Былъ на фронтѣ, въ одной ротѣ, солдатъ, по фамиліи Карачунъ. Говорили про него солдаты, что такой злобы они въ людяхъ и не встрѣчали, — «чортъ, а не человѣкъ». Cамъ чернявый такой, губы тонкія, дергаются, въ глазахъ тьма. Даже шинель на немъ зло топорщится. Угрюмъ былъ и молчаливъ, слова не добьешься, а и добьешься такъ не радъ: зубами заскрипитъ, изматеритъ люто. Только когда стало накапливаться на фронтѣ глухое недовольство и начали солдаты про государскія дѣла скопомъ шептаться, сталъ и Карачунъ въ бесѣдахъ участвовать. Приходили съ тыла слухи нехорошіе. Измѣна кругомъ. Снарядовъ не хватаетъ. Начнетъ нѣмецъ аттаку, а у насъ патроновъ нѣтъ, либо снаряды къ орудіямъ не подходятъ. Слыханое-ли дѣло: въ наступленіе идти, а винтовокъ нѣтъ, съ палками люди идутъ на дурацкую смерть. И безъ того война надоѣла . . . и къ чему эта война? Слухъ идетъ: однимъ англичанамъ выгода, а русскимъ шишъ: только народу зря поубивали несмѣтное количество, да въ калѣки еще больше пожаловали. Царица, сказываютъ, на нѣмецкую руку тянетъ. Такъ миръ-бы что-ли заключали. А то мужика во дворецъ посадили, Распутинъ какой-то, изъ нашихъ тобольскихъ, сказываютъ, онъ всѣмъ хозяйствомъ верховодитъ. Лучше-то выбрать не могли.

— Меня-бы позвали, — ворчитъ Стрекотунъ, — я бы научилъ ихъ хозяйство вести.

Сидятъ въ окопахъ, таятся, вспоминаютъ каждый свое.

Всѣ обиды старыя, и свои и дѣдовскія, откуда-то выплывать стали, словно архивы пыльные въ душахъ вскрылись. Только-бы офицеръ не слыхалъ, а то такое вспомянутъ, — руками разводи. И еще «мать» вспоминаютъ, по всякому поводу, да и безъ поводу, такъ просто, — ужъ очень много злобы накапливаться стало: не фронтъ, а пороховой складъ. Злѣе всѣхъ говорилъ Карачунъ, и скверными выходили изъ словъ его и земля, и люди, и дѣла ихъ. Даже про себя самого Карачунъ говорилъ скверно, нето бахвалился передъ людьми невѣсть чѣмъ, нето поводовъ искалъ къ ссорѣ.

Молчали солдаты на его рѣчи, боялись его: чуть слово какое не по немъ, — за ножь, за штыкъ хватается. Разъ офицеръ ему замѣчанье сдѣлалъ, — какъ завизжитъ, и по волчьи зубы ощерилъ. Спокойно смотрѣлъ ему въ глаза офицеръ. Отвелъ Карачунъ глаза, уползъ въ свое мѣсто, самъ ворчитъ такъ что слышно:

— Еще встрѣтимся гдѣ-нибудь . . . погоди . . . попадешь въ мои руки.

Слушаютъ его растабары земляки и дивятся: міръ-то не тотъ, — другой, страшный какой-то: все тѣнь одна да тьма, никакого свѣта, и дорогъ не видать. Людишки—сволочи, рабы продажные, у господъ да баръ спины лижутъ . . . столкнуть бы ихъ головами глиняными да и черепки въ поганое мѣсто бросить. А баръ-то, да господъ, начальниковъ всѣхъ этихъ, да купчишекъ, да поповъ, — всю эту нечисть тоже бы пощупать хорошенько, поприжать со всѣхъ боковъ, — довольно имъ владычествовать. Весь свѣтъ захватили, все ихнее: и небо, и земля, и моря, и рѣки. Все загадили, сволочи, изъ всего свѣта непотребное мѣсто сдѣлали. Перерѣзать-бы ихъ всѣхъ, въ вонючемъ болотѣ потопить.

Зубами скрипитъ Карачунъ.

— Эххъ . . . мнѣ-бы власть въ руки: показалъ бы я имъ свою дѣвку-мать. Запалилъ бы землю съ четырехъ концовъ . . . пожогъ бы все старье поганое.

— А что тогда? — потихоньку говорятъ солдаты.

Землякъ Стрекотунъ осторожно замѣчаетъ:

— Пожарами изъ земли рая не сдѣлашь.

— Да мнѣ, — кричитъ Карачунъ, — хоть адъ дьяволовъ, все равно, — лишь бы люди были какъ черти, съ зубами вострыми . . . хозявы на землѣ, а не вы, рабье племя. Жить съ вами тошнота беретъ.

Стрекотунъ ворчитъ потихоньку:

— Не хозяйственное дѣло.

Хозяинъ онъ весь, съ головы до ногъ, и потому война ему противнѣе другихъ: который годъ жгутъ да палятъ. — «А потомъ кого строить заставятъ . . . мужика-же». Развѣ это хозяйство. Тосковалъ онъ по своей избѣ, по женѣ, по какой-то рыжей кошкѣ, куръ вспоминалъ — какого какая цвѣта, словно они вѣчныя были. И ругался матерно и долго. Придешь съ войны, а тамъ все то же, повернуться негдѣ, все чужое нѣтъ тебѣ простору. А просторъ Стрекотунъ понималъ по своему: не то что бы посмотрѣть кругомъ да охнуть отъ радости, — «эхъ, хорошо», — а все пощупать собственными руками, съ топоромъ вокругъ походить. Небо ему не небо, а вотъ молъ во время-ли дождь оттуда пойдетъ, да кабы солнце не пожгло. И лѣсъ не лѣсъ ему, а вотъ сколько досокъ да горбылей изъ деревьевъ выйдетъ, и что съ ними сдѣлать можно. Деревянный былъ у него міръ: изъ кусковъ, плохо обструганныхъ, хозяйственно сложенъ. И Богъ въ этомъ мірѣ — идолъ деревянный: стоялъ где-то въ углу, потому только, что ужъ такъ отъ дѣдовъ заведено.

— Богъ-то Богъ, да самъ не будь плохъ. Оплошалъ, съ кого взыскивать будешь: съ Бога што-ли? Богу-то што, — онъ помѣщикомъ живетъ: и въ небѣ свое хозяйство, и по землѣ вездѣ лавочки съ колоколами стоятъ.

Ужъ такая у него философія была.

Безъ хозяйственной работы да заботы Стрекотунъ никакого иного міра себѣ представить не могъ. Помѣщикъ Богъ-то, ему хорошо: на него ангелы, святые да попы работаютъ, потому у него и правда своя, помѣщичья, про которую попы говорятъ: терпи, казакъ, атаманъ будешь. А ужъ чего терпѣть-то. Натерпѣлись. И дѣды, и прадѣды. Пора терпѣнью-то и лопнуть, не на вѣкъ сработано. По своей пора правдѣ жить.

И его рѣчи землякамъ близки были.

Сами плохи были, вотъ и жили плохо. Война кончится — иначе распорядимся. Только бы согласіе въ народѣ было. Кто работаетъ, тому и земля . . .

— А которые ежели дармоѣды да лежебоки, баре да баричи тамъ разные . . .

Стрекотунъ даже зеленѣлъ при мысли о нихъ.

И его рѣчи землякам близки были.

Когда пришла революція и заполыхала надъ фронтомъ красными знаменами, Карачунъ первый съ фронта ушелъ. Даже винтовку въ землю воткнулъ.

— Воюй, кто хочетъ, сволочи..., не слуга я барамъ.

И слѣды его надолго теряются въ бурныхъ туманахъ жизни.

А въ iюльское наступленіе ушелъ съ фронта и Стрекотунъ: не вытерпѣлъ, по хозяйству стосковался, да и слухъ его волновалъ — мужики землю дѣлить начали.

За рѣкой, къ востоку отъ Житницы, зачинался лѣсъ, уходившій въ сосѣднюю губернію. Лѣсъ кромѣшный на сотни верстъ. Ходу нѣтъ черезъ него: заплутался — недѣлю ходи, черезъ буреломъ пробирайся . . . одни тропы звѣриныя попадаются. Сосна да ель безъ конца. Полянка глухая проглянетъ, на опушкѣ березки бѣлѣютъ. И опять лѣсъ, трущоба сказочная, — идешь да сны наяву видишь. Подумаешь: Баба-Яга живетъ тутъ въ избушкѣ на курьихъ ножкахъ. Повѣришь. Будешь въ чащобу глядѣть, высматривать. Медвѣдь встрѣтится, за дерево притаишься.

Идетъ медвѣдь по лѣсному разговариваетъ:

— Уфъ . . . уфъ . . .

Духъ человѣчій чуетъ.

Не любитъ его, уходитъ.

Бѣлка надъ головой прошуршитъ, глазками любопытными взглянетъ. Звѣря всякаго повидишь въ лѣсу.

— Куница . . . куница! — крикнешь.

Да крикнешь-то молча, въ душѣ зачарованный: тишина-то вокругъ такая — вѣточка хрустнетъ, остановишься, слушаешь. Буря налетитъ, загудитъ по-надъ лѣсомъ, верхушки сосенъ гнутся, шумятъ, свистъ да трескъ по чащобѣ. А внизу, у мховъ, тишина. Идешь . . . и вотъ кажется: битва вверху, стонетъ вѣтеръ и тучи кричатъ, — всѣ силы міра въ движеніи, яро борятся межъ собой. А тутъ, внизу-то, въ тишинѣ, сказки чудятся. Ужъ не Конекъ-ли Горбунокъ скачетъ тамъ, поверхъ лѣса, не Иванушку-ли дурачка мчитъ въ тридесятое царство за Жаръ-Птицей волшебною или царевной Красой-Ненаглядной? И понимаешь всей душой: въ лѣсу такомъ можно сказки чудесныя думать. А вотъ подслушать-бы: что грезится медвѣдю, что средь зарослей полеживаетъ въ берлогѣ? Какіе сны трущобные ему снятся? Поди охотники, съ ружьями да рогатинами, или люди случайные, странные, — вродѣ Алехина, купца житницкаго? Ѣхалъ Алехинъ глухой дорогой трущобной, да вдругъ конь шарахнулся, всталъ, — ни съ мѣста. Глянулъ Алехинъ: Мишка у дороги. Стоитъ, смотритъ. Постоялъ, повернулся, ушелъ, только его и видѣли. Ну, развѣ могло Алехину придти даже въ голову, что не послѣдній разъ онъ его видѣлъ, что еще судьба готовитъ имъ встрѣчу. Погналъ Алехинъ конька, пошелъ тотъ ходомъ, не удержишь, только лѣсъ хмуро слушаетъ топотокъ его.

И вотъ разступился лѣсъ по нагорью безшумно.

Засвѣтлѣла рѣка, кишѣвшая барками, расшивами, баржами, а за рѣкою разметнулся городокъ игрушечный: Житница, — въ сердцѣ своемъ въ зелени весь, цвѣтистый, старорусскій. Окруженъ городокъ густымъ кольцомъ хлѣбныхъ амбаровъ и грязныхъ рабочихъ слободокъ. На окраинѣ его, близъ вокзала, высится элеваторъ. Вдали маячитъ колокольня обители по образцу кіевопечерской. А центръ весь, — кромѣ двухъ-трехъ главныхъ улицъ, великолѣпно мощеныхъ и ярко залитыхъ электричествомъ, гдѣ ширятся и высятся неуклюжіе дома-дворцы «земельныхъ королей», — весь центръ — древній, неизмѣнный, отъ дальнихъ предковъ сохранившій лицо свое. Улицы зеленыя вьются, крошечные домики улыбаются сквозь веселыя заросли садовъ. Кое-гдѣ взбухано нелѣпое, двухэтажное, а тамъ опять мелочь вьется и смѣется надъ чудищемъ вкуса дурного. Двѣ церкви бѣлѣютъ надъ центромъ, одна старинная — купола съ синими маковками, а по нимъ звѣзды, другая — Алехина отцомъ построена, Никольской называется, тоже бѣлая какъ кипень, да широкая и приземистая какъ купецъ житницкій. Напротивъ церкви и домъ Алехина, каменный, двухэтажный, съ одутловатыми стѣнами и угрюмо прищуренными окнами. Внизу три лавки да галантерейный магазинъ. И вывѣска во весь фасадъ, на ней и братья упомянуты. Братья давно умерли, а по вывѣскѣ Алехина и до сихъ поръ величаютъ:

— «Алехинъ и братья».

Полный, рыхлый человѣкъ Алехинъ.

Любитъ чай пить изъ большихъ самоваровъ, и пьетъ до девятаго йота, а блюдечко по старинкѣ держитъ — на пальцахъ. Любитъ по долгу въ трактирахъ сидѣть, за чайкомъ дѣла коммерческія обдѣлывать подъ шумокъ трактирный, а водку хотя и пьетъ, но умѣренно, и пьяныхъ не любитъ. По старинкѣ и одѣвается, — кафтанъ длиннополый носитъ, лишь недавно дань времени отдалъ: сталъ по праздникамъ сюртукъ неуклюжій надѣвать, въ церковь въ немъ ходить, Никольскую, гдѣ старостой состоитъ, да еще на думскія засѣданія, — членъ городской Думы онъ уже девятый годъ. Дома все старинные въ городкѣ, изъ сѣраго отъ времени, червями изъѣденнаго лѣса, — и у Алехина домъ старинный, въ немъ душа предковъ живетъ. Да и самъ Алехинъ отъ предковъ, — цѣлаго ряда купцовъ, — душу свою получилъ. И всѣ мысли его отъ предковъ, крѣпко-сколоченныя, съ ржавымъ налетомъ времени: вѣковая чаща представленій и мыслей, въ которой онъ и самъ плутаетъ иной разъ и съ жутью озирается. Тутъ на первомъ мѣстѣ горы и кучи товаровъ, — среди нихъ онъ какъ по темнымъ корридорамъ блуждаетъ: сапоги кунгурскіе да ботинки козловые и шагреневые, юфта и джибага, головки и гвозди сапожные, мука да сахаръ, ситцы да матеріи, — все это заполняетъ какъ просторный подвалъ всѣ уголки и закоулки мозга его и сплетаются тамъ, въ вѣчномъ ползучемъ движеніи, въ самые сложные торговые переплеты: что на ярмарки по сосѣднимъ селамъ отправляютъ; что къ сезону на полки поближе разложить; а что сбыть поскорѣе и подешевле, что-бы не залежалось и цѣны своей не потеряло. Днемъ и ночью передвигаются въ немъ эти горы ползучія, спать ему не даютъ . . . и постоянно превращаются въ звенящія монеты, въ шуршащія депозитки. Какъ въ обширной конторѣ ведется всѣмъ имъ счетъ въ его мозгу. А дальше, за этимъ вѣчнымъ непрерывнымъ движеніемъ и клокотаньемъ товаровъ и депозитокъ, въ дальнихъ темныхъ концахъ и провалахъ его дремучаго мозга живетъ и волнуется таинственная и мутная жуть. Дикарскій страхъ передъ непонятнымъ въ природѣ томитъ его. Повергаетъ въ ужасъ молнія и громъ.

— Илья-пророкъ-батюшка катается, — шепчетъ трепетно.

Истово крестится.

Міръ его населенъ призраками протекшихъ вѣковъ.

Когда, послѣ жирнаго обѣда, кричитъ онъ во снѣ, и съ мутной головой просыпается, то говоритъ женѣ:

— Домовой душилъ, недоволенъ чѣмъ-то, надо ему подъ печь краюху бросить.

На все были свои примѣты: самоваръ гудитъ — къ бѣдѣ, собака воетъ — къ покойнику, кошка дорогу перебѣжала — къ неудачѣ. Надъ этимъ міромъ языческихъ представленiй надстройка христіанскихъ вѣрованій уводила его отъ земли къ небу, гдѣ жилъ сѣдой Саваофъ, гнѣвный и строгій Богъ. И сидѣлъ возлѣ трона его сынъ его Христосъ, имѣющій придти для страшнаго суда надъ людьми. Все было страшно въ этомъ мірѣ послѣднихъ вѣковъ. Зналъ онъ, что законъ Христа, Сына Божьяго, труденъ, и доступно исполненіе его только людямъ особеннымъ, святымъ, спасающимся отъ грѣховнаго мiра по монастырямъ и скитамъ, гдѣ дьявола искушающаго побѣждаютъ они постомъ и молитвой. И заселяютъ они небо и славятъ непрестанно Бога вмѣстѣ съ ангелами и заступаются за грѣшныхъ людей, которые обращаются къ нимъ за помощью. А жизнь вся грѣшная, земля Богомъ проклята, потому что живетъ и царствуетъ на ней дьяволъ. И потому люди должны всю жизнь молиться святымъ о помощи въ земныхъ дѣлахъ, о заступничествѣ передъ Богомъ, очищать всѣ дѣла свои благословеніемъ Божіимъ и исполнять всѣ Его приказы.

— Божій приказъ поститься, вотъ и постись, а не разсуждай: не нашего ума дѣло, такъ отъ вѣка установлено, — говорилъ онъ сыну.

А сынъ ворчалъ изъ-за книжки:

— Фарисейство.

У сына былъ свой особый, совсѣмъ непонятный отцу міръ. — «Не въ меня вышелъ», — хмурился Алехинъ. И было время, когда Алехинъ впервые началъ замѣчать неладное въ сынѣ еще въ его мальчишескую пору. Супротивникомъ росъ сынъ и на каждое слово жестокій отвѣтъ находилъ. Разсердился разъ Алехинъ и рѣшилъ сына привести къ повиновенію: загребъ рыхлою рукою, согнулъ и ударилъ нѣсколько разъ тупо и больно. Но сынъ вырвался, съ дикимъ и блѣднымъ лицомъ, съ трясущимися губами. Метнулся къ стѣнѣ, гдѣ висѣло охотничье ружье. Огонь блеснулъ и дымъ наполнилъ комнату. Алехинъ вскрикнулъ, схватился за плечо. А сынъ постоялъ, бросилъ ружье и ушелъ изъ комнаты.

Сбѣжались домашніе.

— Что . . . что?

— Самъ нечаянно выстрѣлилъ, за курокъ задѣлъ, — угрюмо сказалъ Алехинъ.

Рана пустая была, только въ душѣ слѣдъ остался.

Лишь къ утру вернулся сынъ.

Ни слова не было сказано, бесѣдовали тихо и мирно. Но еще шире и пустыннѣе стала полоса отчужденія. Сынъ жилъ самъ по себѣ, особенной жизнью, къ торговлѣ чувствовалъ отвращеніе и ничѣмъ нельзя было его заставить торчать цѣлые дни въ лавкѣ. У него въ дремучей чащѣ вѣковыхъ представленій — книжка, и съ нею новыя мысли, прорубили просѣки и вольнымъ духомъ повѣяло съ нихъ, запахомъ свѣже-срубленнаго лѣса и видомъ зовущихъ далей. Обнажаться стали сущности старыхъ представленій. Богъ оказался символомъ всетворящей природы. А съ Богомъ опрокинулось съ облаковъ на землю и все небесное царство. Осталась только земля, неустроенная и пустая, населенная темными двуногими существами, едва вышедшими изъ пеленокъ обезьяны. И тотъ-же законъ для двуногихъ, что и для всѣхъ существъ міра — борьба, жестокая борьба за право жить и дышать по своей волѣ. Сильные торжествуютъ въ этой борьбѣ, а слабые погибаютъ. А сила — въ знаніи. И потому знаніе захватили сильные и не даютъ его слабымъ, держатъ слабыхъ въ рабствѣ, какъ батраковъ и рабовъ своихъ. И классу сильныхъ противустоитъ классъ слабыхъ, угнетателямъ противостоятъ угнетенные. Такъ пришелъ сынъ къ примитивнымъ идеямъ соціализма и жадною душою воспринималъ ихъ. На лѣсныхъ просѣкахъ его мозга уже ходили призраки кровавыхъ схватокъ и мести. И ненависть поселилась тамъ вмѣсто Бабы-Яги въ избушкѣ на курьихъ ножкахъ. И сѣрый волкъ дѣтскихъ сказокъ превратился въ прогрессъ техники, въ капитализмъ, какъ преддверіе соціализма. А царевна Краса-Ненаглядная — въ идею вселенской Коммуны. Но просѣки ложились неправильно, путанно, гдѣ придется. Каждая новая книжка или брошюрка валила дерево или проводила въ лѣсу кривизну разрѣза. А иногда буря идей валила безпорядочно лѣсъ грудами путанными, — тутъ такъ-же можно было заплутаться, какъ и въ лѣсу Алехина, и такъ-же жуть сторожила и жестоко смотрѣла въ лицо, — ибо міръ непонятной справедливости долженъ быть завоеванъ жестокой борьбой и кровью, потоками крови. И потому жуткіе призраки крови встрѣчались здѣсь на каждомъ шагу и звуки мести приносились вмѣстѣ съ порывами бури. Какъ религія Алехина выражалась въ примитивахъ, такъ новая религія сына низводила многообразіе міра къ немногимъ жесткимъ формуламъ, — жесткимъ, какъ и самъ онъ весь, съ его топорнымъ лицомъ, угловатымъ торсомъ и руками почти до колѣнъ. Мрачной поэзіей были обвѣяны образы этихъ двухъ міровъ, — отца и сына. И не было въ нихъ Святого Духа вселенской поэзіи, расширяющей душу до границъ многограннаго міра и уводящей взглядъ въ глубины бытія.

Революція застала сына въ семнадцать лѣтъ.

Онъ съ головою окунулся въ ея кипящій круговоротъ, совсѣмъ пересталъ бывать дома, ходилъ по грязнымъ слободкамъ, какъ жесткій и неукротимый пророкъ новаго міра, призывая къ борьбѣ до конца. Онъ нашелъ себя въ этой кипучей жизни. Рабочіе и слободская голытьба относились къ нему съ уваженіемъ, онъ пользовался у нихъ громаднымъ вліяніемъ подобно новому Васькѣ Буслаеву.

— Пришелъ товарищъ Антонъ.

И всѣ бѣжали слушать его.

Затосковалъ старикъ Алехинъ, посѣдѣлъ, выпивать сталъ, — вѣдь Антонъ — единственный сынъ. «Для кого намъ и житъ теперъ, старуха», говорилъ онъ плачущей женѣ, «отбился Антонъ, навсегда отбился . . . не наслѣдникъ онъ роду моему. Воистину пришли послѣднія времена: возстали дѣти на родителей своихъ». Знакомъ послѣднихъ временъ была для Алехина революція. Она оглушила его: словно небо разверзлось надъ его головой и наполнило землю гуломъ грозящихъ голосовъ, — «Царя-батюшку свергли, помазанника Божія оскорбили . . . быть бѣдѣ на русскую землю, быть гнѣву Божьему». Сначала еще ходилъ онъ на засѣданія городской Думы, исполняя обязанность свою, но оскорбился тѣмъ, что и тамъ люди неизвѣстно чему радовались, и пересталъ бывать. Повздорилъ и со священникомъ въ церкви: поминать стали не царя, а державу Россійскую, — отказался старостой быть и ни на какое соглашеніе не шелъ. Даже въ трактирахъ рѣдко бывать сталъ: болѣло и гнѣвалось его сердце на всеобщую радость, когда для него все, что происходило по землѣ русской, было лишь грѣхомъ и бѣдой. Уединился отъ людей, даже въ лавкѣ рѣдко за прилавкомъ сидѣлъ, больше въ тѣсной конторѣ находился за стеклянными дверями. И кто былъ ему по сердцу, тѣхъ въ контору приглашалъ и тамъ бесѣдовалъ. Пріѣзжала къ нему мать-игуменья изъ житницкой обители, полная, красивая старуха съ громкимъ голосомъ, привозила ему просвирку, гдѣ частица была вынута за его здравіе.

— А вы царя на службѣ поминаете? — спросилъ онъ ее.

— Державу Россійскую поминаемъ, какъ начальство духовное приказало. Да вѣдь теперь и новая власть, а въ Писаніи сказано: властямъ придержащимъ повинуйтеся.

— Эхъ, вы . . .

Алехинъ безнадежно махнулъ рукой.

Сухъ сталъ въ разговорѣ.

А когда прощалась игуменья, въ упоръ взглянулъ на нее:

— А ежели Христа отмѣнятъ, вы въ молитвахъ Антихриста поминать будете?

— Что ты, батюшка, что ты, — вскинулась игуменья, — ересь такую говоришь, Господь съ тобой.

Но Алехинъ только повторилъ съ горечью:

— Эхъ, вы . . .

Утѣшалъ его лишь однорукій вояка, генералъ-майоръ Коронинъ, сѣдой и усатый. Приходилъ, невысокій, сутулый, на непослушныхъ ногахъ, опираясь на палку. Закуривалъ трубку, дымилъ неистово, и такъ же неистово ругался:

— Свергли мерзавцы царя, теперь всей Россіей мерзавцы завладѣютъ. Эхъ, если-бы мнѣ двѣ руки . . .

Что-бы тогда сдѣлалъ, — не говорилъ.

Грозилъ только:

— Сынокъ у меня есть, сердцемъ въ меня . . . тотъ не выдастъ.

Алехинъ горько усмѣхался:

— А у меня . . . сынъ ..

Не договаривалъ.

Никнулъ сѣдой головой.

Крутъ и безпокоенъ старикъ Коронинъ: до революціи мирно дома сидѣлъ и какъ бы вѣкъ доживалъ, а теперь по всему городу сновалъ и все что-то организоваватъ старался. Сталъ онъ Алехина уговаривать въ городскіе головы баллотироваться, выборы назначены. Удивился Алехинъ:

— Не хочу я . . . да и не выберутъ меня.

— Выберемъ!

— Кто?

— Мы, — ткнулъ въ себя Коронинъ, — монархическая партія. Насъ много, мы еще поборемся. А сидѣть, сложа руки, нельзя, это передъ родиной преступленіе. Всѣ мѣста надо захватывать, какія можно только, вытѣснять надо мерзавцевъ-то.

Долго, упорно убѣждалъ Коронинъ и поддался Алехинъ на рѣчи его, согласился. Но на предвыборномъ собраніи вышелъ скандалъ. Собралось то только человѣкъ сорокъ, вмѣсто тысячи, какъ увѣрялъ Коронинъ. Да проникъ на собраніе солдатъ, взобрался на трибуну и повелъ такую рѣчь:

— Жалко мнѣ васъ, товарищи и граждане, что вамъ тутъ генералы очки втираютъ. Кого въ кандидаты-то намѣтили? Не буду касаться личности самого Алехина, — человѣкъ онъ невѣжественный и черносотенникъ отъявленный, это всѣмъ извѣстно, — но у него сынъ замѣчательная личность. Кто не знаетъ товарища Антона? Ну, и умолчу объ Алехинѣ ради сына. Но спрошу васъ: кто у Алехина былъ дѣдъ? Работорговецъ. За глухоборскими лѣсами въ степяхъ земли имѣлъ, на тѣ земли работниковъ привозилъ, да, связавши, киргизамъ продавалъ, а тѣ ихъ невольниками уводили въ Авганистанъ и персидскія земли. А кто былъ отецъ его и чѣмъ себѣ состоянiе нажилъ? Тайную мастерскую имѣлъ и фальшивыя кредитки печаталъ . . .

Не могъ больше слушать Алехинъ.

Среди шума и гама всталъ, какъ туча, и съ собранія ушелъ.

И заперся онъ съ тѣхъ поръ въ конторѣ у себя, никого впускать не велѣлъ, даже старика Коронина и игуменью. Лишь мальчишку все въ знакомое мѣсто за спиртомъ посылалъ. И звѣрски пилъ. Даже рѣдко наверхъ домой поднимался, въ конторѣ и спалъ. Грызла его душу обида нечеловѣческая: словно на его глазахъ отца и дѣда изъ могилы выкопали и всенародно надругались надъ ними. Вотъ она какая новая жизнь пришла . . . злая . . . безстыдная . . .

Вскорѣ-же какъ-то провѣдалъ отца Антонъ.

Увидалъ Алехинъ сквозь муть стекла жесткое, топорное лицо сына и съ дивана, гдѣ лежалъ, приподнялся медленно, сѣлъ. Мальчишка, не спрашивая, отпахнулъ передъ Антономъ дверь. Сидѣлъ Алехинъ пьяный на диванѣ, смотрѣлъ мутно и покачивался.

— Я къ тебѣ по дѣлу, — жестко сказалъ Антонъ, — правда-ли говорятъ, отецъ, что ты въ общественное дѣло увязался, да только не съ того краю: черносотенникомъ ославилъ себя? Вотъ что скажу: сиди, старикъ, смирно. Времена грозныя, народъ гнѣвенъ на все прошлое, — не вернуться ему. А бѣду дуростью нажить можно. Придетъ бѣда, и я тебя не спасу. Ну, что смотришь? Правду говорю. Какъ отцу говорю . . .

Медленно сталъ подниматься съ дивана Алехинъ.

Все лицо его помутнѣло и побагровѣло.

— Во-о-н-ъ-! — вдругъ завопилъ онъ нечеловѣческимъ голосомъ, — духа што-бъ не было . . . слышь!

Схватилъ бутылку со стола, расплескивая спиртъ.

— У-бью-у. . . предатель отцовъ своихъ!

Ужъ визгливо кричалъ:

— Проклина-а-ю!!

Антонъ пожалъ плечами и вышелъ.

Вслѣдъ ему полетѣла бутылка и со звонамъ разбилась о дверной косякъ. Съ той поры Алехинъ мертвецки запилъ. Словно колыхался дни и ночи въ мутномъ туманѣ, плылъ и уплывалъ въ невѣдомое. Пропивалъ остатокъ жизни своей, опозоренной, никому ненужной. Дни слагались въ недѣли, недѣли въ мѣсяцы, и словно проваливались въ бездну, которая готовилась поглотить и его. Для многихъ обывателей Житницы этотъ періодъ бурь и катастрофъ казался воющей сатанинской бездной.

Времена надвигались дѣйствительно грозныя.

Жизнь приближалась къ какой-то роковой грани. Съ бѣшенымъ упорствомъ работали взбаламученныя силы, что-бы разорвать ее, эту тонкую грань, и пробиться въ невѣдомое, влекущее какъ гнѣвная и страстная мечта о правдѣ на землѣ.

Уже вставали грозящіе призраки.

Житницу захватилъ въ свою власть Слѣпой.

Откуда онъ появился — никто не зналъ. Говорили, что это солдатъ, потерявшій глаза на фронтѣ. Страшное лицо его всюду маячило надъ толпой, — на безчисленныхъ митингахъ, въ засѣданіяхъ Совѣта. Обыватели пугали имъ маленькихъ дѣтей и, когда раздавался стукъ въ двери ихъ, съ жуткимъ трепетомъ ждали: вотъ войдетъ этотъ страшный предводитель бушующей вольницы. Городъ кипѣлъ, отражая смуту, уже захватывавшую всю Россію въ свое раскаленное кольцо. Рабочіе бросили станки: ходили слухи о возстаніи Корнилова, о движеніи его на Петроградъ. Немедленно возникъ революціонный Комитетъ защиты революціи, какъ и по всей Россіи. Руки единодушно поднялись, когда поставили кандидатуру Слѣпого въ предсѣдатели Комитета. Демонстраціи шли за демонстраціями, плакаты будоражили самый воздухъ кричащими словами. — «Долой войну». — «Долой предателей Революціи». — «Долой измѣнниковъ, долой буржуазiю». Въ шествіяхъ Слѣпой шелъ впереди, держась за древко краснаго знамени. Его подъ руки почтительно вели солдатъ и рабочій. Агитаторы окружали его почетнымъ конвоемъ. Неразлучно шагалъ съ нимъ товарищъ Антонъ. На трибуны взбирался Слѣпой какъ взлохмаченный крѣпкимъ вѣтромъ, щупая воздухъ руками. Словъ у него было немного, и всегда одни и тѣ-же, но бросалъ онъ ихъ съ буйной силой, передъ которой не могло устоять ничто.

— Судъ идетъ!

Такъ начиналъ онъ.

И буря дышала въ лицо толпы отъ этихъ словъ.

Ужасное, слѣпое, искалѣченное лицо повергало людей въ мистическій ужасъ, словно глядящее изъ тьмы лицо призрака, возставшаго изъ нѣдръ вѣковыхъ страданій и слезъ. Говорилъ онъ какъ поэтъ революціи, гарольдъ Возмездія.

— Эй, вы . . . толстосумы, захребетники . . . мучители народа . . . на скамью подсудимыхъ! Довольно кровушки нашей попили, какъ вина. Довольно надъ женами и дѣтьми поиздѣвались. Эй, генералы, буржуи, помѣщики . . . къ отвѣту! Возсталъ судъ народный на васъ, пришелъ и для васъ часъ отвѣта. Эй, встаньте . . .

Вздымалъ грозящія руки надъ слѣпымъ лицомъ.

— Судъ идетъ!

И ревѣло кругомъ взбаламученное море:

— Долой буржуевъ! Смерть богачамъ-предателямъ! Долой измѣнниковъ-генераловъ! Да здравствуетъ миръ . . . безъ аннексій и контрибуцій! Да здравствуетъ міровая революція!

Бились плакаты и знамена по вѣтру съ бурнымъ шумомъ.

— «Вся власть совѣтамъ».

— Если Правительство не заключаетъ мира, — кричалъ послѣ Слѣпого Антонъ, — если оно готовитъ намъ измѣны, — часъ его паденія насталъ.

И буря разросталась въ ураганъ.

— «Да здравствуетъ диктатура пролетаріата».

Изъ Петрограда приходили волнующія вѣсти.

Большевики ушли изъ Предпарламента и открыто организовали возстаніе черезъ Военно-Революціонный Комитетъ. Правительство безсильно топталось на мѣстѣ, не заключало мира, даже не заводило переговоровъ о немъ, оттягивало Учредительное Собраніе, истекало въ словахъ. Народъ совсѣмъ отшатнулся отъ него. Кадеты коварно выдвигали Керенскаго на всѣ отвѣтственные посты, какъ-бы въ тайной надеждѣ скомпрометировать революцію. И этотъ крошечный Наполеонъ, съ манерами большого, изливался въ словахъ, и жестахъ передъ дышавшимъ въ лицо ураганомъ.

И наступило неизбѣжное.

Запестрѣли телеграммы: Правительство пало, министры въ тюрьмѣ, Керенскій бѣжалъ. Организовалась новая власть, — «пролетарская власть!»: Совѣтъ Народныхъ Комиссаровъ. Объявлено перемиріе съ нѣмцами, опубликована декларація правъ трудящагося и угнетаемаго народа. Россія вступала на невѣдомый, непонятный, грозовый путь. Падали и въ прахъ превращались остатки прежняго привычнаго строя жизни. Низы устремились къ власти. Новый, небывалоый періодъ исторіи открылся передъ Россіей. Народъ густою массой залилъ арену исторіи и высоко взметнулъ надъ міромъ красное знамя своего мутнаго бунта противъ всей неправды земной: противъ войны, которую страстно отвергъ, противъ власти богатства, угнетающаго трудъ, противъ всѣхъ обмановъ стараго міра. Долго падалъ старый, отжившій строй, и теперь разсыпался въ обломки подъ тяжелою ногой Пугачева, Буслаева и Разина, этихъ героевъ народа, въ которыхъ воплотился его темный бунтарскій духъ. Скоро Россія была объявлена Коммуной. Пришли и стали къ власти жесткіе и рѣшительные люди, съ книжными формулами жизни, бывшіе подпольники, изгнанники, ссыльные, святые и преступники, — всѣ, кого терзалъ и гналъ старый русскiй міръ и кто пришелъ теперь самъ терзать и гнать, — пришелъ полный ненависти и гнѣва, жажды власти и борьбы во имя правъ народа. Мутному гнѣву народа, мутному метанію массъ соотвѣтствовала эта власть. «Черный Передѣлъ» былъ всегда страстной мечтой народа въ годы вѣкового угнетенья. И наступили черные годы «Передѣла». Ужъ давно угарно дымилась русская земля. По всему необъятному кругопростору дѣвственно-дикой страны, отъ морей теплыхъ до льдовъ океана, по тысячеверстнымъ полямъ и лѣсамъ, гдѣ убого никнутъ города и деревни, — душной, палящей мглой струилась незримая гарь, — струилась изъ груди земной, раскаленной вѣковыми страданіями. И темные языки незримаго пламени уже безшумно метались въ страстномъ стремленіи охватить шумящимъ пожаромъ мшистыя колонны стараго міра. Эта бѣдная страна не знала, что пришелъ ея роковой, нездѣшній часъ и надлежитъ ей въ мукахъ страданья открыть новую эру исторіи міра, грозную эпоху смѣны культуръ, и бросить въ вѣка трагическіе отсвѣты пепелящаго пожара. Заколыхалась почва, утучненная слезами вѣковъ, отъ темныхъ волнъ психическаго взрыва. Милліоны темныхъ созданій, дремучихъ какъ сонъ медвѣдя, воспринимали крики борьбы и вопли лозунговъ — какъ молніи, бороздившія черное небо вѣковъ . . . и отвѣчали на нихъ воплями душъ, ослѣпленныхъ трагическимъ свѣтомъ.

И открыли души нѣдра свои.

И выявили души все, въ нихъ сокрытое: всѣ посѣвы вѣковъ взошли огненно-бурными всходами и удушливой гарью.

Земля вспыхнула.

Загорѣлась русская земля.

Лѣса безгранные, таинственно-жуткіе, дикопорожнія поля, сонныя улицы селъ, городовъ, мѣстечекъ, хутора, заимки, глухіе скиты, мирныя обители, — все занялось, шумно вспыхнуло, взорвалось съ трескучимъ гуломъ, какъ пороховой погребъ, сотрясая обагрившееся небо столпами пламени, въ жуткой игрѣ отразившимися въ горячихъ ручьяхъ густо полившейся крови. И заметались въ душной гари призраки вѣковъ: духи темнаго гнѣва, мутной ненависти, черной мести, неоформленно-свѣтлыхъ порывовъ и въ потемкахъ блуждающей мысли. Въ кровавой схваткѣ столкнулись окаменѣвшія міровоззрѣнія ушедшихъ вѣковъ и бурные призывы вѣковъ грядущихъ. Всѣ страсти человѣческія, благородныя и низкія, всѣ предразсудки и мечты, правды и обманы, все святое и вся подлая накипь душъ, — переплетаясь въ фантастическій узоръ, — рисовали на багровомъ фонѣ психическаго пожара картину, сложную и дикую какъ бредъ, небывалую по своему трагизму и кроваво-кошмарному размаху. Въ шумящемъ пламени пожара люди, съ криками мести, съ воплями мольбы, задыхались, растерянные, не видя выхода изъ огненнаго моря. Взлеты пламени, удушливо-давящіе поползни дыма, головни, искры, — все смѣшалось, спуталось въ вихревомъ круженіи отъ края и до края страны. И самое небо нависло надъ страною какъ омоченный кровью и слезами пологъ колеблемой вѣчности. Каждая отдѣльная психика пепелилась въ этомъ пожарѣ, ярко вспыхивала или чадно дымила, возносилась фанатично въ незримый рай мечты или погибала въ жуткихъ низахъ разверзшагося Ада . . . выявляла то вора, то пророка, героя или провокатора, низкаго убійцу изъ принципа или святого, бросающаго жизнь подъ колесницу «общаго дѣла», божества своего. Каждая отдѣльная жизнь, выбитая изъ привычнаго русла и брошенная на дороги вѣтровъ и бурь, — претворялась въ сказку, — въ сказку то мрачную и страшную, какъ шепчущій лепетъ дикаря о духахъ зла, то трагически свѣтлую и яркую, самою смертью уже побѣждающую смерть; то похожую на кошмарную шутку приговореннаго къ смерти, — на юморъ висѣльника.

И на обагренномъ заревами небѣ уже кроваво чертились рукой исторіи роковыя для всего міра буквы:

Р. С. Ф. С. Р

. . . Неумолимо двигалось время.

Давно уже сошелъ со сцены Слѣпой. Карачунъ сталъ грозою Житницы. Отъ одного вида его трепетали даже партійцы. Слѣпой еще сидѣлъ въ своихъ темныхъ очкахъ предсѣдателемъ Исполкома, но уже потерялъ престижъ въ партійныхъ кругахъ за «ребячье» стремленіе къ справедливости и вершенію дѣлъ по «совѣсти». Этотъ буржуазный предразсудокъ «справедливости и совѣсти» давно изжилъ себя. Сентиментальностямъ не было мѣста въ той жесткой работѣ, которою занималась партія, ломая все, что хоть намекало на старую жизнь. Развѣ важно, что при этомъ гибли ротозѣи и отжившіе человѣческіе организмы? Особенно уронилъ себя въ глазахъ большинства житницкихъ партійцевъ Слѣпой за свое вмѣшательство въ дѣла «Вѣдомства Смерти», какъ шутники назвали житницкую ЧК, предсѣдателемъ и душою которой былъ Карачунъ. Слѣпой столкнулся съ нимъ изъ-за бывшаго помѣщика Пустовалова. Давно уже въ подвалахъ Чрезвычайки томились, — среди сотенъ другихъ арестантовъ и заложниковъ, — Широкозадовъ, старикъ Алехинъ, и съ ними Пустоваловъ. Старикъ Алехинъ былъ арестованъ за участіе въ какомъ-то нелѣпом монархическом заговорѣ и, не смотря на то, что сынъ его Антонъ занималъ видный постъ Наркомюста, старику грозила смертная казнь: онъ уже былъ приговоренъ и лишь Антону какими-то путями все удавалось оттягивать казнь. Широкозадовъ сидѣлъ за то, что онъ Широкозадовъ: — «земельный король» уѣзда, и былъ на положеніи заложника буржуазіи. Пустоваловъ-же былъ просто арестованъ безъ объясненія причинъ, какъ видный наслѣдственный буржуй, сынъ знаменитаго въ свое время земскаго начальника, и къ тому-же интеллигентъ-саботажникъ: онъ подозрительно уединенно сидѣлъ среди своихъ философскихъ книгъ. Былъ Слѣпой чрезвычайно взволнованъ дѣлом гнѣздовскихъ крестьянъ. Онъ зналъ ихъ всѣхъ по именамъ. Были они виноваты лишь въ том, что съ вилами въ рукахъ отбивались отъ красноармейцевъ и не въ мѣру усердныхъ комиссаровъ, явившихся арестовать икону Богоматери, считавшейся у народа чудотворной. Съ ними былъ арестованъ и священникъ. Наводя о дѣлѣ справки, узналъ Слѣпой кстати, что сидитъ въ подвалѣ и Пустоваловъ.

Онъ немедленно отправился въ ЧК.

Съ своей обычной волчьей усмѣшкой встрѣтилъ Карачунъ Слѣпого, темное адское пламя его маленькихъ глазокъ такъ и хлестнуло въ слѣпое лицо.

— Чѣмъ могу служить, товарищъ Предисполкомъ?

И когда узналъ, что Слѣпой пріѣхалъ хлопотать за крестьянъ, позеленѣлъ весь и задергался:

— Я сюда назначенъ центромъ и облеченъ неограниченными полномочіями. Считаю вмѣшательство въ дѣла моего вѣдомства опредѣленной контръ-революціей. Если не хотите нажить себѣ крупныхъ непріятностей, товарищъ . . . вплоть до ареста, слышите! . . прошу васъ не говорить больше объ этомъ дѣлѣ: ни одинъ изъ бунтовщиковъ не уйдетъ изъ моихъ рукъ. Понимаете?

Слѣпой опустилъ голову, понялъ.

Зналъ и раньше, что тутъ сдѣлать ничего нельзя, что власть Чрезвычайной Комиссіи неограниченна и ее боятся сами верхи.

— Тогда, товарищъ, отдай мнѣ Пустовалова, — сказалъ онъ рѣшительно.

— Это почему?

— Потому-что взятъ онъ неправильно и никакой вины за нимъ нѣтъ. Былъ ужъ разъ надъ нимъ народный судъ и я предсѣдателемъ того суда былъ. И былъ онъ судомъ оправданъ. Вотъ что, товарищъ . . .

Слѣпой тяжело задышалъ.

— Коли не отдашь мнѣ его, — головы рѣшусь, а всю власть московскую подниму противъ тебя.

Карачунъ ѣлъ взглядомъ его слѣпое лицо.

Скрипнулъ зубами, молча подписалъ и бросилъ ему черезъ столъ бумажку съ приказомъ объ освобожденіи. Секретарь поймалъ бумажку на лету сложилъ ее и вручилъ Слѣпому. Молча поднялся Слѣпой и молча вышелъ, не простившись. Сейчасъ-же лично отправился онъ въ мѣста заключенія и потребовалъ освобожденія Пустовалова.

— Вотъ что, баринъ, — сказалъ онъ Пустовалову, — сейчасъ-же уѣзжай изъ этихъ мѣстъ: разъ спасъ тебя, вдругорядь не спасу.

А вернувшись въ канцелярію, отправилъ срочныя телеграммы въ Москву, на имя Ленина и Калинина, прося вступиться за приговоренныхъ крестьянъ, виноватыхъ лишь своею темнотою. «Народъ просвѣщать надо, а не казнить за темноту».

Между тѣмъ случилось событіе — невѣроятное въ лѣтописяхъ ЧК подъ главенствомъ Карачуна: канцелярія была взволнована до жуткаго шопота по угламъ.

Въ кабинетъ Карачуна вошла просительница.

Онъ взглянулъ на нее своимъ пронизывающимъ, мрачнымъ, смертнымъ взглядомъ. И вдругъ невѣроятное удивленіе разлилось по его лицу, разжались слегка губы. Маленькая, бѣленькая, — точный образъ его матери, — стояла она передъ нимъ, — не старушка, но уже сѣдая, и въ крошечныхъ бѣленькихъ ея дрожащихъ рукахъ трепетала какая-то бумага. Влетѣли вслѣдъ за нею секретари, схватили ее, что-бы вывести, потому что вошла она безъ спроса, хитростью. Но Карачунъ сдѣлалъ имъ знакъ и они ушли.

— Ты чего? — спросилъ онъ грубо.

Выхватилъ рѣзко бумагу, искоса бросилъ взглядъ на развернутыя строчки. Прошеніе . . . глупое . . . о сынѣ . . . офицерѣ . . . дура . . . проситъ освободить ради матери. Что . . . что такое?

— Отдаешь себя вмѣсто сына?

Блѣдныя губы на бѣленькомъ личикѣ не выговорили, но видно было, что «да» силилась она сказать и не могла.

Ощерилъ зубы по волчьи.

Что-то свѣтлое на краткій мигъ вспыхнуло и тотчасъ въ вѣчномъ сумракѣ глазъ погасло.

Рѣзко указалъ на стулъ.

— Садись.

Позвонилъ.

— Въ чемъ обвиняется поручикъ Ежовъ?

Почтительно склонился секретарь и тихо сталъ объяснять: поручикъ Ежовъ обвиняется въ контръ-революціи вмѣстѣ съ служащими продовольственной Управы, гдѣ онъ служилъ подъ чужой фамиліей.

— Доставить его сюда немедленно.

Самъ склонился къ столу и сталъ писать бумаги, быстро и порывисто приставлялъ печать. И все больше багровѣло его лицо, дергались губы и какъ-то зло заострялся носъ. Ввели молодого человѣка, блѣднаго отъ долгаго сидѣнья. Увидавъ мать, онъ блѣдно улыбнулся и робко взглянулъ въ сторону стола. Карачунъ вскочилъ со стула, словно сорвался, какъ звѣрь, собирающійся прыгнуть на жертву. Старушка тоже поднялась. Неслышными дергающимися шагами подошелъ къ ней Карачунъ, сунулъ ей въ руку бумаги. И глухо, задыхаясь, проговорилъ:

— Вотъ пропускъ. Бери сына. И что-бы черезъ часъ духа вашего не было въ городѣ. На край свѣта . . . на край свѣта скройся съ нимъ. Иначе обоихъ васъ, обоихъ разстрѣляю . . . собственной рукой. Слышишь . . . слышишь?

Затопалъ ногами, съ пѣной у рта.

— Уходи скорѣе!

Но бѣленькая женщина, старушка, посмотрѣла ему въ лицо какимъ то неизъяснимымъ, нечеловѣческимъ взглядомъ . . . и вдругъ подняла крошечную бѣленькую ручку и перекрестила его.

— Мать . . . мать! — заоралъ онъ по звѣриному, — уходи-и . . . уводи-и скорѣй, такъ . . твою . . .

Скрипѣлъ зубами, пока они выходили.

Спѣшно они спустились по лѣстницѣ, и ужъ теперь сама она торопила сына.

А Карачунъ разгромилъ канцелярію звѣринымъ воплемъ за медленную подачу бумагъ. Въ этотъ день всѣ резолюціи его были одинаковы: — «въ расходъ . . . въ расходъ . . . въ расходъ . . .». На утро приказалъ онъ быть казни крестьянъ, публично, на городской площади. Ночью пьянствовалъ съ пьяными дѣвками, заставлялъ ихъ пѣть чувствительныя пѣсни.

«Ваши пальчики пахнутъ ладаномъ». . .

Подпѣвалъ голосомъ невѣдомаго звѣря. И вдругъ ни съ того ни съ сего принимался стрѣлять въ воздухъ. Прямо съ ночного пира отправился на казнь. На площади, оцѣпленной отрядомъ чекистовъ, у ограды собора, разстрѣляли девять крестъянъ. Священника Карачунъ пристрѣлилъ собственноручно. Вечеромъ въ тотъ-же день пришла телеграмма отъ Ленина и Калинина: «задержать казнь».

Но было поздно.

. . . И ужъ не прекращалась, росла вакханалія разстрѣловъ.

. . . Вотъ полночь пришла.

Пѣтухи пропѣли и смолкли.

Спали заключенные и во снѣ жутко вскрикивали. Но спали не всѣ. Соборный протоіерей сидѣлъ въ углу и смотрѣлъ во тьму безсонными глазами, а рядомъ безпокойный Арончикъ все стоналъ и плакалъ, ложился и вставалъ. Подползъ къ протоіерею.

— Ой, и что-же, — глухо и жутко шепталъ, — вы ученый человѣкъ, ну, скажите же мнѣ. Богъ у насъ одинъ . . . ну, скажите-же правду.

Протоіерей молчалъ и не двигался.

Можетъ быть и не слышалъ его.

А Арончикъ въ смертномъ томленьи:

— Ну, неужели-же въ расходъ, — гулко шепталъ, — ну, за что-же?. . ой-ой.

Припадалъ къ полу и не ждалъ отвѣта.

Сотый разъ онъ спрашивалъ, у всѣхъ спрашивалъ, каждую ночь, всѣмъ надоѣдалъ однимъ и тѣмь-же вопросомъ, и не ждалъ отвѣта: у себя спрашивалъ.

И къ Алехину подползъ.

— Разстрѣляютъ? Ну, скажите-жъ, вы умный человѣкъ. Ну, за что-же? Вѣдь дѣти . . . у меня много дѣти . . . девять дѣти. Ну, жить-же надо? Ну, скажите?.. Ну, перепродалъ партію чая. Спекуляція . . . ну, скажите: развѣ это-жъ спекуляція? . . .

И Алехинъ слышалъ это въ сотый разъ и молчалъ.

Сталъ всѣмъ привыченъ за недѣлю этотъ смертный шопотъ Арончика.

И слышалъ Алехинъ, какъ отошелъ Арончикъ во тьму подвала, къ стѣнѣ, помолчалъ, повозился, и сталъ молиться. Быстро-быстро шепталъ что-то и вскрикивалъ. Алехинъ лежалъ и слушалъ его шопотъ. И толпилось что-то смутное въ мозгу его, на границахъ мыслей его, что-то новое . . . точно мысли какія-то новыя, или призраки мыслей, бродили по окраинамъ, вскрикивали и звали, а въ чащу привычныхъ мыслей проникнуть не могли, — и томили душу жутью предчувствія.

Вдругъ шаги . . .

Винтовки звякнули.

Проснулись спящіе, завозились какъ тѣни сна, въ ожиданьи замерли.

— Не за мной-ли? —

Давилъ у каждаго на мозгъ страшный вопросъ.

— Не меня-ли?

Засовъ съ шумомъ отскочилъ, метнулся свѣтъ фонаря.

Суровый голосъ какъ изъ ямы прозвучалъ:

— Гражданинъ Исайя Арончикъ.

Всѣ вскочили.

Снова замерли, напряженно-нервные.

А Арончикъ заметался съ тонкимъ крикомъ по камерѣ, присѣдалъ за нары, попытался на окно вскочить, по стѣнѣ какъ-то распался и словно поползъ по ней.

Неумолимый голосъ повторилъ:

— Гражданинъ Арончикъ.

Свѣтъ фонаря упалъ на Арончика: раскинувъ руки, стоялъ онъ у стѣны, прильнувъ, прижавшись къ ней, какъ мѣлъ блѣдный, и сумасшедшими круглыми глазами смотрѣлъ на вошедшихъ. Но когда его стали брать, онъ упалъ на колѣни и, вздымая худыя тонкія руки, кричалъ:

— Боже-жъ мой, ой, Боже-жъ мой . . . дѣти мои . . . дѣти . . .

Извиваясь, уклоняясь отъ грубо хватающихъ рукъ, взвизгнулъ, вырвался. Побѣжалъ, упалъ, поползъ и поднялся. И голосъ его кричащій таялъ въ переходахъ подвальнаго корридора и тонулъ какъ въ вѣчности. Дверь осталась незапертой, стража скрылась въ погонѣ. Гробовая тишина царила въ камерѣ. Всѣ ждали: кто слѣдующій . . . сейчасъ придутъ за слѣдующимъ . . . сколько уведутъ сегодня на вѣчную прогулку? Ужъ знали въ камерѣ эту манеру Карачуна: — «пытать страхомъ», — на разстрѣлъ выводили по одиночкѣ, и никто никогда не зналъ: когда его чередъ придетъ.

Снова винтовки звякаютъ.

— Гражданинъ Широкозадовъ.

Неспѣшно поднялся Широкозадовъ, словно груда тряпья ожила, зашевелилась, вздыбилась, выползла на свѣтъ изъ темнаго угла. Грузно направился къ выходу, прижимая книгу къ груди.

— Это что у тебя?

Чекистъ вырвалъ книгу, взглянулъ: евангеліе.

Съ ругательствомъ бросилъ на полъ.

— Зачѣмъ-же это, — тихо сказалъ Широкозадовъ, — вѣдь я большой грѣшникъ и иду умирать: зачѣмъ лишать послѣдняго?

Дальше покорно пошелъ.

Страшно ругаясь, чекистъ швырнулъ ногой книгу.

Но вдругъ крикнулъ:

— Стой!

Поднялъ книгу, отряхнулъ ее отъ сора о колѣно и рывкомъ протянулъ Широкозадову съ ругательствами:

— На . . . бери!

На узкій дворъ вышелъ Широкозадовъ своей тяжелой походкой, все такой-же большой и квадратный, какъ всегда. Оглянулся на конвойнаго изъ-подъ сѣдыхъ бровей, — густыхъ, ястребиныхъ, — и прямо въ лицо ему взглянулъ.

— Куда встать? — спросилъ спокойно.

Солдатъ взглянулъ удивленно и отвѣтилъ, какъ-будто на выходъ указывая:

— Къ стѣнкѣ . . . сюда.

— Лицомъ къ стѣнкѣ становись, гражданинъ, — повелительно крикнулъ чекистъ.

— Не надо, — сказалъ Широкозадовъ, — бей прямо.

Спиною къ стѣнѣ, сталъ онъ лицомъ къ нимъ, перекрестился, прижалъ къ груди евангеліе и вдругъ склонился низко въ поклонѣ:

— Простите передъ смертью меня, Христа-ради, грѣшника.

Жутко прислушивались въ камерѣ къ далекимъ звукамъ.

— Кто слѣдующій? — глухо звучало въ мозгу, — не я-ли?

Билось сильно, съ болью, сердце у Алехина: опершись ладонями въ полъ, вытянувъ лицо въ сторону двери, ждалъ. Вдругъ вздрогнулъ и чуть не закричалъ отъ испуга: кто-то, невидимый, плеча его коснулся.

— Тятька . . . ты? — достигъ слуха его хмурый шопотъ.

Взялъ подъ руку, тянулъ.

— Вставай скорѣй . . . тише . . . за тобой пришелъ.

Алехинъ шумно, съ икотой, вздохнулъ:

— Ты . . . меня . . . ты . . . на смерть . . . ты? . .

— Дуракъ, — хмуро шептала тьма, — за тобой пришелъ, пойдемъ: уведу отсюда. Забирай — что у тебя тамъ. Идемъ-же, ну. Десять минутъ сроку вымолилъ. Спасти не могу, потому-что ты явный контръ-революціонеръ. И черезъ часъ тебя разстрѣляютъ. Пойдемъ, уведу тебя . . . держись за плечо . . . тише.

Камера чутко прислушивалась въ напряженной тьмѣ.

— Кого-то уводятъ, — шелъ шопотокъ, — еще кого-то . . . тайно.

Копошились тѣни, обступали.

— Кого это . . . кого?

— Тише, по мѣстамъ, — приказывалъ хмурый шопотъ.

Натолкнулся на кого-то Алехинъ.

Кто-то быстро-быстро крестилъ его, истово, сильно прижимая сжатые пальцы руки.

— Да благословитъ тебя Господь нашъ Іисусъ Христосъ, Богъ нашъ. Передай записочку попадьѣ, давно припасъ.

Совалъ ему въ руку комокъ бумажный.

— Дѣтокъ благослови за меня. Скажи: приговор . . .

— Тише, тише. Ну, иди-же, отецъ.

Безшумно открылась дверь.

Пустъ корридоръ, тускло освѣщенный электрической лампой. Часовой стоялъ у выхода изъ подвала, — спалъ или дѣлалъ видъ только. Вышли на задворки черезъ калитку. Вотъ мостъ близко. Прошли черезъ мостъ. Вотъ тропа коровья къ лѣсу. Опушка черною тьмою манитъ.

— Куда-жъ? — опять съ икотой вздохнулъ Алехинъ.

Остановились у опушки.

— Вотъ, — сказалъ сынъ, вытаскивая что-то изъ кармановъ, — тутъ документъ. Теперь ты мѣщанинъ изъ города Вольска, Дерюгинъ Петръ Василичъ, — запомни, мотри. Заучи. Вотъ . . . денегъ немного . . . держи.

Алехинъ шумно дышалъ, словно пробѣгъ сдѣлалъ.

— Сталоть я . . . на слободу? Ты меня . . . сталоть . . .

— Иди, — сказалъ сынъ, — уходи отсель. Поймаютъ, — головы не спасешь.

Добавилъ сурово и твердо:

— Уходи дальше. Черезъ лѣсъ иди скрозь, къ степямъ. По округѣ тебя всѣ знаютъ. Бороду срѣжь, довольно на святого походить . . . задержутъ.

Алехинъ посмотрѣлъ на городъ, на еле бѣлѣвшую церковь.

Какъ давнишній сонъ было все вокругъ.

— Куда-жъ? — повторилъ.

И тише дышать сталъ.

— Иди куда хошь. Міръ великъ, ищи себѣ мѣста.

Сурово и строго рубилъ сынъ, холодъ шелъ изъ словъ его.

— Отжившій ты человѣкъ . . . новымъ людямъ время пришло.

Алехинъ все смотрѣлъ на церковь.

— Ты . . . новый?

Спросилъ тихо и серьезно, съ какой-то мутной думой.

Сынъ отвѣтилъ твердо и жестко:

— Новый.

— Жесткіе вы, новые-то, — какъ-бы про себя сказалъ Алехинъ.

— Да, — согласился сынъ, — жесткіе . . . и я жесткій.

Какой-то свѣтъ раскрылся въ мозгу Алехина.

Словно призраки-мысли, бродившіе по границамъ, томя его, шумно ворвались въ вѣковую чащу.

— Не сносишь и ты головы, сынъ.

— За идею . . . что-жъ, умереть святое дѣло. А ты, дуракъ старый, въ контръ-революцію ввязался. Уходи. Въ монастырь куда-нибудь схоронись, да и сиди, притаись . . . чтобы гроза надъ головой прошла, не задѣла. Миновало время ваше, не вернуть его.

Алехинъ смотрѣлъ въ лицо сына и словно издалека слушалъ его слова. Чужой кто-то стоялъ возлѣ него. И чуждо глядѣлъ темный городъ и бѣлая церковь. Все гнало его отъ себя, всему и всѣмъ онъ чужой сталъ.

— Прощай, — сказалъ онъ сухо какъ-то и беззвучно.

Сынъ отвѣтилъ холодно:

— Прощай.

Алехинъ пошелъ.

А сынъ стоялъ еще нѣкоторое время, неподвижно. Повернулся, пошелъ по тропѣ къ городу, все больше сливаясь со тьмой. Что-то толкнуло Алехина въ грудь, тоска хлынула въ сердце, мутно обожгла. Обернулся. Почувствовалъ, что съ сыномъ уходитъ все старое, вся прожитая жизнь, весь послѣдокъ ея.

Глухо, жутко крикнулъ въ сырую тьму:

— Сынъ . . . . . . . сыно-о-къ!

Мертвецомъ почувствовалъ себя, ушедшимъ изъ могилы на всесвѣтную какую-то пустыню. Воплемъ звѣринымъ пролился его крикъ въ нѣмую тьму.

— Анто-о-ша-а . . .

Впервые въ жизни онъ назвалъ его такъ любовно.

Сынъ остановился во тьмѣ, повернулся, подумалъ . . . крѣпко сжалъ зубы . . . и пошелъ во тьму улицъ, жестко шагая. Отецъ не видѣлъ этого. Онъ вдругъ понялъ, что погибъ, погибъ безвозвратно . . . что вотъ онъ — «тотъ свѣтъ», — для котораго все прошлое могила, въ которомъ нѣтъ даже Бога, а тьма одна кругомъ, да лѣсная чащоба, куда скрыться надо ему отъ призраковъ новой жизни, пришедшей въ міръ. Онъ застоналъ, какъ раненный на смерть той пулей, отъ которой спасъ его сынъ. И побѣжалъ, не разбирая дороги, словно спасаясь отъ погони.

Лѣсъ принялъ его въ свою нѣмую чащу.

Онъ шагалъ безъ дороги, путаясь въ буреломѣ. И временами, со стономъ, вздыхалъ. Все въ головѣ его спуталось, какъ поваленныя бурею деревья . . . и пеньки торчали на мѣстѣ недавнихъ рощъ. Это былъ хаосъ первозданный, словно небывалая буря прошла по мозгу его и все сокрушила на пути своемъ, повергла, исковеркала, перепутала и перемѣшала. Шелъ уже безъ мысли, безъ сознанія, лишь бы дальше, дальше уйти. Ничего отъ жизни его не осталось. Все позади. А онъ, одинокій, гонимый, изъ могилы негаданно вставшій, бродягою бредетъ по лѣснымъ участкамъ, гдѣ раньше была и его часть владѣній. Онъ мутно стоналъ . . . шелъ согнувшись, какъ подъ тяжестью. Не чувствовалъ радости спасенья. Что ему эта свобода, когда она отняла у него все. Даже имя его. Даже прогнанъ онъ отъ могилъ отцовъ своихъ, что-бы какъ Каинъ скитаться въ поискахъ чуждой могилы. Жгли ему мозгъ эти обрывки мыслей и крутились огненными вихрями. Сердце останавливалось отъ смертной тоски. Зашатался. Жутко застоналъ, вспугнувъ лѣсную чащу. Ничкомъ упалъ на землю, на опушкѣ поляны, въ траву, у корней деревьевъ. Замеръ въ неподвижности. Какъ-будто прислушивалась тьма. Мыслями ночи блестѣли въ небѣ миріады звѣздъ. Но свѣтъ ихъ разсѣянный, далекій и странный, лишь бродилъ по опушкамъ да смутнымъ полянамъ, а въ чащу лѣсную не проникалъ.

А въ чащѣ вѣтки хрустѣли.

Все ближе.

Словно крался кто-то, сторожкій и внимательный. Вотъ вышелъ, — темный, неуклюжій, по звѣриной тропѣ на поляну. Всталъ на заднiя лапы и понюхалъ воздухъ. Сторожко подошелъ къ человѣку.

. . . Мертвецъ? . . . Живой? . . .

Не въ обычаѣ Мишки, хозяина лѣсного, трогать лежачаго. Обнюхалъ, шумно вздохнулъ, повернулся, медленно прочь пошелъ, ковыляя, безшумно ступая мохнатыми лапами. И скрылся въ чащѣ лѣсной.

. . . Сгущалась осенняя тьма передъ разсвѣтомъ . . .

Очнулся Алехинъ, со стономъ поднялся, пошелъ. Тишина, не шелохнетъ вѣтка. Не шелъ онъ дорогою, не искалъ ее, звѣриными тропами шагалъ, а то и просто сквозь кусты продирался, — впередъ, впередъ, невѣдомо куда. Не имѣлъ никакой цѣли, не замѣчалъ времени. Вдругъ остановился, прислушался: гдѣ-то, далеко, стрѣльба слышна. Это въ Житницѣ . . . да, навѣрное, въ Житницѣ. Что-жъ . . . бѣлые напали? Частая, частая стрѣльба, пулеметы работаютъ. Вотъ цѣлые взрывы залповъ. Ему все равно. Никогда ужъ онъ не вернется. Онъ былъ . . . и его не стало. Другой, не тотъ, не прежній . . . чужой какой-то человѣкъ бродитъ по лѣсамъ. И онъ все шелъ, шелъ все дальше, дальше, безъ цѣли, безъ направленія. День наступилъ. И уходилъ день. Онъ не чувствовалъ голода, не думалъ о пищѣ. Въ какой-то стройный порядокъ стали приходить его мысли, но казалось — не въ немъ ужъ они были, а тутъ гдѣ-то, рядомъ, на тропахъ, на прогалинахъ. И чудилось ему иногда, что кто-то свѣтлый идетъ близъ него . . . онъ озирался, никого не видѣлъ.

Ужъ снова вечеръ наступилъ, онъ все шелъ.

Внезапно рѣзкій голосъ изъ тьмы спросилъ его:

— Кто идетъ?

Винтовка звякнула.

— Стой! Стрѣлять буду! Сказывай, кто?

Остановился Алехинъ, во тьму всмотрѣлся, и отвѣтилъ, совсѣмъ позабывъ наказы сына и свое новое имя и званіе.

— Алехинъ я.

— Какой такой?

— Купецъ житницкій.

Тьма помолчала.

— Куды идешь?

— Невѣдомо.

— Откуда взялся?

— Изъ подвала ушелъ.

Опять молчанье, словно это и не человѣкъ, а духъ лѣсной спрашивалъ. Большой кто-то надвинулся на Алехина, всмотрѣлся, сказалъ потихоньку:

— И впрямь Алехинъ.

Взялъ за руку.

— Айда за мной.

Повиновался безъ словъ Алехинъ, — какъ-то все равно ему было что съ нимъ произойдетъ. Прошли по тропѣ звѣриной, свистнулъ рѣзко Большой, изъ тьмы двѣ фигуры вынырнули. Большой передалъ имъ Алехина.

— Веди его, ребята, къ атаману.

— Кто такой?

— Купецъ Алехинъ. Изъ Чрезвычайки ушелъ.

Издали сталъ наплывать безпорядочный говоръ. Гдѣ-то внизу, въ котловинѣ, непролазно заросшей, огни костровъ замелькали. Чѣмъ ближе по крутымъ тропамъ книзу, возбужденнѣе говоръ. Вотъ цѣлый таборъ лѣсной на крошкѣ-полянѣ: шалаши изъ вѣтвей, костры, группы людей вокругъ костровъ въ разнокалибернныхъ пестрыхъ одѣяніяхъ. На свистъ изъ лѣсу всѣ насторожились, примолкли.

— Кто идетъ? — прокричалъ часовой.

— Свои. Человѣка ведемъ. Гдѣ атаманъ?

Прокричалъ часовой:

— Эй, атаманъ . . . Стрекотунъ! Плѣннаго ведутъ.

Отъ костра поднялся Стрекотунъ и молча смотрѣлъ на подходившаго Алехина. Былъ Стрекотунъ въ аммуниціи защитнаго цвѣта, какъ солдатъ, и оружіемъ увѣшанъ съ головы до ногъ, очень хозяйственно, подобно арсеналу ходячему. И всѣ вокругъ были вооружены до зубовъ, словно въ походъ собрались или только-что вернулись изъ похода. И увидалъ еще Алехинъ человѣка, привязаннаго къ дереву, — у него вмѣсто лица была кровавая маска. Присмотрѣлся Алехинъ къ человѣку, но не узналъ его. Стрекотунъ удивленно разсматривалъ Алехина. Онъ сразу призналъ его, да и кто его не зналъ тутъ.

— Ты, старикъ, откуда взялся? — разсматривалъ онъ Алехина и его изодранную въ клочья одежду. — Вѣдь былъ у насъ слухъ, что въ подвалѣ ты и къ смерти приговоренъ?

— Ушелъ, — отвѣтилъ Алехинъ.

— Какъ ухитрился?

— Сынъ освободилъ, увелъ тайно.

— Сынъ? Антонъ? Ну, за это ему сто грѣховъ простится. Ребята, — обернулся онъ къ зеленымъ, — что съ Антономъ сдѣлали?

— Отпустили. Парень-то онъ славный, убивать жаль было.

— Слышь, старикъ. Живъ сынъ твой.

И онъ опять повернулся къ зеленымъ:

— А Слѣпой?

— Евтотъ свой . . . хрестьянскій Сдуру въ большевикахъ-то. Онъ, слышь, и за нашихъ заступался, за разстрѣлянныхъ-то. Ну, а сколько было остальныхъ, коимъ бѣжать не удалось, человѣкъ шешнадцать . . .

Жуткій смѣшокъ прошелъ по полянѣ.

— Прикончили.

— Вотъ хорошо.

И Стрекотунъ обернулся къ Алехину:

— Мы чичасъ на Житницу войной ходили. Какъ узнали про разстрѣлъ-то хрестьянъ нашихъ, гнѣздовскихъ-то, ну, и рѣшили: нельзя больше, ребята, терпѣть . . . айда отомстимъ за души православныя. Ну и жарко мы имъ тамъ печку истопили, скоро не забудутъ. Вишь влась-то мы себѣ какую на шею нажили. Народъ съ земли въ лѣса загоняютъ, терпежу не стало. Грабежъ да разбой . . . у вдовы послѣднее отымаютъ. Никакого хозяйства вести нельзя. Песъ съ ними, сидѣли бы тамъ въ городахъ, убивали да грабили своихъ, — на томъ свѣтъ стоитъ. А они къ мужику лѣзутъ, а они хозяйство зорятъ. Нешто можно хозяйство вести при такомъ разбоѣ? Думали: вотъ воля, вотъ земля. А вышла яма. Подумай: домъ-то помѣщичій мы было подъ школу отвели, — такъ умный человѣкъ одинъ, Вавила, посовѣтывалъ. А они, анафемы, ни дома, ни земли при емъ намъ не дали: коммуну устроили да самымъ что ни на есть лодырямъ и лѣнтяямъ все помѣстъе отдали. Ну, въ тѣ-поры первый я кличъ кликнулъ: — робята . . . въ лѣсъ . . . за мужицку правду встанемъ! Оглянись-ка на парней-то, чать всѣхъ знашъ.

На Алехина отовсюду смотрѣли знакомыя лица парней и мужиковъ изъ окрестныхъ селъ и деревень, всѣхъ ихъ онъ встрѣчалъ на ярмаркахъ и базарахъ. Иныхъ и по именамъ зналъ. Добродушно ухмыляясь, смотрѣли они на него. Были среди нихъ и женщины, въ платкахъ, въ полушубкахъ, тоже вооруженныя. Но Алехина все привлекалъ человѣкъ, привязанный къ дереву. Кто-то знакомый въ немъ чудился, но было лицо его такъ избито и окровавленно, что признать нельзя было. Остатки одежды свисали клочьями.

— А это што за человѣкъ? — тихо спросилъ Алехинъ.

Зеленые зло засмѣялись.

— Самую важную птицу захватили, — послышались злые голоса, — самого разбойника проклятаго, кой кровь хрестьянскую пролилъ.

А Стрекотунъ отвѣтилъ:

— Это Карачунъ.

И положилъ руку на плечо Алехина.

— Вотъ что, старикъ, — сказалъ покровительственно, — оставайся у насъ, пока што. Сытъ будешь, одѣтъ будешь. Куда тебѣ идти? Эй, Лаврентій, ты пострижешь старика. Надо што-бъ обличье другое, а то всѣ тебя знаютъ . . . не ровенъ часъ. Прокопій, дай старику мужичью аммуницію.

— Слушаю.

— Артамонъ. Набухай ему изъ котла похлебки побольше, да хлѣба дай.

— Есть.

— Питайся, грѣйся. Опосля проводимъ до Глухоборска, потому у насъ тебѣ жить опасно: сегодня живы, а завтра смерть.

— Въ монастырь хочу, — сказалъ Алехинъ задумчиво.

— Хорошо, старикъ, удумалъ. Есть тутъ, подъ Глухоборскомъ, скитокъ одинъ, монахи намъ пріятели . . . отведемъ туда.

Трое зеленыхъ увели Алехина къ костру, въ сторонкѣ. Лаврентій мигомъ остригъ ему голову и бороду, страшно лязгая огромными ножницами. Алехинъ ничего не возражалъ . . . только опять ему показалось, что кто-то сидитъ сбоку его свѣтлый. Обернулся слегка, ничего не увидалъ, улыбнулся потихоньку: совсѣмъ хоронятъ стараго Алехина, обряжаютъ какъ къ смерти. Прокопій крестьянскую одежу приволокъ. Обрядили Алехина. Артамонъ налилъ ему огромную миску похлебки и добрый ломоть хлѣба отмахнулъ отъ каравая. Но не ѣлъ Алехинъ, ничего еще душа не принимала, — только видъ дѣлалъ, что ѣстъ, что-бы добрыхъ людей не огорчить. Сидѣлъ, опустивъ глаза и шевыряя ложкой въ мискѣ, а самъ прислушивался чутко.

Шелъ судъ на полянѣ.

Стрекотунъ сидѣлъ, возвышаясь на грудѣ мѣшковъ съ одежой, остальные расположились, сидя и стоя, полукругомъ. Костры освѣщали ихъ лица, серьезныя и сосредоточенно злыя. Обсуждали: что дѣлать съ чрезвычайщикомъ Карачуномъ.

Одни говорили:

— Разстрѣлять на мѣстѣ, и вся недолга.

— Но Стрекотунъ возражалъ:

— Пріятная смерть собакѣ. Чего и вести сюда было. По мнѣ это не правильно. Онъ сотни разстрѣливалъ. И надо ему смерть придумать — чтобы отвѣтилъ за всѣхъ, по одиночкѣ, а не за всѣхъ сразу.

— Вздернуть на дерево, — предложилъ кто-то.

Но Стрекотунъ и на это не согласенъ.

— Только веревку опоганишь, нонѣ онѣ дороги. Да и толкъ какой: поболтаетъ ногами . . . вотъ и все.

Молодой парень предложилъ:

— Рѣзать его. Такъ щто-бы не сразу, што-бы кровь по маненьку выходила, што-бы каждаго мужика имѣлъ время вспомянуть.

— Евто правильно, — поддержали многіе.

Но кто-то угрюмо отозвался:

— Грязное дѣло: поганой кровью перепоганимся.

Тогда Стрекотунъ обратился къ Карачуну:

— Эй, уважаемый товарищъ Карачунъ, мы вѣдь съ тобой еще по фронту знакомы, отвѣчай-ка: какая лютая смерть грѣхи твои загладитъ?

Привязанный къ дереву сгустокъ крови хрипло отвѣтилъ:

— Никакой не боюсь.

— Ой-ли? — засмѣялись зеленые.

— На куски исполосуй . . . мнѣ все равно. Только поскорѣе, с-сволочи. А то, коль освободятъ меня, надъ вашими смертями-казнями не задумаюсь. Утопи меня, сволочи, въ рѣкѣ, какъ ваши братья, мужичишки проклятые, мать мою утопили.

— Ха-ха . . . ха, храберъ ты!

Всплылъ злой смѣхъ надъ поляной.

Кто-то въ жуткой веселости кричалъ:

— Ишь ты, смерти прохладной захотѣлъ . . . ну, тогда мы тебѣ горячую устроимъ.

Взвыла поляна радостно:

— Сжечь!

— Правильно . . . спалить его . . . вѣрно!

Тогда Стрекотунъ, по всей судейской правильности, сказалъ:

— Есть предложеніе: сжечь товарища Карачуна на медленномъ огнѣ. Кто за, — подними руку.

Какъ лѣсъ поднялся — вытянулись кверху руки.

— Принято единогласно, — возвѣстилъ Стрекотунъ, — сооружай костеръ, ребята!

Повскакали зеленые, бросились въ чащу съ веселымъ гамомъ и не прошло минуты, какъ подъ ногами привязаннаго образовался костеръ изъ сухостоя.

Крикнулъ Стрекотунъ:

— Запаливай!

Но въ этотъ моментъ поднялъ глаза отъ миски своей Алехинъ, все время внимательно слушавшій. Онъ медленно поднялся и обратился къ зеленымъ:

— Погодите-ка, внуки . . . не дѣло задумали.

Всѣ повернулись, угрюмо смотрѣли въ удивленіи.

— Какъ такъ не дѣло, старикъ?

— А такъ. Дѣлать надо все основательно. Человѣкъ этотъ сотни людей умучилъ и умертвилъ. За что-же ему скорую смерть дѣлать. Пущай-ка ночка темная пройдетъ надъ нимъ, пущай-ка за долгую ночку онъ, смерти ожидаючи, о всѣхъ смертяхъ передумаетъ, помучится, потоскуетъ. Эта думка страшная лютѣй смерти.

Загудѣла отъ восторга поляна,

— А вѣдь старикъ удумалъ правильно. Ай да старикъ.

Такъ и порѣшили: висѣть ему до утра надъ костромъ, а утромъ по зарѣ запалить костеръ и поджарить какъ тушу свиную.

— А пока што, ребята, — крикнулъ Стрекотунъ, — подходи каждый и плюй ему въ лицо за нашихъ мучениковъ хрестьянъ, коихъ рука его разстрѣляла.

И первый плюнулъ Стрекотунъ въ сгустокъ крови.

— Это тебѣ за Данилу гнѣздовскаго!

Подходили другіе и плевали.

— Это тебѣ за Фоку!

— Это за Митрія!

— За Прова Дементьева!

— За Петра!

— За попа Павла!

А потомъ съ хохотомъ и шутками разсѣлись у костровъ и принялись за походную похлебку. Алехинъ уже снова сидѣлъ, не вступая въ разговоры, и смотрѣлъ, не отрываясь, въ пламя костра, будто тайныя думы передумывалъ. Только разъ зорко осмотрѣлся, неслышно протянулъ руку къ ножу, лежащему поверхъ хлѣба, и спряталъ его за поясъ. Чутко весь насторожился, когда возлѣ полночи стали смѣнять часовыхъ: прислушивался и запоминалъ — котораго на какую дорогу посылали. И отмѣтилъ въ себѣ, что оставили безъ надзору самую лѣсную гущину, къ сѣверу, откуда никакой опасности нельзя ожидать было: царство медвѣдей, уходившее на сотни верстъ. И, когда всѣ улеглись у потухавшихъ костровъ и вразъ, утомленные походомъ, уснули, — Алехинъ все не ложился, все сидѣлъ попрежнему, не шевелясь, неподвижный, какъ сгустокъ крови на деревѣ. Иногда подбрасывалъ вѣтку въ костеръ, чтобы поддержать угасающій огонь. Временами поднималъ медленно глаза и внимательно озирался. Медленно проходили часы, уплывала ночь въ невѣдомое. Чертила Медвѣдица въ небесахъ.

Всѣ крѣпко спали.

Огонь потухъ.

Безшумно всталъ Алехинъ, осмотрѣлся, выждалъ.

Подошелъ къ дереву.

— Что . . . и ты плюнуть пришелъ? — прохрипѣлъ сгустокъ крови.

Не отвѣчая, Алехинъ быстрымъ движеньемъ ножа перерѣзалъ веревки, скрѣплявшія плѣнника.

Сказалъ шопотливо:

— Уходи.

Указалъ къ сѣверу:

— Иди въ ту сторону. Тамъ стражи нѣтъ. Гущина на сотню верстъ. Схоронись тамъ.

Изъ-за пазухи вытянулъ припасенную краюху.

— Вотъ хлѣбъ . . . иди.

Вспомнилъ что-то, вытащилъ деньги изъ кармана, полученныя отъ сына.

— Погоди . . . вотъ деньги возьми, пригодятся. Ну, теперь съ Богомъ.

Карачунъ искоса странно смотрѣлъ на него.

Молча слушалъ.

Алехинъ потихоньку толкнулъ его въ плечо.

— Иди-жъ скорѣй . . . пока не увидѣли.

Карачунъ пошелъ.

Шелъ крадучись, какъ лунатикъ, волчьей походкой. Ужъ до опушки дошелъ. Остановился. Вдругъ вернулся. Подошелъ . . . палъ Алехину въ ноги.

— Ты што? — сказалъ Алехинъ.

И повторилъ съ непривычной нѣжностью въ голосѣ:

— Ты што, сынокъ?

— Вотъ што, старикъ . . .

Тяжело Карачунъ дышалъ.

— Звѣрь я, — сказалъ съ дикой силой, — а ты мнѣ . . . може душу . . . хто знатъ. Сказать хотѣлъ . . . вотъ што.

Пошелъ.

И вновь вернулся.

— Отецъ . . . пойдемъ, со мной.

Алехинъ покачалъ головой.

— Нѣтъ.

— Ну, — сказалъ Карачунъ, — и не ходи. Порченый я . . . може бѣсъ во мнѣ. Въ крови у меня: убить. И тебя . . . убью. Вѣрно . . . не ходи.

Пошелъ.

Безшумно скрылся въ сумракѣ лѣса.

А Алехинъ, на его мѣстѣ, у костра подъ деревомъ, молча стоялъ, стоялъ не шевелясь, всѣ долгіе ночные часы. . .