединить, Онъ желаетъ ихъ видѣть въ одномъ семействѣ... Бывало, по вечерамъ, Грицевъ приходитъ къ нимъ и начинаетъ разговоры, отъ который ее только болитъ голова. Напрасно она выявляетъ это, напрасно указываетъ, что ненавидитъ Грицева, все-же, отецъ — ахъ этотъ отецъ! — хочетъ ихъ насильственно соединить... Но, нѣтъ! Этого онъ не дождется! Никогда не случится, чтобъ Грицевъ повелъ ее къ алтарю. Пусть дѣлаетъ отецъ, что хочетъ, пусть ее бьетъ, пусть и убьетъ: она будетъ любить Стефана. Она только его любитъ, а это не можетъ никто понять... “О, Стефанъ, Стефанъ, какъ я тебя люблю” — и горько, прегорько заплакала.

Корова выпила помыи и сильно зарычала. Олена, которая сильно задумалась, настрашенна, отскочила отъ коровы. Сразу не могло сосредоточити свои мысли и не знала причину своего страха. Но, постепенно успакаивалась и сердце ея переставало такъ сильно стучати. Послѣ утерла заплаканныя очи, взяла мису и возвратилась, какъ бы ничего не случилось, въ хату.

Пошла къ ладѣ, взяла святочное платье и прибиралась въ церковь. Было время къ вечерни. Вдругъ, неожиданно, проговорилъ къ ней отецъ: — Олено, что это означаетъ? Какъ ты смѣла разгаваривать съ Ковальскимъ?!

— Какъ ты говоришь со мной отецъ?... Почему бы я не могла говорить съ Ковальскимъ? Чѣмъ онъ тебѣ провинился, что ты на него такій сердитъ?.. Вѣдь онъ не убійца и ничего отъ тебя не укралъ...

— Олено, перестань! — перебилъ ее рѣшительнымъ и строгимъ голосомъ. — Думаю, что въ этомъ домѣ еще я голова. Я еще отецъ. Пока я жію, до тѣхъ поръ здѣсь и приказываю и распоряжаю я. А когда умру, то можешь дѣлати здѣсь, что тебѣ угодно. Мнѣ уже будетъ все равно... Но, пока еще я здѣсь голова, то будешь так “танцевать”, какъ я буду играть. Мнѣ здѣсь не будешь противорѣчить и дѣлать все мнѣ на укоръ! Чтобъ ты это знала. — Постепенно успакаивался. Но, не пересталъ говорить Оленѣ дальше. Теперь уже спокойно и ласкаво говорилъ къ ней, чтобъ ее заинтересовати къ своимъ словамъ. — Оленко. Ну не сердись... Ты видишь, что я только твое добро хочу... Я старикъ, и одной ногой въ гробѣ. Ввиду этого не хотѣлъ бы я тебе оставить саму, безъ покровителя и безъ всякаго порядка. Я хочу, чтобъ по моей смерти ты была счастлива и не проклинала меня, когда я буду въ гробѣ. Я хочу чтобы ты до твсоей старости жила безъ заботъ и вспоминала на меня, какъ на своего отца, съ радостью... Ты знаешь, что тебѣ пора замужъ. По тебѣ выспрашиваютъ постоянно паробки села. Они богаты но и ты не бѣдна. И у тебя останутъ въ наслѣдство: земли, поля, хлѣвъ, корова и всякая-всячина. Поэтому они такъ “вертятся” за тобой... Но, я выбралъ для тебя всѣхъ лучше: и богатаго и сильнаго и красиваго, еще къ тому — что сегодня очень важное — и честуетъ его каждый въ селѣ. Твоимъ нареченнымъ будетъ сын нашего старосты — Грицевъ. Онъ за тобой и въ воду бы скочилъ. Онъ тебя любитъ и меня, какъ твоего отца, очень уважаетъ... Я бы радъ васъ видѣть подъ одной стрѣхой, у одного стола. Тогда бы я спокойно и совсѣмъ легко умер... Но, ты посуди сама, что скажетъ на то Грицевъ — твой нареченный — когда узнаетъ, что ты разгаваривала, а еще къ тому на глазахъ людей — на улицѣ, съ Ковальскимъ? Ты знаешь, что Грицевъ Ковальскаго ненавидитъ, а я тоже не ношу его въ сердцѣ... Я тебѣ это до сихъ поръ не сказалъ, ибо зналъ, что ты “завырнешь” носомъ, но знай разъ навсегда: ты пойдешь замужъ за Грицева! Этому внимай и придерживайся этого. А съ Ковальскимъ, чтобъ я не видѣлъ тебя ни слова проговорить. Этого требуетъ отъ тебя твой любимый отецъ. Понимаешь?!

— Что ты хочешь отъ меня? Я тебя сегодня не понимаю... Я ни въ чемъ не виновата. Перестань меня упрекать и нагаваривать... Ковальскій ничего плохаго не сдѣлалъ. Онъ призвалъ меня къ воротамъ и пригласилъ на сегодняшнее гуляніе... А я и пообѣщалась пойти.

— Нѣтъ, дочь! Этого не будетъ. Напрасно пообѣщалась: на гуляніе не пойдешь. На немъ навѣрно и Грицевъ будетъ, а если бы онъ увидѣлт тебя съ Ковальскимъ, что бы сказалъ на это?

— Что ты мнѣ постоянно докучаешь съ Грицевымъ? Что онъ мнѣ? Мужъ, или покровитель, что-ли? Ты хорошо знаешь, что я его не люблю... Впрочемъ, не будемъ много говорить. Дѣлай, что хочешь а я за Грицева замужъ не пойду. Я пойду за того къ которому меня сердце тянетъ.

Старикъ становился все больше и больше сердитымъ. Но онъ старался свою огорченность угасити. Поэтому, не началъ сразу кричати на Олену, ибо думалъ, что всетаки ему удастся ее уговорить. Онъ только злобно и злобно засмѣялся и снова повернулся къ Оленѣ: — Я знаю за кѣмъ твое сердце тянетъ. За Ковальскимъ! Я знаю... Но я съ тобой спорить не буду. Я съ тобой покончилъ, а такъ покончу еще и съ Ковальскимъ! Я тебѣ приказываю:: ты съ нимъ не смѣешь больше ни въ слово стать! Если увижу, что ты меня не слушаешься, что ты все-же говоришь съ нимъ, то я тебя прогоню на сто вѣтровъ отъ себя, чтобъ я тебя больше не видѣлъ... Я добрый отецъ. Я знаю, какъ нужно съ людьми поводиться. Но, если кто-то моимъ приказамъ не удовлетворяетъ, то я готовъ пойти на все, чтобы показать свою силу провинившемуся. Пусть будетъ это и мой знакомый, меньше всего и мое дитя...

— Смотри, Оленочко. Ты еще молодая! У тебя еще нѣтъ столько силъ, чтобъ ты могла поразумѣть силу любви и тайну супружеской жизни. Ты на любовь смотришь только со стороны наслажденія, но на любовь нужно смотрѣть и съ стороны, какія она послѣдствія принесетъ... Я не вчера родился и уже самъ пережилъ и слышалъ отъ другихъ все то... Я знаю, что Грицевъ хорошій мальчикъ. Онъ и красивый и богатый. У него всего довольно, чтобъ могъ въ роскоши свою супругу воздерживать. А въ супружеской жизни это самое важное, чтобъ у человѣка было все подъ рукой и всего довольно... Если ты пойдешь замужъ за Грицева, то и я бы тобой не постыдился. И я бы на старость гордо носилъ голову по селу, когда бы видѣлъ, что ты женой будущаго старосты нашего села... Впрочемъ: я уже объ этомъ съ Грицевымъ говорилъ. Онъ на все соглашается. Въ любое время — когда захочется тебе — онъ возьметъ тебе. Такую свадьбу сдѣлаемъ, что еще въ селѣ такой не было...

— Перестань, папа! Не мучай меня съ Грицевымъ. Я о немъ и слышать не хочу... Пойми меня: я его не люблю!.. Я люблю другого!..

— Какъ?! Ты все еще, куда-то, по вихрамъ, блудишь?! Ты все еще думаешь, что я на шутки тебѣ говорю — старика слова Олены вывели изъ терпѣнія. Разозлился надъ тѣмъ, что Олена на его слова совсѣмъ не внимаетъ и задумчиво смотритъ не на него, а куда-то въ окно. Думалъ: если будетъ кричать на нее, если будетъ на нее строго нажимать, то ему удастся ее уговорить. Но, если бы был зналъ, что какія послѣдствія настанутъ изъ этого, навѣрно оставилъ бы Олену на спокойствіи Но, теперь онъ на это не думалъ. Гнѣвъ въ немъ разгорѣлся и онъ хотѣлъ показать Оленѣ свою строгость. Поэтому, строго, разлобленно, не такъ, какъ это отцы навыкли, сталъ ей дальше говорить: — Ну, если не хочешь повиноваться, то я тебѣ покажу кто я такой... Останешься дома. Да, останешься! Не пойдешь въ церковь!... Я уже и на Литургіи замѣтилъ, какъ ты и Ковальскій кокетничали! Я только молчалъ!.. Но этого больше не будетъ! Не увидитъ онъ тебя больше, а не то, что не будетъ больше говорить съ тобой... Я тебѣ покажу еще! Ты такъ хотѣла — стукнул за собой дверью и ушелъ.

— Отецъ, отецъ! Пусти... — просила Олена. Но онъ не внимая на нее, пошелъ въ церковь.

Олена долго стояла молча у стола и взирала на дверь. Въ головѣ ей кружились мысли. Не могла понять, почему съ ней сегодня отецъ такъ говорилъ. Этого еще между ней и отцемъ не было... Но, зачто онъ это дѣлаетъ?... Зачто?

Нервно сорвала съ себя святочную одежду, — всунула въ ладу и, рыдая, бросилась на постель. Такъ, отъ душевной боли, схвативъ руками перину, какъ бы хотѣла ее порвать — рыдала, стонала, пока не заснула.

Пробудилъ ее, воротившійся изъ церкви отецъ.

На дворѣ царила тьма.

Старикъ, разбудивъ Олену, стоялъ все время надъ ней. Послѣ кдороткаго молчанія спросился: — Ты заснула, дочь моя?

— Нѣтъ, я не спала. И не хотѣла я заснуть. Склонивъ голову отъ горя, меня сонъ сокрушилъ, — говорила вскрозь зубы и рада была, что въ комнатѣ было темно. Но могъ увидѣть отецъ ее заплаканные глаза. Но, вся дрожала, и это ее предало отцу.

Ты трясешься... Что съ тобой? Ты и плакала?

— Нѣтъ, нѣтъ! Я не плакала. Это мнѣ холодно стало и я дрожу, — отгавариваласъ Олена.

Отецъ сѣлъ за столъ. Олена знала, что пора подать отцу ужинъ. Поэтому и побежала къ печи, чтобъ зажечь лампу. Здѣсь хорошо вытерла платкомъ глаза, а, послѣ запалила лампу, которая залила комнату мутнымъ свѣтомъ.

— Прійди за столъ Олено... — старикъ призывалъ Олену, чтобъ ей снова говорилъ о Грицевѣ.

Одена знала, что старикъ намѣчаетъ, но не хотѣла неповиноваться ему. Настолько его уважала, что послушалась его. Пошла за столъ, къ отцу, но такъ, какъ идетъ коза на торгъ.

Какъ только сѣла за столъ, отецъ взялъ ее за руки и сталъ, смотря ей въ глаза, снова говорить: — Дочь моя... Тебѣ уже не десятый годикъ. Ты ужъ можешь сама разсудить, что это жизнь, и какія препятствія она намъ приноситъ... Слушай ты только меня и ты на хорошую дорогу попадешь... Ты разсуди: если ты пойдешь за Грицева, то ты будешь первой “газдыней” въ селѣ. Ты будешь славная и вѣсть о твоемъ богатствѣ пройдетъ широко-далеко, на всю околицу...

— Я и теперь говорилъ съ Грицевымъ. Мы говорили о вашей свадьбѣ. Онъ и теперь сказалъ, что въ любой моментъ готовъ на тебѣ женитися... Пока-что ничего не знаетъ о твоихъ связахъ съ Ковальскимъ... Но, это уже тебѣ и я простилъ. Ты еще не вѣришь, но позднѣе сама узнаешь правдивыми мои слова и будешь мнѣ, за добрый совѣтъ, навѣкъ благодарна... Да, ты только внемли: что Ковальскій имѣетъ? Чѣмъ онъ славенъ, чѣмъ извѣстенъ? — Ничѣм! Онъ ни богатъ, ни славенъ и ничего замѣчательного не сдѣлалъ. Если бы не его мать, то давно бы умеръ съ голода. Таковъ Ковальскій... Удивляюсь, что ты этого до сихъ поръ не замѣтила и съ нимъ стаешь въ бесѣды. Есть тамъ съ кѣмъ? А еще ты и отдаваться за него хочешь?

— Папа! Что тебѣ снова влѣзло въ голову? Откудова ты все это берешь? У насъ съ Стефаномъ о женитьбѣ и слова не было. Не докучай мнѣ ни съ Ковальскимъ, ни съ Грицевымъ, а меньше — съ женитьбой. Что ты сегодня отъ меня хочешь? Совсѣмъ замучить?!

— Какъ — совсѣмъ замучить? Кто тебя мучитъ? Я? Я? — старикомъ, какъ бы всѣ бѣсы паревали. Глаза вытрещилъ, какъ бы хотѣлъ сожрать ними дочь и началъ дрожать злостью. Но и теперь съ большимъ трудомъ угасилъ въ себѣ огонь разгорченности и помалы проминало нимъ все. Послѣ нѣсколько минутовой растерянности онъ попросилъ отъ Олены ужинъ.

Олена схватила, какъ въ пламень, мису съ ѣдой и поставила передъ отца на столъ. Сама, горестно повздыхивая, сѣла на постель.

Увидѣвъ странное настроеніе дочери, Куцѣбинь, не дотронулся стравы. Всталъ, ударилъ рукой о столъ и началъ кричать на Олену:

— Почему ты, Олено, не сѣла за столъ вечерять? Почему ты надулась? Чи чертъ въ тебя сегодня влѣзь, что ты такъ поводишься? Видно: материнская кровь кружитъ въ тебѣ. И она, бывало, разсердилась на всякой глупости, и, тогда, по днямъ, ни ѣсть, ни пить, ни словечка проговорить не хотѣла. Но, я изъ тебя выжену эту кровь! Я тебя сейчасъ покажу, какъ нужно отцу повиноваться, если ты не хочешь красиваго слова слушаться! — снялъ съ стѣны нагайку и началъ Олену бить куда попало. Олена, которую въ жизни никто не билъ, стала отъ боли жалостно плакать и просила помощи. Населеніе, услышавъ крикъ въ домѣ Куцѣбина, сбѣгалось на улицѣ и удивленно смотрѣло, что творится въ домѣ Куцѣбина. Куцѣбинъ, увидѣв такую толпу народа передъ домомъ, еще пуще разозлился и сталъ еще прежняго бить Олену. При томъ добавлялъ: — Смотри! Смотри, ты проклятая. Сколько народа изъ-за тебя собралось передъ домомъ. Смотри, смотри, ты, безвстыдная... Я тебя убью. Убью! — и отвернувшись къ окну, сталъ кричать на улицу: — Люди! Знайте: я ее убью, убью, какъ собаку!..

Толпа, удивленная страннымъ явленіемъ, пошептывала: — Странно... Куцѣбинъ бьетъ доньку, которую въ жизни никогда не билъ... Это у нихъ еще не было...

2.

Была поздняя ночь, когда Олена, приподнявъ голову, взглянула на отца. Онъ спитъ. Заснулъ такъ, что и звонъ бы его не разбудилъ. Храпѣл на всю комнату, какъ бы пилой рѣзалъ.

Олена встала изъ постели и снова взглянула на спящаго отца. Онъ еще прежняго храпѣлъ. Тихо, на пальцахъ, подкралась къ ладѣ. Тамъ, посмотрѣвь еще разъ на отца, стала ее открывать. Чѣмъ лучше старается открыть ладу, тѣмъ больше она визжала. Олена настрашилась. Боялась, что пробудитъ отца. Но, на счастье онъ крѣпко спалъ, то и не могъ улышать скрипъ лады. Послѣ долгаго труда и безспокойствія, Оленѣ удалось отворить ладу совсѣмъ. Выняла вечернее платье, закрыла ладу и пошла къ окну. Окно было растворено, то она благополучно выбралась на дворъ. На дворѣ темно, хоть глазъ выколи. Никто ея не могъ увидѣть. Поспѣшила къ оборогу отъ которого широко-далеко пахло свѣжимъ сѣномъ. Вылѣзла на оборогъ и переодѣлась. Отсюдова, огородами, прмкрадывалась къ корчмѣ Ицка, гдѣ народъ гулялъ и веселился.

3.

Въ корчмѣ Ицка оживленно и весело, какъ это бываетъ на гуляніи въ каждомъ Верховинскомъ селѣ, Маленькое помѣщеніе, которое обнимало собой, нѣсколько квадратныхъ метровъ, было до густоты набито людьми. Черезъ маленькія, открытыя, окошка валился дымъ и выходилъ сладкій и притяжательным запахъ алькогола. Народъ, который не могъ вмѣститься въ корчму стоитъ у дверей, доволенъ и тѣмъ, что можетъ смотрѣть на вѣрующіе въ танцы молодых людей. По серединѣ корчмы играютъ молодые а по бокамъ, по подъ стѣны, сидятъ, или-же стоятъ толпы народа. Одни пьютъ и забавляются а другіе стоятъ и не отнимаютъ взглядъ изъ ногъ танцующихъ. Въ углѣ корчмы расположенъ шинокъ съ своимъ хозяиномъ — Инкомъ и супругой — Шинкаркой. Ицкой, закуривая люльку, обманываетъ народъ, наливаетъ напитки и посмѣивается, будъ-то бы и онъ наслаждался гуляніемъ. Въ близости шинка сидитъ нѣсколько музыкантовъ-селянъ, которые на старыхъ, полупанныхъ скрипкахъ играютъ подъ ногу танцы, которымъ еще молодостью научились въ городѣ.

Въ корчмѣ шумъ и веселое настроеніе. Народъ пьетъ, поетъ и кричитъ такъ, что слышно на все село.

Молодежь тоже гуляетъ, но по своему. Она не пьетъ настолько, насколько пыотъ старые, но забавляются танцами и пѣніемъ. Замѣчательный обычай у молодежи на сельскомъ гуляніи. На одной сторонѣ корчмы стоитъ купа паробковъ, а на противной — дѣвушекъ. Когда музыка начинаетъ танецъ, то паробокъ не идетъ съ уклономъ ась дѣвицѣ “помиловать” къ танцу; прямо, изъ своего мѣста, кричитъ на все горло къ той, которую хочетъ призвать. Когда дѣвица узнаетъ, что паробокъ ея зоветъ танцевать, то подходитъ на середину корчмы. Къ ней подходитъ паробокъ и они начинаютъ танцевать.

Ту-же самую “церемонію” дѣлаетъ и теперь одинь изъ паробковъ. Всталъ на стулъ и началъ кричать въ противную сторону, къ дѣвушкамъ, на весь ротъ: “Маріе... Маріе! Пой потанцевати...” Но, на жаль, тамъ стоитъ нѣсколько Марій и теперь не знаетъ ни одна изъ нихъ, которую паробокъ звалъ. Поэтому, каждая изъ Марій показываетъ на себя пальцемъ, причемъ спрашиваетъ отъ паробка, тоже на все горло: “Я?” Паробокъ до тѣхъ поръ отрицательно отвѣчаетъ, пока не запросится та, съ которой онъ желалъ танцевать.

Такъ шутятъ и веселятся между собой паробки и дѣвицы, забывая на ежедневную бѣду и горе...

Чтобъ настроеніе было дѣйствительно такое, какъ на сельскомъ гуляніи, пьяные заревываютъ въ высоту небесъ пѣсню а послѣ спускаются внизъ. Народъ надъ этимъ смѣется до безконечности...

Такое гуляніе на всякой ВерховинскоЙ деревнѣ — такое и у Ицка. Всему этому молодые села такъ тѣшились — не меньше и Стефанъ съ Оленой...

Если разглянуть хорошо по всей корчмѣ, то въ одномъ изъ угловъ, у шинка, мы видимъ сидящаго за столомъ Стефана. Передъ нимъ фляша вина и два стакана. Изъ одного онъ пьет, а второй пустой — нѣтъ Олены...

Сидитъ здѣсь отъ самаго вечера и ждетъ на Олену. Но, ее еще нѣтъ, хотя уже десятый часъ вечера. Постоянно блудитъ глазами по общественности, но своей Олены нигдѣ не видитъ. Думалъ, что ее отецъ не пустилъ. Уже и не думаетъ, что она все-же прійдетъ въ корчму. Выпивь шестой стаканъ вина, сталъ снова разсматриваться по корчмѣ. Олены, все еще не видитъ. Вмѣсто Олены увидѣлъ еще кого то, кого изъ всей души ненавидѣлъ. Увидѣлъ своего конкурента въ любви — Грицева. Грицевъ, повидимому, уже смотрѣлъ на Стефана, ибо ихъ глаза встрѣтились. Какъ бы ножомъ въ сердце — такъ произилъ Стефана взглядъ Грицева. Отвернулся, чтобъ и не видѣть его.

Вдругъ, чувствуетъ, что чья то, нѣжная рука дотронулась легонько его плеча. Взглянувъ всталъ и обрадовался когда видѣлъ за своей головой улыбающееся, но сильно измученное лицо Олены. Быстро всталъ и подалъ ей стулъ. Она сѣла. Молчитъ. Стефанъ запросилъ вина, малилъ себѣ и ей, поднялъ стаканъ и говоритъ: — Выпьемъ на наше счастье, Оленочко!

Олена не любила, чтобъ кто-то ее много просилъ: взяла стаканъ, поздоровилась и выпила до дна. Стефанъ послѣдовалъ ея примѣру.

— Я уже хотѣлъ идти домой, ибо думалъ, что тебя сегодня не увижу — сталъ говорить Стефанъ, чтобъ не сидѣть, какъ на похоронахъ. Видѣлъ ея блѣдое лицо, то хотѣлъ привести ея въ настроеніе: — Представь себѣ: сижу здѣсь отъ пятаго часа и постоянно жду на тебя. Жду, жду — ожидаю, но тебя нигдѣ не видно. Почему ты такъ поздно пришла?

— Не легко было у отца выпроситься. Онъ не хотѣлъ пристать, чтобъ я шла на гуляніе. — Олена не хотѣла сказать Стефану правду. Что будетъ портить такъ красивый вечеръ, который, можетъ быть, она въ послѣдній разъ проводитъ съ Стефаномъ. Поэтому и не хотѣла напоминать объ отцѣ. — Оставь. Что будемъ о томъ говорить? Главное, что я здѣсь и — погуляем. Давай, потанцуемъ, — нашу играютъ...

Селяне заиграли всѣмъ знакомый “чардашъ”. Стефанъ попросилъ Олену, подвелъ въ толпу танцующихъ и они стали танцевать. Олена въ рукахъ Стефана чувствовала себя спокойной и не желала изъ его объятій никогда освободиться. Въ его крѣпкихъ обьятіяхъ она забыла на все: на людей, которые смотрѣли только на нихъ; на завистливые глаза Грицева и на событіе съ отцомъ. Не думала она, что будетъ завтра, когда отецъ узнаетъ, что она убѣжала изъ дома и пошла противъ воли отца на гуляніе, на глаза людей, на зависть Грицева и на слово Ковальскаго. Что ей до завтра, когда ей еще сегодня такъ хорошо?!

Вдругъ кто-то ихъ пріостановилъ. Просилъ Олену помиловать къ танцу. Посмотрѣла Олена на своего партнера и чуть, чуть не упала въ обморокъ. Вѣдь это онъ — Грицевъ! Да, Грицевъ...

Стефанъ, хотя и сердито, но передалъ Олену танцевать Грицеву. Когда немного покрутились, то Стефанъ взялъ Олену обратно. Вѣдь онъ съ ней сегодня играетъ! Грицевъ бросилъ строгій взглядъ на Стефана, но не сказалъ ничего. Отступилъ молча.

Такъ это повторялось нѣсколько разъ. Раз танцевалъ съ Оленой Стефанъ а разъ Грицевъ. Публика замѣтила это и смотрѣла только на нихъ. Народъ зналъ, что это не доведетъ къ доброму концу. Знала это и Олена. Поэтому и просила Стефана, чтобы вышли изъ корчмы и оставили пьяиыхъ и къ нимъ ненавистныхъ людей въ покоѣ. Но, Стефанъ не соглашался. Онъ не боялся Грицева и чувствовалъ себя правъ.

Только-что взялъ Стефанъ Олену отъ Грицева, тотъ его обратно перебилъ. Стефанъ, какъ и всегда отступилъ. Онъ не хотѣлъ биться, хотя видѣлъ, что Грицевъ поэтому все это дѣлаетъ, ибо хочетъ вызвать драку.

Стефанъ подождалъ, что-бъ Грицевъ натанцевался “до сыта”, тогда и пошелъ попросить обратно Олену.

— Можно? — спросился честно, какъ по звычаю.

— Нѣтъ! — послышался отрицательный голосъ Грицева. — Что ты взялся за нее? Она моя! Нареченная — проговорил, какъ бы звѣрь Грицевъ и всей силой ударилъ Стефана по лицу. Стефанъ упалъ отъ сильнаго удара, но быстро всталъ и такую всолилъ въ зубы Гриневу, что тотъ безсильно свалился на землю и залило его кровью. Народъ ахнулъ отъ небывалаго и окружилъ лежащаго Грицева. Когда приводили къ себѣ Грицева, Олена вывела Стефана изъ толпы и оставили корчму.

Пошли домой...

*     *     *

Взявшись за руки, тѣло къ тѣлу, голову къ головѣ, помалы, добрались въ воротамъ Олены. Стефанъ хотѣлъ прощаться, но Олена не выпускала Стефана изъ своихъ рукъ и повела его къ оборогу. Боялась пойти въ хату, поэтому хотѣла на оборогъ. Здѣсь было и ея ежедневное платье. Стефанъ помогъ добраться ей на сѣно, но и самъ полѣзъ за ней. Свѣжимъ сѣномъ пахнуло на всю околицу. Ночь чудна, какъ еще не бывало. Воздухъ такъ свѣжъ и здоровъ, что не можно нимъ надыхаться. Олена протянулась на свѣже-пахнувшемъ сѣнѣ. Стефанъ послѣдовалъ ея примеру. Взирали на звѣздами покрытое небо. Олена ласкала Стефана, проходила легонько пальцами по лицу, тамъ, куда его ударилъ Грицевъ.

— Болитъ, добросенькій? — спросилась тихимъ и нѣжнымъ голосомъ.

Стефанъ молчалъ. О чемъ то размышлялъ. Но, позднѣе, все-же сказалъ: — Нѣтъ, дорогая, не болитъ. И не болѣло. — Послѣ, взявши ея въ крѣпкое объятіе, добавилъ: — Оленочко!,.. Я не въ состояніи высказать, какъ я тебя люблю. Днемъ и ночью только о тебѣ размышляю... Когда смотрю въ твои глаза — они горятъ только для меня. Если ихъ не вижу, не могу спокойно ни ходить, ни работать, даже ни спать... Все не тебѣ, какъ бы для меня нарочно Богомъ сотворенно... Какъ я тебя люблю... — и пріостановился. Вздохнулъ глубоко, какъ бы хотѣлъ набрать вдохновенія къ своимъ словамъ: — Видишь сама, вижу и я, видитъ и свѣтъ, что мы только для себя сотворенны. Мы любимся... Такая судьба и Богомъ такъ дано, что мы должны любиться... О, Боже! Какимъ наслажденіемъ будетъ это для меня: жить съ тобой въ одномъ домѣ, подъ одной стрѣхой. Ѣсть изъ одной мисы, у одного стола. Вмѣстѣ идти на поле, вмѣстѣ молиться въ церкви и вмѣстѣ воспитывать и своихъ дѣточекъ... Но, пойдешь-ли ты, Оленочко, за меня бѣднаго, у котораго кромѣ горячей любви къ тебѣ, ничего не есть?

— Пойду, пойду. Если противъ отца, противъ его воли, если бѣдовать прійдеться — то я съ радостью пойду за тебя. Меня отъ тебя ничего не отстрашитъ, ибо я тебя въ жизни одного полюбила и хочу жить только съ тобой... Я только тебя люблю... И ты меня такъ тоже?

— О, какъ люблю я тебя, Оленочко. Не могу сказать тебѣ, что чувствуетъ мое сердце. Я тебя люблю искренней любовью, какъ ничто на свѣтѣ — Стефанъ ласковыми, но отъ чистой души приходящими словами увѣрялъ Олену въ своей любви къ ней. Послѣ сжалъ ее къ селѣ такъ, что въ ней духъ затаился, и всался въ ея губы, какъ пьявица въ кровь человѣка.

Не выпускалъ ее изъ объятія. Не могъ...

— Перестань... Оставь, пусти, Стефанку!... Что ты?!... что ты... — умоляла его Олена, у которой еще голова была на мѣстѣ. Но, напрасно его умоляла и просила. Онъ не переставалъ, какъ не перестаетъ пьявица, пока не напьется свѣжей, человѣческой крови.

Стефанъ нарушилъ святыню природы, которую хранила непоскверненная любовь меж ду нимъ и Оленой.

Послѣ нѣсколько часоваго любовнаго объятія и наслажденія — Стефанъ оставилъ Олену.

Мчался, задуманно, домой.

Но, не успѣлъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ въ своихъ плечахъ почувствовалъ горячій, пронзительный ударъ. Застоналъ отъ боли, передъ глазами затемнѣлось, въ головѣ зашумѣло и упалъ, безъ силъ и чувствъ на землю.

Раненный по кровь, свалился въ канаву.

4.

Утромъ, ранесенько, когда еще солнышко сѣяло за горами, сельскій пастухъ выгонялъ стадо въ горы. Проходя мимо воротъ Николая Пачуты онъ увидѣлъ человѣка, лежащаго въ болотѣ канавы.

— Эй, пьяная свиньо! — закричалъ сердито пастухъ и сталъ палкой ударять по человѣку, причемъ добавлялъ: — Еще все время валяется на улицѣ... И не желаешь встать? Видно: погуляло въ твоей головушкѣ послѣ вчерашняго... Вставай, вставай, человѣче! Стыдно на тебя. Вѣдь уже утро, — и сталъ палкой поднимать пьянаго. Когда повернулъ пьянаго на знакъ — чуть, чуть не свалился: въ плечахъ пьяницы вонзенъ большой ножъ а вокругъ него все болото просякло красной и застылой кровью.

Пастухъ настрашился. Не зналъ, что ему дѣлять.

“Что изъ сего выйдетъ”? подумалъ. Самъ нашелъ человѣка — убитаго, или-же раненнаго — въ болотѣ. Не видѣлъ до сихъ поръ этого еще никто. Боялся отъ того, что легко могутъ свалить вину на него. Его могутъ обвинить въ убійствѣ. “Что дѣлать мнѣ?”, нервозился пастухъ. “Что дѣлать мнѣ дальше? Оставить его здѣсь а самому пойти со стадомъ въ горы? Но и такъ нельзя сдѣлать. Вѣдь никто не изъ тѣхъ дураковъ, которые бы не подумали: вѣдь пастухъ, если это ночью случилось, все-же, долженъ былъ идти возлѣ Николая Пачуты и долженъ былъ видѣть человѣка въ канавѣ. Или-же пойти на жандармскую станцію и заявить все, до правды, имъ? “Такъ будетъ лучше” — наконецъ разсудилъ. И сколько у него было силъ — бѣжалъ на жандармскую станцію. Тамъ объяснилъ въ чемъ дѣло и воротился съ двумя жандармами на мѣсто несчастія.

Хотя еще раннее утро было а вчера гуляніе было у Ицка, все же: это не помѣшало жителямъ деревни, чтобъ они не дознались о случившемся несчастіи и не прибыли на мѣсто событія.

Жандармы отогнали толпу народа подальше отъ несчастнаго и сняли со всего первый, урядовый протоколъ.

Пастухъ настрашился и боялся, что будет съ нимъ.

Народъ смотрѣлъ на него, какъ на виновника несчастья. Вѣдь онъ съ жандармами пришелъ...

Жандармы по телефону сообщили о случившемся въ городъ и за нѣкоторое время прибыли на мѣсто авто первой помощи и полицейская комиссія.

Народъ съ нетерпѣливостью и разучарованностью ждалъ, что скажутъ “паны”.

Еще не зналось, кто пострадалъ, ибо все его лицо было принакрыто грязью. Еще не знали: раненный-ли несчастникъ, или-же убитъ.

Между толпой взволнованнаго народа мы встрѣчаемся и съ Оленой, съ ея отцомъ и Грицевымъ. Всѣ они съ большой нетерпѣливостью ожидали на рѣшеніе комиссіи. Больше всего тревожилась Олена. Что-то ей тѣснилось въ груди. Въ головѣ ей родились странные мысли. Не могла понять, почему въ толпѣ народа не видитъ Стефана. Гдѣ онъ? Почему онъ не здѣсь? Вѣдь онъ всегда интересовался событіями, случавшимися въ селѣ и всегда былъ первымъ на такихъ мѣстахъ. “Гдѣ онъ теперь”? спрашивала себя Олена, причемъ ея сердце наполнялось страхомъ и боязнью о Стефанѣ.

Послѣ краткаго осмотра, комиссія констатировала смерть. Значитъ: убійство. Такъ, какъ онъ лежалъ, такъ сдѣлали съ него фотографический снимокъ и сняли съ словъ пастуха новый протоколъ.

Послѣ-же очистили лицо убитаго, чтобъ зналось, кто былъ на самомъ дѣлѣ убитъ.

Народъ онѣмѣлъ ужасомъ, когда увидѣлъ, что убитый никто не иной, какъ молодый и добрый паробокъ села — Стефанъ Ковальскій.

Многіе зарыдали.

Олена, когда увидѣла, что ея любимый, ея умоляемый Стефанъ, убитъ, вырвалась изъ рукъ отца и упала, рыдая на трупъ Ковальскаго. Тамъ его, несмотря на то, что цѣлое село смотритъ на нее, стала цѣловать и обливать слезами. Люди смотрѣли на явленіе, но не знали въ чѣмъ дѣло. Застыдившійся Куцѣбинь ледвы могъ оторвать рыдающую Олену отъ трупа Ковальскаго и съ тяжелымъ трудомъ удалось ему увести ее домой.

Жандармы разогнали людей. Когда спасательное авто уходило изъ трупомъ Ковальскаго, весь народъ крестился и отходилъ по домам.

Матери Стефана, только послѣ увоза ея сына въ городъ, дали знать, что постигло ея сына. Убогая мать обомлѣла, замерла, когда узнала, что ея единственный сынъ, котораго любила пуще своей жизни, пуще самой себя — умеръ. Она замерла и только благодаря скорой помощи присутствующихъ бабъ, привело ея къ разуму. Но, не находила себѣ мѣста старая мать. Рвала волосы на головѣ, ломала руки и, большое удивленіе, что не сошла съ ума...

Съ Оленой тоже “не въ путьи, ни распутьи”. Она тоже рыдала, плакала и горевала. Ломала свои руки, срывала съ себя одежду и кусала свои персты. Но, ей не давалъ покоя и разлобленный отецъ. Его страшно разозлило, что Олена передъ глазами людей, передъ самым Грицевымъ принесла ему такой стыдъ. Поэтому н ждалъ много: снялъ съ стѣны ремень и сталъ бить Олену, не какъ человѣческое створенье, но какъ звѣря, куда попал. При томъ еще добавлялъ: — Ты, ты, проклятое створенье!... Хотѣлъ бы я тебя, какъ жабу, порвать на куски... Такой стыдъ, такой позоръ на мою, старую голову, ты принесла мнѣ!.. Эй! Эй!... Запомнишь ты меня и сегодняшній день — и билъ, билъ ее, причемъ кричалъ.

Олена молча стонала и переносила грозные удары. Она не просила отца, чтобъ онъ ее пересталъ бить. Не умоляла его, но тихо терпѣла и молчала.

Когда старикъ усталъ отъ біенія и изъ Олены начала струиться кровь — тогда только отбросилъ кровавый ремень и ушелъ, какъ безъ головы, въ городъ...

Возвратился Куцѣбинъ домой только послѣ обѣда.

Какъ только перешагнулъ порогъ — пріостановился, какъ бы примороженный. Что это онъ видитъ? Правда-ли это? Не вѣритъ. Протеръ глаза. И все же: одинъ и тотъ же образъ видитъ! Чтобъ это его Олена?

Подошелъ ближе...

Да, не ошибается. Это его Олена! Никто иной, а она повѣсилась!

Покончила собой на потолочной “герендѣ”. Прибралась въ свадебную одежду съ вѣнчальнымъ вѣнкомъ на головѣ.

Старика пробрало до слезъ. Не могъ на нее посмотрѣть, такъ видно было ея страданье, когда умирала.

Куцѣбинъ не медлилъ: быстро “отрѣзалъ” Олену и думалъ, что удастся ему ее воскресить. Но, все напрасно было. Помощь его пришла поздно. Ее воскресить уже не могъ.

Съ слезами въ глазахъ, какъ маленькій ребенокъ бросился къ ея холоднымъ ногамъ и долго, долго оплакивалъ свое, злое поведеніе, которое вызвало у его дочери смерть.

Съ быстротой молніи и эта вѣсть разнеслась по селу.

Бабамъ настало удобное время — могли развивать свои языки.

5.

Надъ загадочнымъ убшствомъ Ковальскаго много ломали головы паны. Судебные процессы, разслѣдованія и допросы свидѣтелей — плыли въ полномъ разгарѣ. Но весь этотъ труд былъ напрасенъ: убійцу объявить имъ не удалось. Убійца былъ хитрый и всѣ слѣды, которые бы могли его объявить, уничтожилъ.

Призывали паны нѣсколько разъ и Куцѣбина и Грицева. Выспрашивали ихъ о семъ, о томъ, но изъ ихъ сообщеній не могли найти ни малѣйшій слѣдъ, который бы ихъ довелъ до разслѣдованія убійства Стефана.

Паны знали и о томъ, что передъ убійством Стефана старый Куцѣбинъ сильно поссорился съ донькой, угрожалъ Ковальскому и побилъ ее. Знали о ссорѣ Ковальскаго съ Грицевымъ на гуляніи. Но старый побожился, что той ночи, когда случилось убійство, онъ дома крѣпко спалъ, а Грицевъ доказалъ, что онъ до объявленія убійства гулялъ съ друзьями у Ицка.

Ни ножъ, которымъ былъ убитъ Ковальскіи, ни трупъ, ни ближайшая околица не давали слѣдовъ. Словно: какъ бы всѣ доказательства вода смыла...

Тотъ свидѣтель, который бы былъ сказалъ больше всего и, можетъ быть, указалъ бы дорогу, какъ разрѣшитъ дѣло убійства — Олена — тоже не былъ въ живыхъ.

Загадочное убійство осталось неразрѣшеннымъ. И осталось бы оно навѣки загадочнымъ, если бы убійца самъ не признался въ преступленіи.

Много воды потекло, много дней, много ночей и годовъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ убили Ковальскаго. Не разъ жизнь и видъ въ селѣ мѣнялись. Многіе рождались — многіе умирали. Одни уходили изъ села въ неизвѣстность то за работой, то замужъ — многіе-же, такимъ способомъ, прибывали въ село. Народъ мѣнялся. Время уходило быстро. Росло въ селѣ молодое поколѣніе, а съ нимъ и новая жизнь и новыя событія. Старое, прошлое, былое уносили съ собой умирающіе.

Настолько уже вымерла старая генерація нашего села, что чуть-чуть не забылось объ, когда-то случившемся, убійствѣ молодаго Ковальскаго. Изъ тѣхъ людей, которые жили въ то время, уже почти всѣ вымерли. Скончался и старый Куцѣбинь, скончалась и мать Ковальскаго. Не было уже въ живыхъ ни Грицева, ни многихъ свидѣтелей. Но, все-же осталось еще нѣсколько стариковъ и бабъ, которымъ живо врылась въ память трагедія Ковальскаго. Именно эти старики, и старушки (не съ охотою}, иногда, по зимнимъ вечерамъ, на желаніе своихъ дѣтей и внуковъ, разсказывали съ жалостными словами объ убійствѣ Ковальскаго, которое было причиной нѣсколькимъ смертьямъ..

Благодаря этимъ старикамъ и старушкамъ, новое поколѣніе села знало кое-что о многонашумѣвшемъ убійствѣ...

Было время холодной и суровой, верховинской зимы. Вѣтеръ сильно вѣялъ и морозомъ пробирало такъ, что нельзя было вонъ выйти. Завѣвало снѣгомъ села, поля и дороги каждаго дня. И къ этому еще оказалась нужда въ пищѣ и отопленіи. Народъ умиралъ отъ голода и холода часто. Каждаго дня несмолкала изъ устъ людей погребная пѣснь.

Одного поздняго вечера (на Верховинѣ зимой ночь скоро надвигается) послышался на все Село голосъ звона. “Кто-то снова умеръ“, прозвучало не изъ однихъ устъ. “Вчера тотъ, сегодня другой а завтра можетъ быть и я пойду за нимъ”, думалъ не одинъ тогда, когда тусклый гласъ звона извѣщалъ, что уже въ селѣ однимъ меньше.

Хотя уже поздно было и вѣтеръ не переставалъ царствовать; все-же: съ быстротой молніи разнеслось по селу, что сегодня избрала смерть убогаго старика — Юрка Барана. Бѣдный, бѣдняжка умеръ и съ голода и холода. Этому не удивлялось населеніе, ибо это здѣсь не рѣдкость. Народъ умиралъ — ѣсть нечего, дров тоже не хватаетъ. Люди голодаютъ и замерзаютъ отъ стужи. Это и есть причиной смерти десяткамъ людей. Изъ-за этого умеръ и Юрко Баранъ.

Но вмѣстѣ съ первой вѣстью разнеслась и вторая, которая принималась съ большой заинтересованностью и которая принесла разъясненіе въ убійствѣ Ковальскаго.

Вторая вѣсть заключается въ томъ, что Баранъ, умирая на смертельной постели заявилъ священнику, что когда-то, давнимъ-давно убили Ковальскаго. Но, убійца, вопреки всѣмъ дѣйствіямъ охранныхъ властей, до сегодня объявленъ не былъ. Ввиду этого, что хочетъ улегчить народу разгадать тайну убійства, а самъ не хочетъ тайну унести съ собой, заявилъ, что Ковальскаго никто не иной, какъ самъ — Юрко Баранъ — убилъ.

Баранъ былъ ближайшимъ родственникомъ Ковальскаго. Поэтому, что у старой Ковальской было кое-какое имущество, то Барану и пришла въ голову мысль: сгладить съ лица земли Ковальскаго, чтобъ старая мать Ковальскаго, послѣ смерти ея единственнаго сына, передала все свое имущество Барану, какъ единственному ея родственнику.

Баранъ приготовлялся убить Стефана нѣсколько мѣсяцевъ. Наконецъ настало ожидаемое нимъ время: Баранъ счелъ подходящимъ для совершенія своего намѣренія — время гулянія у Ицка. Онъ зналъ, что Олена поссорилась съ отцемъ и зналъ тоже, что Ковальскій съ Грицевымъ побились у Ицка. “Легко свалится вина на одного изъ нихъ”, думалъ Баранъ..

И еще той ночи, когда было гуляніе, Баранъ совершилъ свое погубное и непростительное дѣло. Ночыо, когда Стефанъ возвращался домой отъ Олены, подождалъ его у воротъ Пачуты и тамъ прокололъ его. Слѣдовь за собой не оставилъ, поэтому и не могли его поймать. Но, никому бы и не влѣзло въ голову искать въ Баранѣ убійцу Ковальскаго.

Только послѣ своего преступленія Баранъ разучаровался, когда видѣлъ что Ковальская изъ имущества не оставила ничего ему. Она взяла къ себѣ за свою дѣвушку-сироту. Зато, что дѣвушка была старой Ковальской вѣрной и услугливой во всемъ, то она и оставила все свое имущество этой сиротѣ. Барану не осталось ничего, кромѣ смертельнаго грѣха и несчастной совѣсти, которая ему постоянно напоминала, что онъ убійца.

Баранъ старался не вспоминать на свое преступленіе, но совѣсть не давала ему нигдѣ покоя. Ходилъ, особенно въ послѣднее время, какъ сумасшедшій по деревнѣ. Поэтому и назвали его: Юрко-дуракъ. Но, онъ не обращалъ на поговорки вниманіе. Онъ ходилъ, бродилъ по всей окрестности, но нигдѣ не могъ найти спокойнаго мѣста. Всюду и все время его что-то мучило, что-то душило и не давало покоя. Но, хотя какъ его мучила совѣсть, хотя какъ его мучило прошлое воспоминаніе — все-же — у него не было столько силъ, чтобъ могъ кому то высказать все то, что его мучитъ. Онъ боялся послѣдствій, поэтому и молчалъ.

Только теперь, когда зналъ, что кончина его неизбѣжна, онъ призвалъ священника, которому и открылъ всю свою, черную душу. При своей “исповѣди”, со слезами на глазахъ и покаяніемъ просилъ отъ священника отпущеніе нимъ сдѣланнаго грѣха.

Священникъ выслушалъ горячую молитву и далъ ему отпущеніе. Но, не могъ знать, будетъ-ли ему снято съ души такъ великое преступленіе, которо было причиной больш смертьямъ. Не могъ знать онъ, который является только земнымъ сотвореньем, будетъ-ли Барану доступно войти въ рай — мѣсто блаженства, или-же душа его попадаетъ въ адъ, на муки вѣчныя, чтобъ такъ испокутовать свой, великій грѣхъ...

И такъ, послѣ долгихъ лѣтъ, все-же тайна загадочнаго убійства Ковальскаго была разрѣшена.


Иванъ ф. Комлошій


[BACK]