В Краю и в Америкі — Юркова, Нью Гайд Парк, Н. Й., R. Yurkova


Написала Ю. Р.

НА СТАРЫ РОКЫ
(По старокрайовым писмам)

В низенькой хижкі над берегом річкы скрипнули остро двери и росхилилися. 3 них высунула голову жена в чорной хусткі, посмотріла на дорогу якраз против дверей. Дорога починалася от річкы и вела в панский ліс. Видно, когоси вызерала, но никого не взрівши, сховала голову назад и знов зо скрипом, заперла двери.

На дворі уж свитало. День заказувался погидный, лем холодняво было зрана. Пташкы цвіркотали беспрестанно на деревах коло дорогы. С коминов дакотрых сельскых хиж уж дым выходил клубами. За хвилю выходит дым и з нашой низенькой хижы над річком, але не с комина, бо комина не было. Спочатком выходил дым єдном діром в даху, потом веце дірами, а на остатку по-под стріху.

Двер знов скрипнула, ище острійше, и ростворилася на-ростеж. Зо сін вышла старушка около літ сімдесят, схилена ку землі, боса, в той самой чорной хусткі на голові, в старой чорной полатаной сподниці и чорном полатаном кафтані. В запаскі што-си тримала єднов руков, а другов опералася о стіну. Кликнула пару раз:

— Цюп, цюп, цюпа, цюпа.

На тот голос из сіней вылетіли вітром куры, обступили бабцю и лакомо позерали на ню, просили істи. Бабці што-си не выходило так, як мало быти, бо закликала ище раз до сін: “цюп-цюп—цюпа-цюпа!”

— А где-ж то моя Явирничка? Та-ж то моя найліпша курка, найліпше ся несе — рекла вголос бабця и взяла костур в руку, який стоял коло двери и йде глядати Явирничку. А куры так и шли шнурком за нев.

Обышла бабка наоколо хижы кличучи, але Явирничку не нашла. Та не было и где дуже глядати, бо свого огорода не было, ани куска землі, лем што на змірку земяков собі посадила. Старушка россыпала овес зо запаскы по приспі под стіном хижины и сіла собі коло кур, тай позерала, як они лакомо зъідали зеренка. За хвилю знов посмотріла в сторону ліса и тяжко вздохнула. Потом спустила голову и задумалася, а штобы улекшати тоты тяжкы свои думкы, высказувала их голосно:

— Пережила-м єдну войну, пережилам не мало смутку и згрызу, натерпіли зме ся голоду з Євков. Єдного сына мі убили, другий пропал без вісти. А тепер мі хотят взяти остатню подпору и потіху на мои стары рокы, и знов хотят убити на войні мого дорогого внука. Ци не воліла я померти, як Євка, його мама? Ище така молода была. А як єй жаль было померати. Як она наказувала хлопцу пред свойом смертьом: “Дитино, слухай бабцю и помагай им...” Притискала його маленькы ручкы до своих роспаленых горячком уст, цілувала их. Ище счестя, што он не помер от той гишпанкы, бо она не єдного забрала на другий світ. Филип не памятат свойой матере, сирота моя. Тяжко я го ховала и тепер им го дай, дай го панам на войну...

Заплакала старушка горенько...

Уж долго так сиділа на приспі и плакала на свою долю. Уж єй и слез бракло, уж хотіла зобратися и встати. Двигнула голову, смотрит, а пред ньом Марта, што служила у попа, дочка Олены Филярской, заробницы, што коморує у бабкы. Дівчина была одіта по святочному, бо днеска Маткабижа.

— Лем сте сами, бабцю? — звідує Марта.

— Сама, Мартусь, сама, — рекла старушка тихо и посмотріла ласкаво на Марту. — Што там в селі чувати, Мартусь? Была-с в церкви?

— Но, днеска ніт службы в церкви, знате, час воєнный.

Бабця жила подальше от села, коло панского поля. Ище барз давно дідич дал єй дідови кусок поля под хижку зато, што дідо служил за него при войску.

— В селі, бабцю, великий смуток и плач. Хлопов заберают на войну. Люде цілу ноч не спали, лем плакали. Страх, што ся діє. За село немож ани кроком выйти. Я лем так крадком прилетіла ку вам звідатися, ци сте не чули дашто за Филипа...

— Чула-м, дитино. Был ту вчера Климко Ковалів, та гварил, што го виділ в лісі вчера, недалеко тартаку. Филип гварил му, штобы мі передал, абы я ся за него нич не грызла, бо он собі раду даст, єдно просил, абы му лахы через Климка передати и дакус хліба.

— Бабко! Я не вірю Климкови — рекла перестрашена Марта. — Он подлый чоловік, пияк, злодій! Та Филип го знає добри, який он єст, што он дораз жандармам донесе. Памятате, як он донюс жандадмам на Филипа, што он достал газету “Лемко” з Америкы? Я думам, што може он ани Филипа не виділ, лем так собі придумал сам. Та дали сте му одежу?

— Дала-м. И одежу и хліба и кусок солонины было, што Филип купил, як робил при тартаку, то єм му дала, — рекла зо слезами старушка.

Марта посмотріла смутно на бабцю, а потом всунула єй што-си завите в папері:

— Я вам ту кус принесла, бабцю, може сте ище не снідали...

— Та и не хочеся, дитино, снідати, не хочеся мі нияк істи, отколи Филипа нема дома. И уж так мі што-си бесідує, што я го уж певно веце не увижу, не дочекам, хоцбы и жил...

Марті стали слезы в очах. Хотіла стриматися от плачу, не хотіла показати свои слезы старушкі, но не скрыла. Слезы, як нароком, потекли цюрком по лиці...

— Треба идти дому, бо там на мя ждут...

Марта служила у єгомосця уж пятый рок. А єй мама ходила на заробок на клебанию, прала білизну и помагала часами кухаркі, як треба было. И днеска Мартина мама помагат на клебании, ище от вчера там робит, бо імосць має гостей, то много роботы в кухни. Марта тыж помагала в кухни, але найвеце робила коло свин и коров. Ище не минуло єй двадцет літ, але уж немало горя пережила. От маленька все лем на службі и на службі...

— Та бывайте здоровы, бабцю. Мама гварили, што вечером придут дому, — рекла Марта и пустилася идти.

— Ид здорова, моя дівко красна. Най ти Бог заплатит за твоє добре сердце...

Марта скочила з єдного каменя на другий через річку, вышла на стежку и быстро пустилася ку селу.

Старушка тымчасом встала и вошла дохиж. Почала розвертати с паперя, што єй Марта принесла, але ище не успіла розвити, а ту отвераются двери и на порозі стают два польскы жандармы з гверами на раменах.

— Ту мєшка Филип Гуня? — звідує остро єден з них.

— Ту, — гварит старушка стиха.

— Муф глосьно, стара чаровніцо! — заворчал другий жандарм.

Сєржант вынял позолочене вічне перо и махат ним по маленькой книжечкі, звідуєся знов:

— Як сє называш?

— Мария Гуня, — отповіла.

— А тен Филіп, то твуй сын?

— Но, то мого сына сын, того, што го на войні убили.

— Нас то ніц нє обходзі, гдзє го забилі. Муф по-польску, бо ту Польска. Гдзє тен Филіп?

— Я не знам, пане. Як вышол вчера перед вечером до роботы, то го німа.

— А гдзє он робі?

— Та при тартаку, в лісі у Шлеймы.

— Бабо, муф правде, бо бендзємы шукаць!

И знял гвер з багнетом, тай шурнул ним по-под лужко, потом отворил пец и, хоц было добри видно, што пец поржный, але поштуркал и до пеца багнетом аж до самого заду. Больше ничого в хаті не было, то от пеца вернул ку постели и бах багнетом в подушку. Піря так и полетіло по хижи. Бабка стревожена позерала по панах, што они роблят. А панове, коли уж піря роспудили по хижи, пустилися до двери. При дверях ище наказали бабкі, што як Филип верне, то абы дораз голосился на постерунок, бо як не зголосится, то буде смертьом караный, и вышли.

Бабка вздохнула тяжко, сіла на лавку и ждала, коли Олена верне с клебании, бо єй барз прикро было оставатися тепер самой в хижи. Жандармы пустилися дорогов ку панскому лісу. Виділа их бабка на окно. Просила Бога, абы лем Филипа там дагде не нашли.


*      *      *
*      *      *

Война роспалилася уж надобре. В селі страх, плач, аеропланы літают, як птахы понад село. Было слышно стрілянину и чути запах пороху. Зо села позаберали хлопов, котрых с коньми и возами, а котрых з лопатами, решта хлопи покрылися по лісах. Потом и жены з дітми утікали в ліс, заганяючи пред собом худобу, кто яку мал.

По селі літали кулі. Полякы даякий час отстрілювалися, но недолго. Лем раз, як бы дашто вдарило до них, почали утікати. Дакотры влітували до пустых хиж, глядаючи цивильной одежы. Котрый з них нашол даяку одежу, свою войскову скидал зо себе, а надівал цивильну и так утікал.

Утекли полякы, село опустіло, ани живой душы за хвильку не было в селі. Но скоро за слідами польскых вояков пришли німецкы. Люде почали вертати з ліса. Спочатку німцы не гварили людьом нич, абходилися з ними дост по-людску, так што руснакы аж тішилися, што німец их освободил от панской Польшы. Но, розумієся, то лем спочатку так было, потом німец почал обдерати народ с послідного зеренка, с послідной живины, гнати молодеж на примусовы невольничы роботы...

Хлопы праві всі повертали, єдны з лісов, другы с польского войска, лем єдного, Клемця Ковалевого не было. Филип пришол дораз, лем польске войско утекло зо села. Бабка барз потішилася, што Филип жиє и здоровый. Та и Марта была барз рада. Дост за ним наплакалася, и то так, штобы никто не виділ.

Скончилася в селі война, но почалася страшна біда. Найперше, лем пришли німцы, уж нич немож было купити. Хлопи повертали сами, без коней и возов. Німцы брали зерно и картошку. А ту зима иде.

Но єдного дня вчасном зимом, — а зима почалася така тяжка, якой стары люде не запамятали, — пришла до села вість, што в повітовом місті засідат комиссия в справі переселения руснаков до Совітского Союза. Оголосили в селі, што кто хоче переселитися в Совітский Союз, то може идти до Кросна и записатися. Люде тому дуже рады. Повідают, што в другых повітах позаписувалися уж и цілы села. Но з другой стороны иде страшна пропаганда против того. Єгомосці в церкви аж ся пінят, так кричат, абы люде варувалися большевиков, бо там страшный голод, миллионы людей з голоду поумерало в Совітском Союзі, бо там бога выгнали, священников росстрілюют, церкви палят. Много людей отстрашили от переселения. А до того зо-за Сну приходили все новы “наочны свідкы”, розмаиты украинскы панкы, котры осідали на нашых лемковскых селах и оповідали людьом страшны річы, як там народ мордуют. Почали люде хвіятися, кто того не розуміл, же чом то паны ненавидят так тоту державу.

Але такых, як наш Филип, никто не мог застрашити. Он розуміл добри, чом єгомосці и панкове так бесідуют. Филип их не слухал, та и всі такы як Филип, переважно молоды, шли записуватися на переселение. Филип взял зо собом Марту, тай до Кросна, и там дали записатися сами, и Мартину маму и бабку на выізд в Совітский Союз.

Коли вертали, Марта звідуєся Филипа:

— Як ты, думаш, Филипе? Ци нам там добри буде меж чужыма людми?

— То не чужы люде, Марто! То свои! Там аж нашы люде, а найважнійше, там наша власть, наше правительство и наша держава. Там роботник чоловіком, там найліпший гонор быти добрым и честным роботником. Школы там открыты для каждого, кто лем хоче учитися. Хліба нам там николи не буде бракувати. У єгомосця, ани у богача там служити не будеш, ани імосць здіватися над тобом не буде, на никого там працувати не будеш, лем для самой себе...

— Та откаль ты так шитко знаш, як там єст? — звідує Марта.

— Я знам, бо я доставал “Лемка” з Америкы, то в “Лемку” было всьо описано. А и при тартаку роботникы нераз бесідували...

Коли уж мали росходитися, позріл Филип на дівча, на єй румяны от морозу личка, на задертый носок, позріл в єй чорны очы, котры, як дві великы теркы смотріли ласкаво на него. Филип взял дівча за обі рукы, притягнул єй ку собі и крепко, крепко обнял и поцілувал, а пак гварит ласкаво:

— Мы, Март, отднеска уж все разом будеме, уж николи я тебе от себе не отпущу. Разом будеме жити и працувати. Так, Марту сь?

— Так, Филипцю, — шепнула тихо Марта. — И я от тебе нигде не пиду. С тобом я и на край світа готова идти.

Стояли бы ище так долго, але ктоси им перервал их сповідь.

Филип наказал Марті, абы нич о том імосці не гварила, што они записалися на выізд до России, бо імосць могла бы ище даякой біды наробити. И не повіла Марта ани слова никому.

Вернул Филип до дому уж вечером. Бабця праві свои куры до сін наганяла.

— Ноле, бабцю, влапме єдну куру, зотнийме, тай на завтра курятины зіме, — гварит Филип весело. — Аж мі пахне, так бым зіл мяса, та и вы бабко бы сте зупы похлипали.

Такого ище не было, абы бабка курку про себе стяла. Но але про Филипа, хоц єй куркы яка шкода была, готова дораз и курку зварити, хоц лем сім их мала, тай гварит:

— Та уж выбер и зотний єдну, лем не выберай молоду, а стару.

— Бабцю! Та мы их шиткы выріжеме и зіме, бо уж вам их не треба буде.

— Што ты плетеш, Филипе?

— Нич не плету, а правду гварю. Днеска єм вас записал до России, и себе, и Марту, и Мартину маму. И то не лем мы ідеме, бабцю, іде много люда...

Бабця ростворила широко очы на Филипа, што он таке бесідує.

— Правда, бабцю, правда! Ідеме, може через місяц по нас приде. Ани грошей нам на дорогу не треба, повезут нас задармо, и землю нам дадут.

— Якы то тоты русскы люде добры, не забыли о своих, — рекла втішно бабка.

— И мы добры, бабцю, але нас не было кому оцінити, аж нашы братя нас оцінили...


*      *      *
*      *      *

Дочекали и того дня, што им пришли карткы и дата, коли выідут. Зима была тяжка в тот день, коли мали іхати, але никто нич собі зо зимы не робил, каждый ся зберал. Марта позбералася зараз зрана, абы быти готовом, як закличут. Імосць уж нарыхтувала праня велику купу и пришла до кухні ознаймити, абы пришла взяти. Смотрит, а Марта отдіта в найліпшу святочну одежу.

— А ты, дівче, где ся так прибрала? — звідуєся зло.

— До міста іду.

— А кто то тобі позволив роспоряжатися зо собов? А гдеж-ж то твоя мама, што так долго не приходит?

— И мама идут зомнов до міста.

— И мама иде? А кто-ж буде свині кормити и прати, коли вы так обі выбралися? — звідуєся зло імосць.

— Вы сами будете, імосць, и свині кормити, и прати, бо мы выізжаме до России...

— До России? Ци ты дівч ошаліла? Таж там большевикы!

— Та и мы до большевиков належиме, бо нас єст больше, а вы, меньшевикы, останте сами.

Імосць почала выкрикувати штоси, але Марта не слухала, взяла свой тлумачок и вышла с кухні...

На дорозі уж єй ждали мама, Филип, бабка и ціла гурма селян, переселенцев на новы землі Совітского Союза.

ДОРОБИЛИСЯ

Панько и Текля приіхали в Америку того самого літа, пред першов войнов. Товды Америка была ище Америков, роботы было дост, як лем чоловік мал добре здоровья и кріпкы рукы, то роботу все мог достати. Правда, мало за роботу платити, але як ощадно жил, то можно было ище пару долларов отложити.

Текля приіхала до єдного місточка в Нью Йорк стейті. Были там розмаиты фабрикы, але Теклю дали знайомы люде на плейз, на службу. Радили, што так буде для ней найліпше: поробит з рок на плейзі, то научится американской бесіды, розозрится, а потом може идти уж и до фабрикы, бо уж не буде “гринорком”.

И зараз такой трафилася єй робота на плейзі. Миссис Брунштайн єно довідалася, што приіхало дівча с краю, с того самого села, што и она, то дораз пришла сама за нев и такой забрала єй зо собом до свого гавзу. Гавз был на три поверхы. Миссис Брунштайн опровадила Теклю по цілом гавзі, всьо єй показала, а наостатку завела єй до кухні, котра была в бейсменті.

— Ту, — гварит, — єст кухня, ту ты будеш робити, а ту дораз маш свой рум, где будеш спати.

Отворила двери до того руму коло кухні, в котрой стояло желізне покривене лужко зо старым матрацом. Рум был без окна, лем што шклянны двери вели с кухні. Текля была рада, што може збесідуватися зо свойом “паньом”, хоц в душі не была довольна ни бейсментом, ни своим румом. Здавалося єй, як арешт. Але роботу взяла. Треба было обыйти семеро людей и роботы было немало. Платили Теклі 8 дол. на місяц. Кажду неділю казали єй идти до церкви, бо и сама Миссис Брунштайн была дуже религийна жена. В субботу была николи істи не зварила, ани мечку в субботу не взяла до рукы. Зато кажду субботу шла дораз зрана з мужом до штору, бо в субботу продавали найбольше черевиков в свойом шторі. Але зато што ся тычило ідла, то трималися строго свого религийного закона. Боже заваруй было помішати мясны мискы и горчкы з молочныма. Навет пятрочный Сали знал, што до чого было. С тым Салим Теклі было спочатку барз добри, бо она сама не могла роспознати горчкы и мискы, и помішала бы на свою біду, а Миссис была бы ся барз злостила и была бы може и горнец або миску выкинула, якбы так Текля помішала. А помішати было легко, бо написано на горчках не было. Но малый Сали все ходил по кухни и заглядал, ци Текля не мішат мясных гратов з молочныма, и барз был задоволеный, што и он уж може дачого поучити другого.

Текля працувала тяжко. Але зато и она мала утіху, бо коли собі по роботі сіла, то все рахувала доллары на австрийскы коруны. На місяц 8 дол., то за пят місяцов буде 40 дол., а 40 дол., то уж ціла стара стивка, то єст двіста корун. “Та где бы я в краю заробила стилько? Там треба бы было пят літ робити на сотку... Одошлю за дорогу, а потом собі буду складати до банку. А як зложу пару соток, то поіду до краю и там выйду замуж, за кого схочу. И уж буду газдыньов, може таков богатов, што другых буду брати на службу, а не я буду служити у дакого...”

За крайом цлося єй барз, за своим родным селом, за мамов и за родинов взагалі. Робота на полю здавалася єй о много лекша и весельша, як ту в том бейсменті. Ту так чоловік, як скованый, ани босо немож ходити, як привыкла в краю, ногы болят, а скучно так цілыми днями, як в арешті, неє до кого слова речи, ани кому пожалуватися, все єдна и тота сама нудна робота. Часами ся єй здавало, што кебы лем за дорогу отдала, то бы зараз тоту роботу шмарила и до фабрикы шла. Там бы хоц зо своима людми могла жити. Але знов єй отгваряли знакомы, гварили, што во фабрикі спочатку нич не заробит, покаль роботу ся не научит, а борд мусит платити. И розмаиті думала и робила дальше у миссис Брунштайн.

Праві што неділя Текля ходила до церкви. Уж и єгомосць єй зауважили нераз, але ище єй не записали. Но єдной неділи гварят:

— Днесь по службі божой отбудеся парафиальный митинг, прошу всіх до галі под церквою...

Церковник дораз выходны на двор двери замкнул, а отворил двери до пивницы, под церков, и так мушены были всі идти под церков, на митинг. Объявили митинг открытым. Перша справа на программі, то церковна колекта:

— Кто ище не платит колекту, то має ту вписатися. Кто вписаный, а долгує колекту, то має долг выровнати, бо то єст обовязково, в Америкі, то шеста заповідь церковна.

Теклі шкода было дати 6 дол., бо як порахувати на австрийскы грошы, то выходило тридцет корун. Но але виділа, што другы платят, то и она не буде остатня. Вписалася, заплатила отразу, дали єй книжечку и конец.

По митингу вышли на улицу, поставали. Каждый єден з другым знакомый, бесідуют, а Текля никого ту ище не знала, тай пустилася дораз идти гет. Але слухат, а ктоси єй доганят, стукат за нев обцасами по тротуарі. Текля оглянулася, а за ньом молодый паробок, здоровый хлоп, як риджик: 

— Чом ся так понагляш? Ани тя догнати не можу, — гварит.

— Та бо єм забавила долго и в церкви и на митингу, — рекла несміло Текля и почервеніла.

— Та днеска не робиш, бо неділя. Шкода, абы таке шумне дівча так вчас до дому шло. Знаш што? Я мам два тикеты на пикник на фарму — музыка старокрайова, потанцуєме...

— Гей, а кто знає, який ты? Ани-м тя николи не виділа...

— Але мя чуєш, по бесіді можеме познати єдно друге, же зме краяне. Як твоє мено?

— Текля. Текля Филяр.

— А моє Панько Штельма. Та уж ся знаме, — рюк весело Панько и взял Теклю под руку, по-американскы.

Постояли хвильку, побесідували, вывідалися, котре з якого села, а же были з недалекых собі сел, з єдного повіту, то ище ліпше осмілилися єдно к другому.

Были и на пикнику, и Теклі от того часу лекше на сердці стало. Сходилися кажду неділю и все дагде разом вышли. До себе Текля го не кликала, бо боялася, абы миссис Брунштайн не мала дашто против того.

Обоє были ище барз молоды. Панькови заледво минуло 20 літ, а Теклі 18. Панько робил дуже тяжко, во фандри, лял желізо, горяче, біленькоє, як молоко, до формы. Робота тяжка и опасна, не мало роботников там попарилися, навет на смерть. Панько был хлоп працовитый, молодый и сильный, недбал, што тяжко працує, абы лем заробити и отложити долларов, то даколи собі даяку фарму купит ту, або до краю поіде, то и там може загаздуватися добри. Часом наробился так тяжко, што як сіл істи, то ся му рукы трясли, як старушкови. Часами рукы и плечы боліли до невытриманя. Але Панько нич не дбал, абы лем робота была, то робил.

Текля уж перешло рок выслужила на том самом плейзі. Но єдного дня гварит свойой газдыні, што єй оставит, бо думат выходити замуж. Миссис Брунштайн аж прослезилася зо жалю за Текльом. Но ничого не помогло, бо Текля и Панько уж зговорилися, коли поберутся.

Побралися и добралися. Обоє были трудолюбивы, трезвы и надзвычай ощадны, лем кебы им Бог помог, дал здоровья, то они доробятся дачого. Тепер уж разом працували, довєдна грошы складали на єдну книжку до банку. Уж за дорогу вернули и наскладали пару соток и думали выбератися до краю, аж ту война в краю выбухла и запалила цілу Европу. Ждали нетерпеливо, коли покончится война, но война не кончилася, мало не пять літ затягла. А по войні знов даякий час не пускали до краю. Но и робота шла под конец войны добри, Панько зараблял втроє тилько, што пред войном. Уж почали собі бесідувати обоє, ци не ліпше в Америкі остати. Та и сын им росне. Панько ничым не интересувался, лем своим домом и свойом фамилийом. В нияку организацию не належал, нигде не ходил, довольный был тым, што має роботу, добру жену и сына. Тішила го його фамилия.

Так минали дни за днями, а навет рокы минали за роками, а Штельмы собі жили и ничого не зауважили, што дієся во світі и коло них. Газеты ниякой не выписували, не читали и нич таке их не интересувало. Хоц часом им дакто дал газету, то єй не прочитали, они думали, што газеты лем про панов.

— Што то мі може газета помочи? — гварил нераз Панько. — Як не буду робити, то не буду мати ничого. А як будеме робити, то ся дачого доробиме и будеме спокойнійше на стары рокы жити.

Но якоси раз Панько зауважил, што босс сквитувал пару роботников, и то добрых. Але собі подумал, што може их не любил, може дашто даколи му отрекли, як не треба, або што. Та и до юнии нагваряли, а босс дознался. А юнии босс страшно не любит. Таку юнию он не любит, што йому за плечами роботникы организуют. Он лем таку любит, што сам организує, в той и Панько стоит, то йому нич не грозит.

Но раз якоси и Панька босс на офис закликал, усміхнулся до него ласкаво, бо Панько робил ту уж 20 літ, тай гварит до него, што тепер ніт надост роботы, то най он на даякий час остане дома, а як робота появится, то он дораз по него напише...

Панько свято вірил свому боссови. Почкати пару тыжнів, а хоцбы и пару місяц, Панько може, бо центы сут. Но жде тыждень, другий, місяц, пять, рок, а босс не пише ани слова. Текля гварит, што она иде глядати роботы, бо и як обоим дома сидіти. С трудом нашла — чистити офисы от 10 в ночы до 8 рана за 40 дол. на місяц. Робота тяжка и брудна, але што робити? Робила так Текля два рокы, тай єдного разу закликала єй форлейди до офису и просится, ци Текля ситизин? Текля гварит, што но.

— Так ты ту не можеш робити, бо мы тепер лем про ситизенов роботу маме, а другы мусят идти преч...

Жде Панько того листу от босса уж десят літ. Уж посивіл добри, и грошы уж давно вышли гет. Текля ище часом дакому праня возме, але не може уж тыж и прати, бо має в руках ревматизм. Сын вырос на великого хлопа, и школу має, здоров, та и ту родженый ситизин и тоже жде на роботу. Но сынови уж никто ани не обіцує роботу, лем му отразу гварят, што ніт ничого до роботы...

Так доробилися нашы краяне, Панько и Текля.

“ПИСАТЕЛЬ” И “СЧЕСТЯ”

Артур Ключ покончил калледж, начитался розмайтых мудростей, видит світ ясніє от другых звычайных людей. Задумал собі быти писателем, перворядным, такым, абы го читали всі, кому лем попаде його книжка до рук, абы о нем писали всі газеты. А особливо, абы го читали народны массы и училися з його творов нового погляду на світ и житя. А Артур Ключ дуже ясно смотрит на світ и житя, коли бы так всі смотріли, то всі мали бы грошы, то єст всім всім поводилося бы барз добри. Артур Ключ постановил быти благодітелем людства, переляти свои погляды на папер для всіх людей, показати массам на несправедливости, невзгоды, ошуканства, причины терпіния людей и на выход с того всього, як роспутати тот запутаный світ.

Жил Артур Ключ в Нью Йорку на Авни Б., на третом поверху, жил зо женом, бо скончивши калледж, оженился зо своим свитгартом. Мали три румы: єден цілком темный, то была спальня, — другий от улицы, “ливинг-рум”, маленка кухня и “батрум”. Комбинация всього потребного на початок. А дальше лем счестя, та буде ліпше и ліпше — каждый же в Америкі має полне право на “пирсут оф геппинесс”.

Писатель Артур Ключ пересиджувал, розумієся, во фронт-румі, где зрана на даякы два метры падало світла солнечного. То была його писательска канцелярия, пахло сильно папером.

Сидит Артур коло окна при столику, пише, потом ходит и думат, то знов читат написане, перемазує и дописує, потом переписує, а все гуму жує, што, видно, додає му енергии и фантазии. Карток записаных полно на столі и под столом.

Мери, то єст молода жена молодого писателя, ани не приходила до фронт-руму, боялася, абы не спугнути писательской фантазии, не помішати мысли. Она же дуже добри розуміє, што значит писатель. Навет істи му немож было дати на час. Коли го Мери кликала істи, то або воркнул як лев, або цілком не чул. Нераз принесла му істи, поставила скраю на столику, то так стояло, покаль совсім не выстыло. Но йому было всьо ровно, лем жебы му горяче не дати, бо собі рот попарил. Часом до зупы насыпал цукру, а до кавы соли, бо мысли його ходили далеко по світу.

Днеска Артур не пише, а свои мысли сосредочил на одном, видно, бо ходит беспрестанно по румі и заглядат через окно на улицу. Пару дней тому выслал свою знаменито написану “тру стори” в єдну широко знану издательску фирму, и як приймут для напечатания, то Артур получит 500 долларов. А як не як, доллары головна справа. Хоцбы чоловік и наймудрійше написал, а як не приймут, то єст не дадут за написане доллары, то на чорта здастся всьо.

Иде листонош, уж єст в сусідном домі, уж иде в наш коридор. Єдным скоком злетіл Артур надолину, открыл баксу, вынял пару писем. Розорвал перший зверху. Пишут с корреспонденцийной школы, с такой школы, што каждого можут выучити на писателя. Великыма червеныма буквами выписаный заголовок:

“Хочеш быти писателем? Хочеш быти артистом и зарабляти легко великы грошы? Мы тебе научиме, як уж зме тысячы другых научили. Напиш нам сегодня за подробностями. Мы знаме, што ты великий талант...”

Тот лист Артур зараз вложил до бочкы. То не был первый такий лист от них. Они уж зробили з него писателя.

Ту єст другий, гладенький, с “Поблишинг Гауз”. Аж му сердце затрепетало. Открыл, читат. Писмо было дуже коротеньке. Хотіл зараз роздерти и до бочкы кинути, але роздумал. Вышол на улицу, купил газету и жвачкы и вышол помаленьку горі сходами. В кухні Мери уж зварила каву и довнац принесла. Артур сіл за стол снідати, тай гварит:

— Кримпаф, — так называл Меру, коли хотіл пожалуватися або дашто порадитися. — Кримпаф, смот, што они мі ту пишут, — и подал єй лист.

А писали вот што:

“Дорогий Пане, нам дуже жаль, што мы не можеме печатати вашу “тру стори”, бо мы праві подобну печатаме якраз в том нумері. Пробуйте знов, желаєме вам лучшого успіха на другий раз... Ваш вірный…” и т. д.

Видиш Мери? Пишут, што мают таку саму стори. Та-ж я от никого свою не отписал... — Зато нич, што трафилося раз так, што и другий тото само написал. На другий раз уж таке не трафится, лем пиш, а знам, што ты можеш добри писати — потішала го жена.

— Так, буду писати, драму буду писати, — рюк твердо Артур, выхилил остаток кавы, встал, вынял с папера жвачку, вложил до гамбы, перешолся пару раз жуваючи завзято, потом заперся в румі, сіл за стол и почал писати знов отпочатку. И так само писал и перекреслял, переписувал, ходил и думал, ажи до себе часом бесідувал. Писал до полудня, ціле пополудни, писал в ночи, но не знати, як долго писал в ночи, бо рано Мери го нашла спати на креслі, з головом на столику, под котру подложил собі рукы.

И чудесный сон мал Артур. Снилося му, што його штука докончена, куплена театралистом мистером Вулфом, и уж выучена акторами, уж мают грати на Бродвею, уж Артур сидит в первом ряді, абы смотріти на сцені свою штуку. Людей полно в театрі, а ище все приходят. Куртина подносится помалу. Артур выставил голову, починают грати, грают, уж конец первого акту, куртина палат. А ту люде починают бучати, свистати. Зачинают грати другий акт, а люде не перестают бучати, свистати, тупкати, мечут штоси на сцену, кричат, бурятся и выходят гет. Не остал в театрі, лем Артур, а на сцені акторы позерают по собі, што ся стало, а за хвильку, зникают и акторы. Навет и Мери го лишила. Слышит голос: “автор, автор!” То мистер Вулф го кличе. Артур хоче скрытися, но не може встати с кресла... Бореся против той невидимой силы, што го приковала до кресла, хоче утікати, але не може...

Мери с кухні зауважила, што муж рушатся штоси, тай кличе:

— Артур, поле-гев! Я мам сюрпрайз для тебе! Пришла картка з “Доблью Пи Ей”, завтра до роботы!

— Што ты кажеш, Мерцю? Што за счестя! — крикнул Артур Ключ и обнял жену. — Спаль вшитко тото папіря ище днеска.


(Юркова, Нью Гайд Парк, Н. Й.)

OldAndNewLifeEnd

[BACK]