— Пора нашему Гаррому женитися! Чуешь старый?

— Та чую и самъ кажу, что пора. Уже лѣта имѣетъ, часъ ему законъ приняти.

— Кобы такъ хотѣлъ оженитися съ кумою Парашкою! Есть свой домъ, гроши въ банку, достатокъ.

— А на бѣса ему старой бабы и пятеро дѣтей, мало нестаршихъ отъ него, въ причинокъ!

— Стара, стара, якая тамъ стара, — въ моихъ лѣтахъ. Самъ разъ подходящая до него, — сказала Иваниха. А то возьметъ якую шваль, молоду, голу, босу, безъ одного цента приданого, и будетъ брындзю бити цѣлое свое житье.

— Нехай собѣ бере, кого хочетъ, его дѣло, не наше.

— Дурный ты всегда былъ и будешь такимъ ажъ до самой смерти. Кто-жъ ему лучше желаетъ, якъ не родная матерь? Мало я надъ нимъ наплакалася, мало напобивалася, а теперь я ему ворогъ, чи что ? Онъ добрая дитина, сдѣлаетъ по моей волѣ, и въ богатствѣ будетъ мене поминати цѣлое свое житье. Чуешь, старый, такъ будетъ найлѣпше, что?

— Роби, якъ знаешь, я тутъ не при чемъ, — отвѣтилъ Иванъ и выйшолъ изъ хаты.

Теперь бы намъ близше познакомитись съ тѣми, про которыхъ тутъ пишемъ. И такъ: Иванъ Дрылыкъ былъ старый лѣтами майнеръ. Уже около тридцати пяти лѣтъ робитъ въ той самой майнѣ. Чедовѣкъ онъ тихій, побожный, никому воды не скаламутитъ. Жіе по Божому, робитъ тяжко и доробился своего дома, и въ банку у него было больше тысячи долларовъ. Чарки не отпекувался, пилъ якъ и другіи, но пьяный бывалъ рѣдко и тогда тихо ишолъ спати, не буянилъ, якъ другіи. Одно за нимъ было, что боялся своей жены Ксеньки, и все вдома ишло по ей выключно волѣ.

Ксенька, его жена, Иваниха, была жена, якъ жена. Языкъ короткій, волосъ долгій, — любила мѣшаться до всего, что еи обходило и не обходило. Любила поговорить съ кумами и сосѣдами, знала все, что творилося на пять миль въ около, любила обговорити и обсудити — на тое же она и жена. Скупа была незвычайно, гостей до себе не звала, нр ни одна «оказія» не обойшлася безъ неи. На веселяхъ, на крестинахъ первая приказчица, знала всѣ старокраевы приповѣдки и спѣванки, любила и погуляти при скрипцѣ и цымбалахъ. Бывало возьметъ чарку въ руки, станетъ по серединѣ хаты и затягнетъ:

такъ, что будь и мертвый, а протягнетъ руку до «дару Божого».

Такіи то были Иванъ и Иваниха. Сынъ ихъ, одинакъ (пятеро другихъ похоронили еще маленькими), числилъ уже больше 25 лѣтъ. Стрункій, лицомъ миловидный, слухнявый — былъ образцемъ примѣрного, пильного, роботящего молодца. Такихъ дай намъ, Господи, видѣти якъ найбольше между нашею молодежью.

Кто была Парашка? — Вдова по Паньку Калиняку, якого забило три роки тому назадъ въ майнахъ. Лѣтъ мала до 50, четверо дѣтей: три дорастающіи сыны и дочку Мартусю, лѣтъ 18. Старая Парашка была лицемъ совсѣмъ не красивая, на твари чортъ горохъ молотилъ, подслѣпувата и нехарна собою. За тое слыла она первою богачкою: у ней два домы и грошей, якъ казали люди, «не перечислишь».

Дочка ей Мартуся, хорошенькая собою, цѣла удалася въ покойного отца, якій не даромъ слылъ першимъ красавцемъ на цѣлую околицу. Дѣвчина была честная, трудящаяся — якъ разъ пара для Григорія, або, якъ его звали, Гаррія.

Вотъ и всѣ тотѣ, о якихъ идетъ нашъ розсказъ.

— Сыноньку мой, я бы тобѣ что-то сказала! Послухаешъ?

— Та кажѣть, мамо, чему бы не послухати?

— Пора бы тебѣ, сынку, уже и женитися. Лѣта идутъ, не во вѣки тебѣ парубочити! Что-жъ ты на тое?

— Оженитися можно, чему бы нѣтъ, мало то у насъ хорошихъ дѣвчатъ, есть въ чемъ выбирати!

— Въ томъ то и дѣло, съ кѣмъ женитися! Ты знаешь, что изъ красного лица борщу не поѣшь и воды не напьешься. Возьмешь якую молодую, дурную, и цѣлое житье будешь бѣдовати! А такъ, я думаю, чтобы ты оженился съ статочною, богатою жѣнкою, абы отъ разу сталъ богачемъ, и всѣ бы тобѣ кланялися и почитали бы тебе. Бо гроши, сынку, то великая рѣчь.

— Кого-жъ бы вы, мамо, менѣ раили? — спросилъ Григорій.

— Я бы тебѣ радила посылати старостовъ до Парашки Калинячки — вотъ разъ тебѣ пара.

— Значится, брати Мартусю, — кажетъ сынъ.

— Тьфу, что ты выдумалъ! Та то еще молодое, якъ цыцковое теля, еще молоко на губахъ не высохло. Я кажу, абы ты женился съ самою Парашкою, вотъ подходящая для тебе пара!

— А цуръ же вамъ съ нею, — люто сказалъ Григорій и, нахлобнувши капелюхъ на голову, выйшолъ спльовуючи изъ хаты.

Отъ того дня несчастный хлопецъ не имѣлъ ни одной спокойной годины вдома. Якъ тая вода, что капля по каплѣ падаетъ на камень и долбитъ его, такъ Ксеньва всегда одно и тое самое торочитъ надъ ухомъ сына:

— Послухай мене, я-же тебѣ мати, и только твоего добра хочу. Будешь мене благословити день и ночь, сгадаешь мое слово. . .

И такъ безнастанно, изъ дня на день, все одно и тое самое.

Тягнула и Парашка до себе молодого человѣка, бо ей захотѣлося доконче такого человѣка. Заходилъ до нихъ Григорій изъ часта, и обѣ кумы, Иваяиха и Калинячка, уже радовалися, что дѣло налагоджуется по ихъ мысли.

Напрасно они такъ думали.

— Знаешь, Мартусю, мама мене неволитъ женитися съ твоею мамою.

— Женися, буду имѣти хорошого отчима, — отвѣтила дѣвчина.

— Что ты не кажешь, голубко моя. Я бы имѣлъ перемѣняти тебе за кого будь другого на свѣтѣ? Не быти тому! Скорше живымъ въ гробъ, а не помѣняю тебе за ніякіи достатки.

И сталъ онъ долго радитися съ Мартусею, якъ забезпечити имъ свое будущее счастье. Долго опиралась его воли Мартуся, но любовь все перемогла, и они рѣшилися робити на свою руку, безъ огляда на старыхъ своихъ матерей.

— И что-жъ, сыну, мясницы идутъ къ концу, пора бы тебѣ сватовъ слати, — сказала одного субботного вечера Иваниха до Григорія, якій цѣлый день якось не показовался до дому.

— Уже за поздно думати о томъ, — отвѣтилъ сынъ.

— Чему за поздно? На заповѣди есть еще часъ и весѣлье сдѣлаемъ при концѣ мясницъ. Як-же будетъ?

— А такъ, мамо, что я уже нынѣ повѣнчался въ сосѣдномъ приходѣ.

— Ты, а съ кѣмъ?

— Съ Мартусею, дочкою вашей Парашки.

Громъ изъ ясного неба, въ погодную до того днину, не сдивовалъ бы такъ Иванихи, якъ тая новина изъ устъ ей одинака. Она вскипѣла вся, неначе-бы чортъ солому педъ нею подпалилъ.

— То ты такъ сдѣлалъ? Противъ моей воли пойшолъ? Такъ ты пошановалъ матерь, что тебе зродила и плекала? Безъ моего дозвола оженился? Вонъ менѣ, заволоко, изъ хаты, абы и нога твоя тутъ не смѣла больше стати! Конати буду, а не хочу тебе на очи видѣти. Вонъ менѣ, чи чуешь? У тебе нѣтъ больше ни матери, ни роду, вонъ менѣ, въ тую минуту!

Григорій перекрестился передъ образами и тихо выйшолъ изъ хаты.

А Иваниха побѣгла до своей кумы, Параски, якая еще ничего не знала о случившемся. Тутъ грозою розсыпалась она, и обѣ стали бранити Марту, якой якось отъ рана не было вдома. Плакали обѣ «несчастны» матери, выпили больше якъ литру палюнки. Парасковія уже приготовила себѣ здоровый букъ, чтобы нимъ поблагословити свою дочку, но не дождалися еи до поздного вечера, бо молодята уже впередъ найшли себѣ комнатку на другомъ концѣ плейза и тамъ зачали тихое, счастливое житье.

Люди сочувствовали молодымъ и смѣялись изъ старой Иванихи, а еще больше изъ Парашки. Малы дѣти спѣвали ей на улицѣ вотъ такое:

«якъ двайцятилѣтняя корова», додавали до той пѣсеньки збыточники.

Минулъ одинъ годъ. Благословилъ Господь молодятамъ, они наняли себѣ цѣлый гавзъ и устроилися по хорошему, по людски. Послалъ имъ Богъ сынка, маленького красавчика, Ивася — ангелика. Кажетъ Иванъ до Ксеньки:

— А что, старая, послалъ намъ Господь внука, ходи до нихъ, подивися; такій хорошій, выкапаный отецъ!

— А не дождутъ они того, абы нога моя у нихъ станула. Нехай пропадомъ пропадутъ всѣ разомъ. Абы не сконали за мою тяжкую кривду . . .

— Кто тебе и чѣмъ скривдилъ? Сказилася старая палуба и клянетъ свое тѣло и свою кровь. Пысокъ замкни! Не хочешь идти со мною, я самъ пойду, а клясти не важься менѣ!

— Что и ты до жене пащекувати еще будешь? А на-жь тебѣ! — И миска перелетѣла коло головы старого Ивана.

— Ей, жено, не драчися, — сказалъ онъ остро, — бо букъ два концы имѣетъ.

— Може мене бити посмѣешь, что? — И другая миска съ шумомъ перелетѣла надъ Иваномъ.

Того уже было за много старому человѣку. Онъ схватилъ свою жену за обшивку, стягнулъ ремень со стѣны и сталъ еи пражити такъ, якъ только русскій человѣкъ, выведенный изъ терпеливости, умѣетъ бити свою пыскатую жену.

То было первый разъ за ихъ тридцатилѣтнюю сумѣшную жизнь, что Иваниха почула руку своего мужа надъ собою.

И снова минулъ одинъ годъ, бо часъ плыветъ, якъ тая вода, незамѣтно, но скоро. Жіютъ собѣ молодята, хвалити Господа Бога, въ гораздѣ. Маленькій Ивась уже ходитъ и кличетъ: «тата, мама», и радуется, коли увидитъ своего дѣда, старого Ивана, якій каждого дня заходитъ до нихъ и тѣшится тихимъ счастъемъ своихъ дѣтей.

Новина въ селѣ: Парашка отдалася! Прійшолъ, а радше, приволокся до нихъ якій то молодый, на половину мадьяръ, на половину словакъ, роботникъ, зростомъ высокій, красивый на лицѣ. До роботы не дуже цѣкавый, за тое выпити всегда охочій. Приглянулся онъ Парашцѣ, стала вабити его до себе, а потомъ переписала на него свою частку и отдалася за него.

Жили не такъ счастливо, якъ коротко. Бо мадьяръ пилъ день и ночь и ломилъ ей кости майже каждого дня. Ажъ на послѣдокъ продалъ записанный на него домъ, забралъ гроши и поволѣкся свѣтами. Пойшла въ комирне Парашка и себѣ стала пити безоглядно. Другого дома не могла ни продати, ни задовжити, бо былъ записанный на дѣти. Бойсы розойшлися изъ плейза, и Парашка до року пропила все, что на ней даже было и изъ богачки стала босячкою.

Тогда то Григорій и Мартуся притулили еи при себѣ и черную мали изъ ней годину. Все, чего не могли оберечи, выносила изъ дома и пропивала: Но обое еи дѣти памятали на четвертую заповѣдь Божую, покрывали еи блуды и всегда почитали, яко матерь. За тое Богъ благословилъ имъ счастьемъ, здоровьемъ и маеткомъ.

Померъ Иванъ. Не долго и дежалъ, до тыждня отдалъ Богу душу свою. Похоронили его, и остала Ксенька вдовою. Она одичѣла совсѣмъ, отъ людей прячется, боится и своей собственной тѣни. Гроши выняла изъ банка, тримаетъ при домѣ, бо и банкамъ не можно вѣрити. 

Неразъ сгадуетъ себѣ за тіи лѣта, коли и мужъ и сынъ были при ней. Но не можетъ она простити своей, самою нею выдуманной кривды, и не хочетъ сойтися съ Григоріемъ.

Жила такъ дѣлыми мѣсяцами сама одна, безъ людей и, кажется, безъ Бога.

Но прійшолъ допустъ Господній и на неи. Середъ ночи понесся крикъ:

— Люде, радуйте, горитъ!

То горѣла хата Иванихи. Сбѣглися люди, ледво живую, добре спаленную огнемъ вытягли изъ горѣющаго дома. Безъ памяти она была, когда, якъ свѣчка, сгорѣлъ весь еи добытокъ, а съ нимъ и гроши.

Коли прійшла опять до памяти, то увидѣла себе на постели, а при ней стоялъ сынъ ей Григорій и его жена съ дитинкою на рукахъ.

Долгіи лѣта жила еще Ксенька при своемъ сынѣ и при его родинѣ. Поховали старую Парашку, Ивась выросъ на бравого молодца. А старая его баба молится Богу о счастье для дѣтей своихъ. Она уже не ходитъ по «оказіяхъ», но за тое она всегда перша въ святомъ храмѣ Божомъ. Благословитъ тѣхъ, якихъ проклинала...

Вотъ и вся короткая, но правдивая исторія.